(Посвящаю Нине Ивановне Суторминой-Шараповой – прекрасной женщине, матери, заслуженной учительнице РФ школы N1 г. Комсомольска-на-Амуре в память о её брате – Володе.)
1
Летним утром тридцать девятого деревня проснулась от какого-то нарастающего гула. Все повыскакивали из своих изб.
- Матерь Божья! Пресвятая Богородица! - закричала тетка Катерина, - Спаси и сохрани! – И бросилась обратно в свою избу.
Стеной от леса на деревню шел огонь. Он уже набрал силу, и бороться с ним было сложно. Дед Архип организовал подачу воды ведрами из реки вместе с Иваном Суторминым – высоким, статным, сильным кузнецом. Огонь шел быстро, усилий людей, явно, было недостаточно.
Творилось невообразимое: с треском горели деревянные избы, мычали коровы, визжали свиньи, ржали кони, выли собаки. В дыму, в огне метались люди, пытаясь хоть что-то спасти. Иван закричал:
- Детей уводите, выносите необходимое – документы… деньги… скарб… сюда… за дорогу!
Его жена Евгения – мать шестерых детей ,из-за дороги с тоской смотрела, как рушился их уголок счастья, прижимая оцепеневших дочерей – Нину, Олю и Лиду. Ее сын Володя уводил от горящей избы соседку Дарью, та обессиленно упала на дороге и закричала:
- Ой, умираю! Помогите, люди добрые!
Евгения бросилась к ней.
А огонь, будто понимая состояние людей, как живое разумное существо, повернул к дороге, пробежал по сухостою, уничтожил часть сваленного скарба, снова выбрался на дорогу, перекинувшись на две последние избы, выжег их и, оставив три нетронутыми, продолжил по лесу свое истреб-ляющее шествие.
Все, окаменев, наблюдали за ним.
Агриппина перекрестилась:
- Чудо какое!? Кто или что руководит огнем? Неужели блаженный Василий?
А он свернул к реке, и сила его там утихла. Даже старожилы не помнили такого свирепого пожара. Погорельцы рыдали. Их всех пригрели люди в сохранившихся избах.
Семью Суторминых приютила тетка Катерина – женщина твердая, волевая, но добрая. Это про нее потом ее муж-дебошир скажет:
- Катюша-то хорошо бьет не только на фронте, но и в тылу…
Полюбились Катерине ее постояльцы. Отец Иван – строгий, требовательный, немногословный - любил после работы с детьми за книжкой посидеть. Катерина тихонечко усядется и тоже слушает.
- Уж больна антиресна, - скажет.
Мать Евгения и без особого образования, а, по словам Катерины, «интельгельная, детей содержит в опрятстве, в любви друг к дружке воспитыват; и все-та… сама умеет делать…». Не успеет Катерина подумать, что пора у чушек убрать, а уж старшие Володя да Нина там орудуют.
Младшая Оля кур выпустит, с Лидой за наседкой с цыплятами поглядывают. Старшие во дворе чистоту наводят, в огороде копаются, а младшие дома моют, скребут. И в школе успевают, учителя ими довольны. И ни разу не слыхивала, чтобы слово за слово, «у их – все по-доброму… весело…»
Недавно Володя взялся дрова колоть да и запел как-то… непонятно…
Катерина его и спроси:
- По каковски эта ты поешь-та?
- По-немецки, я и стихи знаю.
- Ишо чё? – сказала Катерина, - да уж язык-ат у их… как лай собачий, не ндравица мне.
Володя засмеялся:
- А я по немецкому первое место в школе взял, скоро поеду в район, там покажу свои познания.
- Ну, ну… поежжай, коль можошь…
Однажды Катерина зашла после дойки в дом, а в простенке против двери висит ее портрет, она чуть ведро из рук не выпустила, спросила:
- И кто это меня… срисовал… эдак?
- Я, - ответил Володя.
- Похоже… глянь-ка: и улыбка моя, зуба-то— вон, нету, и плат мой, и кофта… цветики-та точно вырисовал… Ишь! Ху-дож-ник! Давно… ты… эдак-та? – подошла к портрету, потрогала шершавыми пальцами.
- Давно, сначала учился с картинок срисо-вывать, а сейчас уже и по памяти могу!..
- Чем рисуешь-та?
- Карандашами, красками, углем пробовал. В школе тоже первое место взял, - смущенно добавил Володя.
Катерина оглядела его девичий облик – щеки в ямочках, кудрявые белокурые волосы, кроткое выражение голубых глаз и сказала:
- Бастенький! Весь в мать – видом и таланнами. Сестры – те души в тебе не чают. Заводила ты у их – и в забавах, и в учебе.На кого учиться-та хошь?
И удивилась, что не на художника. Володя мечтал поехать учиться в город Минск на артиллериста.
Катерина почему-то расстроилась и сказала:
- Да, на чё тебе энти пушки-та сдались?
* * *
На семейном совете решили Сутормины ставить новую избу на живописном берегу речки Таловки. Катерина говорила:
- У их из рук ни топор, ни гармошка не выпадут. -И с ними радовалась резным наличникам и разукрашенному, всем на удивление, крылечку.
В новой избе так сладко запахло смолой и пирогами, нет ни ссор, ни зависти, ни окриков. Прибежит Нина и спросит:
- Мама, почему все так завидуют нашей чистоте и дружности?
Евгения лишь улыбнется, приголубив свою любимицу.
Выйдет вся семья вечером к речке, а в ее хрустальные воды небо смотрится. Так хорошо вдыхать запах цветущей черемухи, белоголов-ника, липы, земляники.
И запоют родители чистыми и мягкими голосами о красе и шири родной земли. А тут и соседи с детьми присоединятся.
Окружающий простор лесов и сопок приносил столько радости и детям, и взрослым!
Лучше родного края нет ничего на свете! Он и поит, он и кормит, он и веселит!
Уже год прошел, как уехал Володя учиться. Его веселые добрые письма читали всей семьей.
Девчонкам работы прибавилось, все зимние заготовки: чеснока, ягод, грибов, орехов – на них.
* * *
Летний день затеялся такой хороший. Ребятишки, искупавшись и полежав в пахучем разнотравье, стали играть в кондалы, не успели обменяться приветствием:
- Кондалы!
- Закованы!
- Раскуйтесь!
- Кем?,
как увидели бегущего к ним взрослого парня Сашу Терехова. Вытерев пот с лица кепкой, Саша каким-то чужим голосом сказал:
- Пацаны, идите до своих изб… война началась… немцы на нас напали.
Дети, не понимая, спросили:
- Где? Что они – волки?... нападать…
Саша ответил:
- На западной границе… рано утром… бомбят наши села и города…
В доме Суторминых мать собирала отца на фронт. Всем военнообязанным с 1905 по 1918 год рождения надлежало явиться по мобилизации в район 23 июня. Деревня опустела. Но Иван Сутормин вернулся назад. Выдав бумагу, ему сказали: «На лучшего кузнеца распространяется броня».
А 28 июня стало известно, что советские войска оставили город Минск. О судьбе младшего Володи в доме ничего не знали, а старшие – Петя и Коля сообщили, что уже воюют.
Проходили дни, месяцы. «Неужели погиб наш Володя?» - горькие мысли одолевали семью.
* * *
Артиллерийскую школу подняли рано. Репродукторы уже сообщали о начале войны… Как тяжелые капли падали слова: «… на нашу Родину… напали вероломно… гибнут люди… поставить заслон… войска к западным границам… эвакуация населения…»
Мальчишки, побледневшие, но решительные, получив оружие, выехали в сторону Бреста. Не успели дислоцироваться, война показала свой зловещий оскал. Их смяли.
Пахнуло в лицо запахом пороховой гари, слышался свист снарядов. Здесь был настоящий ад.
Кругом все горело и рушилось.
Командиров в грохоте не было слышно, и не понять в дыму, где немцы, где свои.
Убило друга Володьки Андрея, но он не сразу понял, что тот мертв, пытаясь оттащить и докричаться до него. Что-то сильно ударило в бок и в ноги, он упал и вдруг воочию и увидел, и услышал тот пожар конца тридцатых: опять с треском горели избы, люди кричали и суетились вокруг них, отец и мать протягивали из пламени к нему руки. Огонь жег и корежил его. Ему стало невмоготу от жары, он закричал страшным голосом и мысленно убегал из этого пекла, пока сознание не покинуло его.
2
Когда Володя, наконец, встал на ноги, у него в глазах замелькали «мушки», в голове зашумело, заныли раненые ноги, вспотел и тут же сел обессиленно. Рядом были свои.
Узнал, что везут их в Германию строить какую-то дорогу. Выглянул в щель, мелькали строения, совсем не похожие на родные. «Лучше бы убили, чем плен», - подумал Володя. И вчерашний мальчишка едва сдержал закипавшие слезы – теперь едва ли он когда-нибудь вернется домой… к своим.
Вскоре всех выгнали на площадь, построили, погнали на северо-запад, подгоняя плетками, дубинками, прикладами. Тех, кто не мог идти, убивали на месте. У военнопленных волосы встали дыбом от увиденного, похолодело все внутри. Володю держал рядом с собой Степан Сердюк – мужчина крепкий и сильный, по-прозвищу «метр-туда, метр-сюда», он до войны заведовал отделом «Ткани» в «Промтоварах». Сердюк сказал:
- Держись меня! Не отставай! Убьют, собаки! Метр-туда, метр-сюда, совсем ты ослаб, паря!
Последние километры он Володю выволок на себе.
Остановились у какого-то строения. Вышел вперед офицер, сказал по-русски:
- Раздевайтц! Дезинфекц! Раз-два!
В дезинфекционную вошли люди, а вышли рабы без имени с номером на руке и с «винкелем» на полосатой одежде заключенного, обритые, в деревянных башмаках. Разбили их на группы по пятнадцать человек. Снова повели. Разговаривать не разрешали. Шли долго. Остановили у недостроенного барака. Офицер в сопровождении капо и эсэсовцев коротко зачитал требования к русским военнопленным:
- Гигиена.
- Чистота.
- Тишина.
-Послушание.
Пораженные военнопленные увидели группу изможденных полуголых людей с потухшими глазами, которых капо гнали мимо, и пытались заговорить с ними, но эсэсовцы заорали: «Молчать». И давай избивать вновь прибывших.
Но кто-то узнал все-таки, что находятся они у Мюнхена в Дахау.
Вечером накормили баландой, загнали в барак. Лежа на соломе Степан шептал:
- Мать иху! Поборники чистоты! Ни полотенец, ни постели!
Володя добавил:
- А от воды воняет, и воздух какой-то гнилой… как болотный…
- Гады! Бьют, хотят запугать нас! Чтобы мы страдали, сломились… Так вот им, - показал кукиш Степан, - метр-туда, метр-сюда. Надо друг за друга стоять!
И громче ,на весь барак сказал:
- Слышите, стоять друг за друга будем!
Заскочил эсэсовец, заорал:
- Молчать! Спать!
Володя признался Степану:
- Я хорошо знаю немецкий. Но сейчас я ненавижу этот язык.
Степан подумал и сказал:
- Это же отлично, а ненавидишь зря, язык врага надо знать. Ты слушай,о чем они говорят, что затевать будут, и сами узнаем, и других предупредим.
Утром громкой музыкой эсэсовцы разбудили весь лагерь. Умылись заключенные из бочек с тухлой водой, поели рвотную баланду, и их погнали на работы.
Группа из пятнадцати человек, в которой были Степан с Володей, копала ров, возила землю, таскала камни и бревна. Все недоумевали: зачем строить новую дорогу, когда рядом она уже есть. Вечером выяснилось, что другие вообще выполняли бесцельную работу: переносили на 300 метров булыжники и грязь, туда и обратно… под градом ударов эсесовцев и их хохот.
На вечерней поверке пожаловались комен-данту, он высокомерно сказал:
- Ни я, ни вы не знаем, как с нашими военнопленными обходятся русские.
И все осталось по-прежнему.
Однажды утром кто-то из узников вытащил мышь из плошки и сбросил плошку с содержимым, ругая немцев-нелюдей с их проклятым Гитлером, тут же подскочили эсэсовцы, пинали, били, по чему попало, орали, он, не даваясь им, бросился на заграждение и повис на нем после нескольких пуль, выпущенных ему в спину. Эсэсовец с толстым лицом и поросячьими глазами заорал:
- Русские свиньи! Вас всех ждет то же! И навел на людей оружие. Все побросали еду и встали, готовые ко всему.
Кто-то прошептал:
- Вот… Ха-ря!
Кличка к нему так и приклеилась.
Харя был самым ярым эсэсовцем. Из-за его зверств заключенные бросались с насыпи на острые камни, чтобы умереть, но не терпеть издевательства и унижения.
* * *
Плохая еда, тяжелая работа, избиения и издевательства, тоска по Родине сделали свое дело – здоровье заключенных пошло на убыль. Люди ослабли, заболели, но лекарств почти не давали.
Сама местность – холодная, болотистая ,с вонючей водой вызывала простуду, кашель, грипп, туберкулез. Одежда и обувь не грели. Отсутствие мыла, бани привело к завшивленности.
Как-то Володя подслушал, что в воскресный день немцы собираются устроить «борьбу за гигиену». Что бы это значило? Потихоньку всему бараку весть передали, люди себя привели в относительный порядок, никто не пострадал. Из других же бараков отобрали слабых, вшивых, заболевших, посадили в машины и увезли, их больше никто не видел, наверное ,уничтожили. Это у немцев называлось «борьбой за гигиену».
У Володи нестерпимо болели раны на ногах, Степан сказал:
- Надо промыть вечером мочой, больше нечем.
- А потом забинтовать бы, - добавил Володя.
- Ладно, попытаюсь стащить …
И действительно —добыл бинты. На ночь бинтовал, а утром их прятал в соломе. Однажды заторопился и забыл спрятать, а эсэсовцы его итак уже ненавидели, называя зачинщиком, выволокли его перед бараком. Всех выстроили: орут – пьяные, развязные:
- Где взял бинты? Где лекарства?
- Съел, - сказал, улыбаясь.- Тьфу ты! – плюнул себе под ноги Степан.- И это передо мной высшая раса!? Да, скоты вы!
Харя его ударил в лицо. Хлынула кровь. Володя не выдержал, закричал на чистейшем немецком:
- Не бейте его, он не виноват, это…
Но Степан его осадил:
- Себя побереги!... Молчи!...
И, наступая на Харю, закричал:
- И это ты, сын собаки, несешь… нам… высокую культуру? Из-верг!
Метр-туда, метр-сюда!
Придут наши, капут тебе, гнида! Свинячьи зенки твои!
И плюнул кровью ему в глаза. На Степана коршунами набросились и остальные эсэсовцы. И прежде, чем убить, вырвали у еще живого два золотых зуба. Потом зашныряли по рядам заключенных, требуя снять шапки и кланяться им. И скверно, и страшно. Нормальный человек при виде этого ужаса не мог не сломаться.
Утром заключенные отказались идти на работу, стояли, взявшись за руки, и с закрытыми ртами пели. Поверх их голов эсэсовцы дали очереди. Но пение не смолкло. Пришел комендант, но его не слушали. Пели. Привели собак, те при виде полосатой робы зверели, так с помощью собак согнали их в болото, где они простояли до вечера. Кто падал, тех били, ломали кости, травили собаками.
Володя никак не мог прийти в себя от потери Степана. Не хотелось жить! Было ужасно холодно, ноги у него задубели, раны на ногах невыносимо ныли. Он помогал держаться Ивану Васильевичу – бывшему учителю, который готовил побег двух заключенных. Чтобы не упасть, плечами уперлись друг в друга. Разговаривали глазами.
Обессилевших, голодных, замерзших и грязных погнали собаками назад. У барака продержали еще два часа. Харя опять глумился. На него глядели с ненавистью, и он видел это.
Иван Васильевич занял место Степана возле Володи.
Когда ложились спать, кто-то вполголоса сказал:
- Хана завтра Харе…
И тишина. Терпение заключенных, видимо, лопнуло. Иван Васильевич потихоньку поговорил с каждым, как завтра надо будет действовать. Мало кто заснул в эту ночь.
На утро погнали на работу. Харе на глаза попались трое заключенных, которые, на его взгляд, везли на тачках мало груза, он потребовал положить еще, они подчинились. И когда повезли, Харя прыгал перед ними, норовя ударить не только по плечам и спине, но и в лицо. Не сговариваясь, эти трое оттеснили и прижали Харю к краю насыпи, молча, с ненавистью глядя в его свинячьи глазки. Тот заорал, схватился за оружие, но они, не мешкая, столкнули тачками его вниз, высыпав вслед содержимое тачек, и тут же разбежались. Услышав крик Хари, эсэсовцы кинулись на помощь, заключенные бросились им под ноги. Озверевшие эсэсовцы давай палить налево и направо. Тех троих сразу наповал, кричали раненые, мерзко орали эсэсовцы. Один из них что-то пролаял и подался к баракам. Володя перевел:
- Сейчас привезет… какие-то… шланги.
- Держитесь! Не просите пощады! – догадался Иван Васильевич.
- Лучше – смерть! – ответили ему.
Эсэсовцы всех сбили в кучу.
Привезли шланги, лежащие в соленой воде. Избили всех, даже раненых не пощадили. Ждали мольбы о пощаде, но не дождались! Выдохлись!
Побросав еле живых людей в машины, увезли в барак. На теле каждого навсегда останутся следы пребывания в Дахау.
* * *
На другой день, на удивление, их не погнали на работу. Заключенные ждали, что будет? Русских очень хорошо накормили. Иван Васильевич сказал за едой:
- Ясно, чего хотят, сволочи!
Володя спросил:
- Чего?
- Породить злобу и рознь среди заключенных разных национальностей.
- Иван Васильевич, давайте припрячем еду и передадим другим, особо нуждающимся, заключенным.
Так и сделали. Вышли на солнышко , будто погреться, а сами потихонечку кое с кем передавали еду. Увидели шествие: капо вели двух человек с красно-белыми мишенями на груди и спине. Что за люди? Иван Васильевич сказал:
- Так эсэсовцы из общей массы выделяют бежавших, зачинщиков расстреливают, а других – метят.
И добавил:
- Если бежать… будет возможность, надо проявить и осторожность, и хитрость…
Через несколько дней произошел курьезный случай: рано утром завопили эсэсовцы. Володя сказал:
- Кого-то ищут.
Барак зашевелился. Володя попросил:
- Тише! Не слышно! И, кажется, кого-то убили.
Забежали эсэсовцы, давай пинками всех выгонять.
Лагерь подняли на ноги, устроили поверку. Одного заключенного не досчитались. Искали его и в лагере, и за ограждениями – как сквозь землю провалился. Обозленные и уставшие эсэсовцы вернулись ни с чем. Оказывается, заключенный под покровом ночи убил эсэсовца, надел его одежду и, взяв оружие, скрылся.
Подумав, комендант предложил двум добровольцам из русских военнопленных поискать бежавшего за ограждениями. Быть добровольцами вызвались: Иван Васильевич и молодой Павел. Они заверили:
- Уж мы-то его найдем! Не сомневайтесь!
И исчезли навсегда.
В отместку за побег заключенных, оставшихся из группы Володи , комендант перевел на работы в северные каменоломни. Тут-то они и узнали, где применяются эти «соленые» шланги.
Там, в каменоломнях, у Володи не раз мелькали мысли о самоубийстве: оттолкнуть ненавистную тачку и броситься лицом на камни – и все… покой…, но какая-то сила удерживала его – далекая Родина ли? Родная мама ли? А, может, и то и другое вместе? Он очень исхудал, кашлял, плевал кровью, раны на ногах и на спине доставляли невыносимые страдания.
Немцы стали им вводить какие-то препараты, что после них заключенный становился зомби. Делали инъекции, то доводя людей до состояния буйных животных, то впадающих в меланхольно-тягучую депрессию. И гоготали при этом, наблюдая за людьми. Скоты, одним словом!
Позднее человечество узнает о медицинских экспериментах на людях в бараках Дахау. А пока и жизнь, и смерть заключенных была в руках эсэсовцев, и только чудо могло спасти их в этом аду.
3
В выходной день Володя уже закончил рисунок на стене барака, когда увидел коменданта.
- Кто-то уже доложил, - подумал и отбросил подальше куски известняка и угля. Комендант, молча, изучал черно-белую картину восходящего солнца над русской деревней и надпись «Am Morgen» («Утром»).
- Ist das dein Vaterland? (Это твоя Родина?)- спросил.
- Ja! (Да!)
- Talent volle!!! (Талант!!!). – И ушел.
В понедельник с утра прибыла группа военных, среди них выделялся высокий штатский человек – холеный рыжеватый с голубыми глазами навыкате – истинный ариец.
Никто не кричал «Arbeiten! Arbeiten!» (Работать!)
Комендант велел позвать заключенного №… Капо вскричал:
- Er ist da! (Он здесь!)
Прихрамывая, подошел худой обритый с землистым лицом человек лет сорока, совсем не похожий на двадцатилетнего Володю Сутормина. Комендант обратился к узнику по-немецки:
- Барон Вилли фон Шульц желает взять тебя к себе… работать художником. Auf Knie! (Падай в ноги!)
Барон сказал, поморщившись:
- Nein! (Нет!) Ich mag das nicht! (Я этого не люблю!)
И обратился к Володе:
- Bitte! Sprechen Sie doch! (Пожалуйста, говорите же!)
Володя обдумывал:
- То же самое: рабство, но хоть оттуда будет легче бежать… И сказал:
- Besten dank! (Большое спасибо!) Ich bin einverstanden. (Я согласен.)
Сели в машину и поехали на юг. Барон молчал, Володя оглядывал горы, покрытые смешанным лесом. Вот среди деревьев замелькали особняки. Около одного из них, обнесенного красивой литой решеткой, остановились. Барон сказал:
- Dorthin! (Туда!) Ain Moment! (Минутку!)
Привел человека средних лет в белом халате ,в очках, делающих его глаза огромными.
Представил:
- Это наш домашний врач… Курт… Он – хороший специалист…
Курт поздоровался и, велев раздеться, осмотрел Володю, даже в рот заглянул. Оба, и Вилли, и Курт, пришли в сильнейшее волнение при виде «разрисованных» спины, ягодиц и ног Володи, все повторяли:
- Skelet! (Скелет!) Beschtien! (Звери!) Hundc! (Собаки!)
Курт сделал Володе какую-то инъекцию:
- Die Arznei wirkt gut (лекарство действует хорошо).
Володя не очень верил в их искренность, ведь они – немцы, значит: враги. Хильди – экономка – уже приготовила ванну, объявив об этом, ушла на кухню. Володя с удовольствием вымылся, переоделся, почувствовал себя человеком, готовым съесть целого быка. Хильди с жалостью разглядывала бывшего узника Дахау. Она подсовывала тарелки и все повторяла:
- Bitte! Bitte! (Пожалуйста!)
За едой Володе сделалось плохо. Хильди, увидев, как он синеет и падает со стула, закричала:
- Курт! Курт! Сюда! Он упал! Er hat alles ausgebrochen! (Его вырвало!)
Вместе с Куртом прибежала и хозяйка дома фрау Эмма. Конечно, вид исхудавшего обритого посиневшего русского военнопленного напугал ее:
- Ist er tot? (Он умер?)
Курт потрогал пульс:
- Das Herz schlagt. (Сердце бьется.)
Взглянув на стол, стал ругать Хильди:
- Я тебя предупредил: ему нельзя твердую пищу. А ты? У него сужение пищевода… Учти на будущее… соки, фрукты, жидкие каши, овощи протертые…
Приказал освободить всем помещение, а Хильди немедленно принести теплой воды и таз.
Когда Володя уже лежал в постели (впервые за два года лагеря), Курт поговорил с фрау Эммой:
- Ему нужно хорошее лечение, забота, покой, а потом только – работа! Он очень нездоров…
Фрау Эмма согласилась, спросив:
- Wie alt ist er? (Сколько ему лет?)
- Uber zwanzig. (Больше двадцати.)
Со всеми обитателями дома у Володи сложи-лись хорошие отношения. Его не сторонились, не притесняли, но за ворота охрана его не пускала. Он много читал, гулял по огромному саду и поп-равлялся, но медленно. Часто силы изменяли ему.
Шофер Франц, вечно занятый своей большой черной машиной, на вопрос Володи о ходе войны, испуганно сказал:
- Was wollen Sie? (Что Вы хотите?) Hays herr… (Хозяин…) – и закрыл пальцем губы.
Володя тосковал по дому, вспоминая мать, отца, сестер и братьев, их жизнь в благословенном краю. Его мучила неизвестность. Живы ли они? Где сейчас немцы? Сердце его разрывалось, спрятавшись среди деревьев, он не смог сдержать слезы… думал:
- Мама, наверное, там с ума сходит, хоть бы дать весточку.
Все, о чем он переживал днем, ему снилось ночью. Володя стал чаще думать о побеге.
В таком состоянии его в саду как-то застал Вилли, спросил:
- Was hast du? (Что с тобой?)
Володя только и вымолвил:
- Nach Hause! (Домой!)
- Расскажи о своем доме, родных, о себе, как попал в Германию.
И слушал внимательно, не перебивая.
Володя сказал:
- Darf ich fragen… (Разрешите узнать…) – И стал спрашивать, где в России сейчас немцы?
- Под Сталинградом…
Володя попросил написать письмо домой, Вилли ответил:
- Не сейчас, позднее…
И перевел разговор на здоровье Володи, заметив, что он выглядит Etwas besser (немного лучше). Предложил ему завтра начать разри-совывать потолок в гостиной, чтобы отвлечься от тяжелых мыслей. Володя с потолком справился быстро, покрыв его бирюзой и золотистым орнаментом по краю. Ходил по дому, делал наброски, заметил, что фрау Эмма часто с платочком в руке сидит поодаль и смотрит на его работу, вытирая почему-то глаза.
* * *
Через некоторое время в доме с утра началась какая-то суета.
Володя спросил Хильди:
- К празднику какому-то готовитесь, как у нас… к Пасхе?
- Nein, Вова, приезжает Энхен – дочь хозяев, - Хильди вся сияла.
Стоя на лесах в дальнем зале, Володя разрисовывал стену. Накануне он на потолке нарисовал льющиеся из-за белых легких облаков оранжевые лучи солнышка, и теперь они лились на стену, где предстояло создать ту же картину, что и в Дахау – родную деревню на берегу Таловки , среди сопок и леса.
Раздался стук в дверь. Володя крикнул:
- Die Tur ist auf! (Дверь открыта!)
Вошла рослая девушка с пышными волосами. Глаз художника мгновенно оценил ее и фигурку, и красоту ее:
- Как статуэтка! Будто наша Нина вошла!
И смутился, и покраснел. Его изучали умные живые голубые глаза.
- Зашла познакомиться… Энхен, а ты – Володя? – сказала по-русски.
- Да, - спрыгнул он с лесов.
- Мне нравятся твои рисунки, я уже все посмотрела. И всем домашним нравятся… И ты нравишься…, - уже по-немецки продолжала она.
Володя вовсе смутился, не поняв, нравится он ей или домашним.
Энхен, протянув руку, пригласила его в сад, но Володе надо было работать. Да, и с какой стати он бы дал ей руку? Они – немцы, значит: враги.
Энхен как будто не замечала его настороженного поведения. Они часто подолгу разговаривали или в саду, или там, где работал Володя. Искренняя, умная она мало-помалу привлекла Володю к себе, он уже не боялся ей доверить сокровенные мысли, а она прямо и смело сказала ему, как он ей люб.
От нее Володя узнал, что седьмого ноября 1941 года, как и всегда, на Красной площади был Парад войск нашей Армии, что в сентябре 1941 фашисты уничтожили под Киевом десятки тысяч мирных жителей, а в этом сентябре гитлеровцы захватили Мамаев Курган под Сталинградом.
- Но им там приходится туго. Один офицер прислал домой письмо, в котором пишет, что русские стоят … как каменные глыбы…
Лицо Володи повеселело, Энхен сказала:
- Ты нас врагами считаешь… а к тебе, как ко врагу, кто-то относится у нас?
- Нет, не замечал, скорее наоборот, правда, шофер Франц… какой-то…
- У него отец пропал без вести… Уже год, как о нем… ничего… И не все так просто, как ты думаешь…
- Ну, расскажи… послушаю…
- Ты этого не знаешь, но лишь обманутая молодежь встала под знамена со свастикой, во всех странах выступили антифашисты, действуют партизанские отряды. Многие не хотят воевать с русскими, сдаются в плен, сочувствуют русским. Мы здесь помогаем военнопленным. Отправ-ляем к партизанам, а они помогают попасть на фронт. Знаю, что ты собираешься бежать. Не торопись, я помогу тебе.
- Ты!?... quatsch! (бред!)
Володя от удивления опешил, замолчал. Потом сказал:
- Хоть бы письмо домой написать, меня уже там, наверное, похоронили…
Энхен откликнулась:
- Письмо напишу сама, передам с верными людьми, но только после твоего побега. Ты похож на девушку, переоденем тебя в женское платье, документы получишь соответствующие, хорошо то, что говоришь по-немецки.
- Не-е-ет! – протянул Володя.
- Не возражай… так надо. Отращивай волосы, научу тебя держаться как девушка, но никому… ни слова… сам понимаешь: и я, и моя семья рискуем жизнью.
И оставив Володю с его тревожными мыслями, ушла в дом.
- Какое у тебя самое заветное желание? – глаза Энхен светились ожиданием и надеждой.
- Быстрее попасть на Родину, - ответил Володя.
А Энхен хотелось услышать, что он желал бы остаться с ней – здесь…
Молодые люди появились в доме тогда, когда там шла речь о каком-то Фрице. Энхен пояснила, что Фриц – это брат ее мамы.
- Значит – твой дядя, - сказал Володя.
Фрау Эмма каким-то печальным голосом заметила, что как только у Володи отросли его чудесные волосы, он стал походить на Фрица.
- А где он живет? Чем занимается? – спросил Володя.
- Er ist Musiker… (он – музыкант…), - фрау Эмма поднесла к глазам платок…
- Был музыкантом и не хотел воевать на стороне фашистов, - перебила ее Энхен.
- Он погиб под Москвой, - глаза фрау Эммы наполнились слезами.
Повисло тягостное молчание. Володя сказал:
- Может, и не погиб, вот обо мне дома тоже думают – погиб, а я тут… у вас… живой… Помогите мне! Я всю жизнь буду благодарен вам, если поможете вернуться домой…, - и выскочил в сад. Энхен едва нашла его в дальнем уголке.
Через некоторое время она заставила его запомнить все, что ему говорила:
- Auswendig! (Наизусть!), - повторяла она, - кроме документов, никаких записей у тебя не будет, все держи в голове!
И наступил тот день, когда Володя сказал:
- Leben Sie wohl! (Прощайте!)
4
Сначала он ехал в поезде. Потом, встретившие его люди, усадили его в частный самолетик. Ему пришлось прыгать с парашютом. Приземлился неудачно, подвернув ногу. Долго скитался по лесу. Отощал, ослаб. Часто терял сознание. Его, полуживого ,подобрали наши…
Когда рассказал о себе, не поверили, но полковник Яснов вступился за него:
- Знает немецкий, он поможет нам в разведке, а там – посмотрим…
И уже в январе 1943 года Володя участвовал в операции «Кольцо», где Донской фронт наступал с целью ликвидации окруженной под Сталинградом группировки противника.
Взять языка в чине капитана считалось большой удачей у разведчиков. Володе удалось выкрасть немецкого офицера прямо из расположений немецкой части. Офицер был уверен в своей безопасности, шел даже без охраны, как никак, а впереди передовая позиция немцев. Володя с товарищем, переодетые немцами, беспрепятственно подошли к офицеру, заговорили, отвлекли его внимание на, якобы, что-то непонятное, находящееся чуть в стороне. И тихо, мирно увели его к своим. Позднее, уже будучи в штабе у русских, офицер все удивлялся такой чистой работе.
Вскоре их часть расформировали, но с полковником Ясновым они не расстались. Однажды под шквальным огнем противника Володя в окопе прикрыл какого-то молоденького бойца. Снаряд разорвался рядом, Володю серьезно ранило в руку, а у бойца весь живот разворотило, каким чудом Володя остался жив?
- Видимо, еще – не смерть! – сказал.
А когда достали документы убитого, Володя не удержал слез: перед ним был его земляк Саша Терехов. После боя Сашу похоронили вместе со всеми, а Володю отправили в Московский госпиталь.
Очнулся он от голосов:
- У нас сейчас на Урале – кислица, пиканы… объеденье прямо! – говорил хриплый бас.
- А у нас сады цветут… как в раю… медом пахнет…, - донесся звонкий мальчишечий голос.
- Ну, а идут они ночью… по кладбищу, сели на могилку, давай цигарки крутить: «Ну, что, покойнички, закурим?». А их кто-то… замогильным голосом спрашивает: «А табачок есть?» ,- они так рванули оттуда, что и кисет оставили, и цигарки…
Дружный смех заглушил слова рассказчика.
- Мы в кино за руки только и подержались… потом война… я ее больше и не видел, и не знаю, где она…, - кто-то рассказывал в другом углу тихим голосом.
И крик , и мат :
- Да, знаю я таких.. одной рукой крестятся, а другой… есить твою мить! – и полетело что-то на пол… - Жить не хочу! Не хочу! – крик оборвался.
- Медсестра! Медсестра! Сделай ему укол! – кто-то пробежал по палате.
Послышался ласковый голос:
- Ну, что Вы, Георгий Иванович!? Успокойтесь. Сейчас я Вам… сейчас… вот так… и как такого человека жена могла предать?
Сосед Володи с перевязанной головой улыбнулся:
- Ну, проснулся? Чего молчишь?
А сосед слева с обликом протоиерея и с бинтами на ноге сказал:
- Умение слушать намного лучше умения говорить.
- Почему же?
- Так ведь Бог создал человеку два уха, а рот – один! – и оба рассмеялись.
Тяжелораненых обслуживали легкораненые. Подавали «утку», крутили «козьи ножки», поили чаем. Медсестры быстрые, ловкие учили их поить лежачих в нижнюю челюсть, делали подбинтовки, ставили уколы, лечили, одним своим присутствием, добрым словом.
Володя узнал, что у Георгия Ивановича нет обеих ног, а жена отказалась от него из-за этого.
Врачи сохранили Володе руку. Пока она была забинтована, был не виден номер заключенного, а когда пошел на поправку, и сняли бинты, врач спросил:
- Где был? – показал на номер.
- В Дахау.
- Как выжил? Как на фронте оказался?
Пришлось рассказать. Все решили, что ему повезло. Но Володю мучила постоянная непонятная жажда – врач констатировал:
- Диабет, тебе лечиться надо, у тебя и легкие не в порядке, ранения ног, руки… печень шалит, почки отказывают…
Володя сказал:
- Рано меня, доктор, списываете, я - артиллерист.
* * *
Выпросив три дня для себя, он наконец-то поехал домой. Там его уже ждали. Энхен написала небольшое письмо, в котором сообщала, как она помогла бежать Володе, и что он скоро или вернется домой, или напишет с фронта. И показали ему фотографию, которую Энхен вложила в конверт. На него опять смотрели смелые прекрасные глаза.Обняв родных,Володя рассказал о себе. «Как он изменился – не узнать!»-шептались соседи.
Он провел дома три дня – пролетели они как три часа. Не успел, кажется, приехать, а опять родные провожают его.
Он попал на артиллерийские позиции Второго Белорусского фронта. Хоть и недолго проучился он в Минске, но умело исполнял роль заряжающего, быстро и точно. Потом его место занял Сережка Демин. На орудийный расчет справа и слева шли танки. Земля дрожала и качалась от разрывов снарядов, над землей стояли пыль и копоть. Где находятся орудия, было видно по ярким вспышкам. Володя подносил тяжелые снаряды, помогал разворачивать «сорокопятки». Вскоре танки со свастикой стали отступать, до десятка их, подбитых, обожженных, осталось на месте, исходя чадящим дымом…
Володя был награжден орденом «Красная Звезда».
Еще весной в белорусских болотах Володя простудился. Опять его донимал кашель, он плевал в платок кровью, у него признали туберкулез в открытой форме. Из-за диабета не заживали даже незначительные раны, испортилось зрение.
И снова: госпиталь, уже – в Казани.
Тогда в Казанском госпитале работала опытный хирург Антонина Лапина, про нее ходили легенды. Это был хирург, как говорят, от Бога, скольких бойцов она подняла, скольким даровала жизнь – сосчитать невозможно. Тогда, там в госпитале, она внедряла новые методы диагностики и лечения тубзаболеваний, клинически проверяла действие новых препаратов – паска и фтивазида. Это был своеобразный переворот в лечении туберкулеза. Володя пошел на поправку, так как препараты действовали поразительно. Вокруг Володи лежали ребята с осколочными ранениями живота, груди, ног, часты были гнойные осложнения, даже – газовая гангрена, пахло тленом и мазью Вишневского. За ранеными был организован хороший уход, после трудового дня случались концерты артистов, и раненных информировали о ходе военных действий. Уже шел 1945 год.Кошмар войны оставался позади.
Истерзанный и душой, и телом Володя вернулся домой. Работал художником- оформи-телем в клубе, в школе, в частных домах. Здоровье его то улучшалось, то ухудшалось. Видимо, все лишения и невзгоды лагерной жизни, ранения, туберкулез, диабет, постоянное нервное напря-жение и переживания долгих лет сделали свое дело. Он часто лечился в Читинском туберкулезном санатории, лежал в больнице у себя дома. Только болезнь спасла его от советских лагерей, но в комендатуре он должен был отмечаться постоянно.
Ничего, кажется, не предвещало беды,но вскоре его парализовало.
За ним ухаживали, вселяли бодрость, обнадеживали. Но у него возникла дисреф-лексия, что вызвало кровоизлияние и смерть. Он умер в то время года, которое больше всего любил. Весной. Похороны пришлись на 1 мая.
Вся демонстрация провожала Володю в последний путь. Его любили и жалели.
- И сколько же надо было хлебнуть лиха этому красивому парню, чтобы умереть в тридца-тилетнем возрасте!? Будь проклята эта война! – закончил речь полковник Яснов.
Зазвучала траурная мелодия. И звуки ее поднялись высоко в голубое сияние дня, чего больше не видел и не слышал Володя. г.Комсомольск-на-Амуре,2005 г.
Маланья
1
Это было после войны. Голодные страшные годы. Мужчины на деревянных протезах, а то и на каталках с колесиками - подшипниками. Жен-щины, рано постаревшие от непосильной работы и недоедания, с вечной жалостливой слезой в глазах. Полные детдома беспризорников.
По берегу речки ватага детей сопровождала умалишенную нищенку Маланью. Она притан-цовывала и громко пела:
- Ку-сочьк хле-бэш-ка, ку-сочьк кал-ба-сы.
Это была огромная женщина, как слон. Ее заляпанная юбка уместила бы четырех обыкновенных женщин. Руки всегда были спрятаны в свисающих рукавах грязной кофты. Волосы, кудлатые и седые, лезли в глаза, закрывая лицо, а шаль, серая и в дырках, залатанная кое-где и кое-как, была накинута на голову и плечи и завязана на необъемной талии крест-на-крест. Но главным достоянием Маланьи был батог, из него с поворотом выскакивал снизу гвоздь. Этим оружием она владела в совершенстве: разила и виноватых ,и безвинных, если ребятня сильно донимала ее. И не дай Бог, кому-то попасться ей в руки: открутит ухо так, что оглохнешь на неделю.
На этот раз прямо по пятам Маланьи шел Вовка Худяков и выкрикивал:
- Ма-ла-нья, Ма-ла-нья. Го-ло-ва ба-ра-нья!.
Показывал ей руками длинный нос, длинные уши и топтался, как она, по-слоновьи. Остальные бросали в Маланью гальку, песок. Она с проворством молодой девушки обернулась, ударив батогом Вовку, тот потеряв равновесие, упал. Маланья, отбросив свой мешок, его схватила и стала рвать ему ухо. Вовка орал, как под ножом:
- Па-а-ад-ла-а-а! Убе-ери- сво-о-ои-и кле-е-щи-и…! Са-а-а-ба-а-а-ка-а!.
Никто из ватаги не посмел броситься на выручку Вовке: с Маланьей шутки были плохи.
Милиция! Милиция! - закричал кто-то. Ребятня, как стайка птичек, порскнула… кто куда. Отпущенный, наконец-то, Вовка бежал, завывая, к бурьяну. Детвора там и укрылась.
Маланья подняла мешок и спокойно пошла под мост. Развела там костер, вытащила из мешка чайник, еду. Пока кипела вода, она поела, потом попила, развязала свою шаль, погрелась у огня, оглянувшись воровато, достала тетрадь и стала что-то быстро записывать в нее. Она не видела, что через дыру в мосту за ней наблюдают два настороженных черных глаза девчонки-беспризорницы.
Но вот кто-то нарушил покой Маланьи, она, завидев людей, быстро спрятала тетрадь, завязала шаль, поднялась и стала снова умалишенной: задергалась, запела, танцуя вокруг костерка:
- Хо-лад-на, хо-лад-на!
И скороговоркой:
- Тепло, тепло, тепло!
Если бы Маланья не прятала свои глаза за волосами и шалью, люди бы смогли увидеть ее цепкий прищуренный внимательный взгляд, отнюдь не умалишенного человека. Это-то и настораживало девчонку-беспризорницу.
2
Вечером в маленьком хлебном магазинчике, что находился рядом с бывшим зданием Штаба красногвардейцев, одна из продавщиц сквозь слезы сказала:
- У меня деньги украли.
Две другие женщины - продавщица и поломойка (с ведром и тряпкой в руках)- остолбенели, едва выговорив:
- Когда? Где? Как?... На нас… думаешь?
Та, у которой украли, открыла сумочку, показала:
- Вот тут лежали…
И еще горше заплакала. Поломойка (она была постарше) сказала:
- Не реви! Может, выронила… смотри на полу… под полками… да и давайте-ка магазин закроем.
Пока они, собравшись возле растяпы, обсуждали ситуацию, в магазинчик тихо заполз пацаненок-бродяжка. Он, как мышонок, затаился под полкой, потихонечку продвигаясь в угол – в пыль и паутину. Он уже ночевал не раз тут, пролезая через решетку подвала в помещение тарного склада, а лаз в магазин прикрывал картонным ящиком. Он был рад теплу магазинчика, ведь через подвал лезть было и холодно, и долго. А тут такая удача: никто из женщин его не увидел. Та, что потеряла деньги, громко запричитала:
- Простите меня, девчонки, дуру! Вот беспамятная! Перепугала вас, а я их под резинку ведь чулка убрала!.
И плача, и смеясь, она уже шуршала бумажками, вынимая их из-под широкой резиночки на чулке. Поломойка с облегчением проворчала:
- Ну, слава Богу! Неприятно, когда при тебе что-то у кого-то теряется.
И скомандовала:
- Закрывайте ставни! – добавив, - Мыть не буду, время ушло, утром приду, вымою.
Они закрепили ставни, погасили свет, навесили на дверь два огромных замка - снизу и сверху, и ушли.
Мальчишка в тишине сразу ожил, вылез из-под полки, схватил булку и стал ее поглощать, смешно сопя простуженным носом и разрывая ее грязнущими руками. Нижняя полка была пуста, он разлегся на ней и сразу заснул. Среди ночи его кто-то грубо схватил и поставил на ноги. Разлепив глаза, ребенок перепугался: перед ним на полу сидел крупный мужчина, с огромными ручищами и страшным лицом.
- Ты кто? - спросил он. Пацаненка от страха била дрожь, он молчал.
- У тебя… что, языка нету? - рявкнул мужик и показал ему огромный свой язык.
Мальчишка в страхе отшатнулся. Мужик пробасил:
- Ну и воняет от тебя, оборванец!
Оглядел свирепым взглядом тряпье на ребенке, хорошую фуражку, наверное, сворованную и почему-то привязанную бечевкой к голове, разбитые башмаки не по размеру. Грубо схватив пацана за щеки и сильно нажав, увидел язычок в разжатом зеве и захохотал:
- Язык есть, а молчит, только глаза пучит.
Малыш изловчившись, укусил его за палец. Оттолкнув сорванца, мужик бросил ему как собачонке:
- Цыба! Не кусайсь!
Услышав знакомое сочетание звуков, пацан мгновенно отскочил в угол, готовясь защищаться. Мужик удивился:
- Эй, ты чего? - и, порывшись в мешке, что-то бросил ребёнку, схватившему и вмиг проглотившему подаяние.
Мужик опять расхохотался:
- Зве-рё-ныш! Жрать умеешь, а говорить – нет… А, может, ты ни бе, ни ме по-русски? Может, ты - Карагайский? Вон какой чернявый… А? Цыган? А? Цы-га-нё-нок?
Мальчишка, ударив себя грязным кулачком в грудь, сказал:
- Цы-га!
- Вон оно что-о... - протянул мужик и миролюбивее добавил - Давай спать… утром уведу тебя в Карагай – к твоим цыганам. Отбился, видно.
Лёг на полке и сразу захрапел. Но ребёнок не мог уснуть, ему мешал храп, он боялся этого мужика и быть тут с ним не хотел. Решился убежать по подвалу на улицу, полез, но цепкие пальцы его удержали:
- Щенок! Спи! Не балуй! Изобью!
Огромный кулак вырос под носом, но не ударил. Пацанёнок, дрожа, затих, а потом незаметно уснул.
Проснулся он от знакомого песнопения:
- Ку-сочьк хле-бэш-ка, ку-сочьк кал-ба-сы.
Перепугался, хотел залезть под полку, но жёсткие руки его удержали и толкнули под нос кусок хлеба.
- Хлеб, - сказал мужик.
- Хляп, - повторил ребёнок.
- Вот и хляпай, и… молчи…, - раздалось в ответ.
В темноте мальчишка разглядел, как мужик напяливает на себя юбку, кофту, прилаживает седые кудлатые волосы, и крик ужаса вырвался из его груди. Он узнал Маланью… и рванул в складское помещение. Мужик его быстро настиг и, как щенка приподняв за шиворот, притащил и бросил на полку:
- Сиди! Прибью!.
Замахнулся, ударил. Пацан даже не заплакал, только глазёнки его сузились, и затрепетали ноздри.
- Молодец, не ревёшь,- вдруг погладил ему плечо мужик, - Маланья.
Она повязала шаль, что-то поперебирала в мешке, завязала его, подняла батог и велела мальчишке показывать, как он выбирается из магазинчика, добавив:
- Слушайся Маланью.
Они шли, ползли, снова шли, снова ползли и, наконец, остановились перед решёткой. Ребёнок отвёл решётку немного в сторону и пролез, Маланья пролезть не смогла и замешкалась. Ему того и надо было: он выбрался в пустой холодный двор, перебежал его, перелез через кирпичную кладку в другой двор, а потом прошмыгнул через дорогу в школьный двор. Здесь можно было спрятаться от посторонних глаз: в выгребной яме за туалетами, в пустых ящиках и бочках, в дровяном сарае, где сбоку чуть-чуть отошла доска, в брошенных кладовках без запора. Пацан в одной из них и затаился. Маланьи не было видно, и он успокоился.
3
Уже совсем стало светло. Из школы донеслись звуки музыки. Играли на каком-то инструменте. Пацанёнок никогда не слышал ничего подобного. Он напряг слух и даже открыл рот. Звуки заставили его взять палку и в такт им бить по ведру, по доскам, по полу. Он так увлёкся, играя на диковинном инструменте, что поднял тучи пыли.
За этим занятием его и поймала учительница Александра Ивановна, ухватив за плечо и кепку. Сорванец кусался, пинался, царапался, рычал, делал зверское лицо, вращая глазами, что-то орал на непонятном гортанном языке, но учительнице помог директор, и мальчишка обмяк. Кепка слетела и рассыпались спутанные длинные грязные волосы. Заплаканные черные глаза… девчонки, не мигая, зло смотрели на людей. Александра Ивановна рассмеялась, встала перед ней на колени, прибрала ей волосы, сказала:
- Я ведь тебя сразу узнала. По кепке. Маленькая, а такая хитрая… ишь как нарядилась.
Она прижала девчонку к себе:
- И зачем ты убегаешь из детдома? Плохо тебе там? Но ведь сыта, одета… учиться скоро к нам придёшь… Придёшь? Хочешь учиться? А?
Девчонка прямо смотрела в добрые глаза учительницы и не боялась её, не вырывалась, а глазёнки её сделались хитрые-прехитрые.
Вечером отмытая и переодетая Цыга сидела на брёвнах вместе со всеми детдомовцами и смотрела «концерт» Маланьи. Та, кривляясь, топотала и раскачивалась, приседала и пела что-то непонятное с рефреном:
- Кусочьк хле-бэш-ка, кусочьк кал-ба-сы.
Из детдома выскочила повариха и подала Маланье поесть, та проворно еду спрятала в мешок. Цыга не боялась быть узнанной Маланьей, ведь в облике девчонки та её не видела, и Цыга беззаботно смеялась вместе со всеми над умалишенной, никому и никогда не сказав, что Маланья – дяденька.
4
Откуда в этом городе взялась Маланья, никто не знал. Как и не знали, куда она делась как раз в месяц и год смерти Сталина - в марте пятьдесят третьего. Одни говорили, что это была молодая девушка из Органов, а под многочисленным тряпьём на теле её находилось переговорное устройство. Другие доказывали, что это - мужчина по прозвищу «Собачье ухо», будто у него одно ухо было, как у Тузика – лохматое. Третьи со знанием дела опровергали и первых, и вторых, что-де Маланья была шпионом-мужчиной: у него под мостом хранилась рация и тетради с закоди-рованными записями. Там у речки «за работой», будто бы, его и арестовали.
Но вскоре после исчезновения нищенки разговоры о ней затихли, и город совсем забыл о Маланье. Та девчонка стала учительницей. Через много лет, оказавшись в этом городе, она пришла на мост и вспомнила тяжелые послевоенные годы и …Маланью.