Вот пейзаж на российском приволье
Неизбежный в краях дорогих;
Одинокое дерево в поле
И вдали вереница других.

И напрасно друг к другу стремиться,
Даже если столетье пройдет,
Не дойдет до него вереница
И оно до нее не дойдет.

Вызывая то грусть, то презренье
Тот же все в снегопад и в грозу,
Обостряет пейзаж наше зренье,
Но порой, как бельмо на глазу.

Ровен этот пейзаж иль холмами
Перегорблен, как вскопанный пласт,
Он банален, как небо над нами,
Потому и насущен для нас.

Тем он больше нас поражает,
Или тем раздражает в глуши
Наших дум, что в себе отражает
Одиночество нашей души.

И примеров подобного много
Наша русская доля таит:
Так вот церковь стоит одиноко,
Так погост одиноко стоит.

И в любую входя деревушку,
Долгий вдох подавляя в душе,
На отшибе встречаешь избушку,
А подальше — избушки уже.

И стоят метрах в ста или в миле,
В стороне от житейских обид,
Монастырь Новодевичий или
Шереметьевской вотчины вид.

Глядя в звездную высь ночью синей,
Ясно зрим мы из дебрей стальных,
Что сияет звезда над Россией,
В стороне от светил остальных.

И окно ваше, если вглядеться,
Робким светом горит в стороне…
И от этого чувства не деться
Никуда в нашей бедной стране.

Хоть и есть Балаклавская бухта
И Кавказский неверный откос,
Так привычное держит нас, будто
Самый верный нам путь на погост.
Этот путь мы предвидим и даже
Принимаем под хмель и блины,
Как движенье в Отечество наше
До известной ему глубины.

И, ступив за порог, не забудьте,
Что у нас, как и чем не владей,
Где ни есть — вы один на распутье,
А вдали вереница людей.

Если упаду на поле бранном
И душа начнет переселенье,
Стану, может быть, простым бараном,
Чтоб снабжать овчиной населенье.

Чтобы в чине он или не в чине,
Правит или роется в навозе,
Гражданин любой ходил в овчине,
Согреваясь ею на морозе.

Пусть меня всяк сущий позабудет
И не вспомнит впредь моей особы,
Но зато никто дрожать не будет
Ни от охлажденья, ни от злобы.

Выкатив на мир глаза овечьи,
Не ища сподвижников в народе,
Не смогу брехать по-человечьи
О любви к животным и природе.

Мне ли сочинять народу перлы,
Длинные, как осень, и дрянные,
Если у народа рвутся нервы,
Хоть они давно уже стальные.

Буду обожать свою овечку,
Буду с ней резвиться еженощно,
Только бы тропа вела на речку,
Только бы трава хрустела сочно.

Буду грозно биться в схватке с волком,
Защищая честь свою и стадо…
Если буду блеять, так уж с толком,
Мне пустого блеянья не надо.

Ну, а не судьба — тогда я вволю
Буду на лугах пастись, жирея,
В нужный час явлюсь я к вам на бойню,
Ни о чем хорошем не жалея.

Кто-то мной наестся до отвала…
А пока, как завтрак очень ранний
Тает у дымящего мангала
На зубах моих шашлык бараний.

Слезу дождя роняет вечер,
И веет слабостью везде
Такой, что кажется и ветер
Взлетит сейчас с земли к звезде.

И что звезда вот-вот сорвется
С давно слабеющих небес
На землю рухнет и взорвется
И свалит вновь Тунгусский лес.

Слабеют вянущие травы,
В лесном ручье слабеет плеск,
И без критической оправы
Моей строки слабеет блеск.

Людей слабеющие тени
Идут по склону между пней,
Предпочитая, как ступени,
Узлы слабеющих корней.

Захочешь ласки в кои веки,
Но в миг, когда уже горю,
Слабеют чувства в человеке,
О прочем и не говорю…

И так и эдак слабость вертит.
И слуха нет, и ослеплен.
Какая женщина поверит,
Что был я только что силен?

Слабеют от переживанья
За наши судьбы города.
Слабеет разум от желанья
Уже не думать никогда.

Слабеют медленные реки,
Слабеет пульс перед грозой,
Слабеют старческие веки
И наполняются слезой.

Слабеет кисть руки под замшей,
От ярких ламп слабеет ночь…
Помочь бы Родине ослабшей,
Но слабый может ли помочь?

Мне ни горевалось, ни тужилось,
Не было ни боли, ни кручины.
Просто голова моя кружилась
Без какой-то видимой причины.

И, ступая шатко и неверно,
По земле, избавленной от пыли,
Я подумал: «Дождь прошел наверно?»
Потому что лужи всюду были.

Что-то тут меня смутило словно.
Глянул я под ноги: Что за шутки?
И уже спокойно глянул снова.
В луже дождевой летели утки.

Наступить хотел ногой на лужу,
Но за то, что вдруг остановился,
Стал благодарить свою же душу,
Что не наступил, остановился.

И покуда вдаль летела стая,
Позабыв про головокруженье,
Так я и стоял, не наступая,
Чтобы не нарушить отраженье.

Опять дворяне на Руси,
И, видно, вновь от страха спиться.
Народовольцам плохо спится,
А мне, так Боже упаси!

Нет розни классовой во мне,
Она давно уже сгорела
Во всёспасающем огне,
Но нас при этом не согрела.

Пусть кто-то ропщет, месть тая,
А у меня другое мненье,
Как мне ни голодно, но я
Не подожгу ничье именье.

Барон вы, граф ли — все равно,
Пробел я вами не заполню.
Все это было так давно,
Что никогда уже не вспомню.

Я у обрыва на краю
Над тьмой безвременной пучины…
Генеологию свою
Запоминать нас не учили.

И потому насчет себя
Иллюзий вовсе не питаю.
Но, за событьями следя,
Газеты свежие читаю.

Как и в других в них та же грязь,
Где всех гнобят попеременно:
Барон, виконт, и граф, и князь,
И виконтесса непременно.

Шуршанье платьев – аромат…
Закуски, шпильки от Диора,
Вино…, пятно от помидора,
Ну, а в итоге – пьяный мат.

Щипки… Хождения под куст…
Одежд надменная небрежность…
Что тут поделать? Ну и пусть
Они бытуют как промежность.

И пусть блуждают, как огни,
Пусть что хотят воображают,
Ведь раздражают не они,
Лакеи – вот кто раздражают.

Во России время санное,
Мчишь с горы — не удержать.
Во России время самое
Из России убежать.

Нету дна у нашей стопочки.
Нынче кто на что горазд —
По четыре едут с горочки,
И по пять, но через раз.

Катят сани. И казалось бы,
Неизбежный взяв разгон,
Через горы, через заросли
Из России съедут вон.

С кем-то загодя расстанешься,
А за кем-то по пятам
Двинешь с горки… Но оглянешься
И увидишь тут и там,

Что следы, как души чистые
По четыре и по пять
Во березы во российские
Утыкаются опять…

Сегодня кончается век,
А я у Судьбы на виду
По улице Пушкина вверх
Хабаровском зимним иду.

Под хруст мишуры и под смех
Колючим морозцем дыша,
Я быстро иду мимо тех,
Кто топает вниз не спеша.

Ни жарко, ни холодно мне
От знанья того, что вот-вот
Окажется век в стороне
И тысячелетье пройдет.

Ни бочку на время качу,
Ни что-то пытаюсь найти,
А далее прочих хочу
По улице этой пройти.

Иду, наклоняясь вперед
На ветер, и робость таю,
И дрожь вдохновения бьет
И тело, и душу мою.

Но кто-то на зыбкой струне
Сквозит сквозь вечернюю муть
О том, что придется и мне
Когда-то назад повернуть.

Обрушится снегом карниз,
И я по неверному льду
По улице Пушкина вниз
В тени у Судьбы побреду.

Так будет… Так будет… Но все ж
Пока не закончился век,
Пока не закончилась дрожь,
По улице Пушкина вверх!

Как бы ни менялась
Жизнь, а время года
Ждет, чтоб начиналась
Тихая охота.

Тверь, Москва, Находка,
От Курил до Бреста —
Тихая охота —
Это повсеместно.

Наша ли угода,
Богу ли угодно:
Тихая охота —
Это всенародно.

Не «тяни резину»,
Не держись за город,
А хватай корзину
И цепляй свой короб.

Жар или икота
Из луженой глотки.
Тихая охота
Лечит лучше водки.

Пусть шуршит походка
Травянистой кромкой.
Тихая охота —
Громче самой громкой.

Это — легкость в теле,
Это — без надрыва.
Гриб среди деревьев,
Как прыжок с обрыва.

В окруженье дичи
Ходишь, набирая
Короба добычи
В предвкушенье рая.

Не нужны нам пятна
Крови на опушке,
А нужны опята,
Грузди да волнушки.

Не волнует лисий
Брех и волчий отзвук,
Где роса на листьях
Освежает воздух.

Чтоб легко дышалось
Даже капле пота,
Чтобы продолжалась
Тихая охота.