В новелле использованы подлинные
    фрагменты писем Т. Боровского.
   
   
   
   Это случилось июльским вечером 1951 года.
   В одно из отделений криминальной полиции Варшавы позвонил взволнованный голос и сообщил, что известный общественный деятель, писатель и поэт Тадеуш Боровский найден мертвым у себя в квартире. Голос принадлежал женщине.
   Был назван и адрес. Это оказалось совсем недалеко от отделения.
   У инспектора полиции Юлиуша Седлецкого уже кончалась смена. Тем не менее, узнав о смерти Боровского, он нахлобучил чуть ли не по самые уши шляпу, оставшуюся с довоенных времен, и отправился на место происшествия.
   Этот июль не баловал варшавян жарой и погожими деньками.
   Вот и сейчас, стоило Седлецкому выйти на улицу, как почти сразу же начался дождь.
   Запахло морем и Седлецкий подумал, что дождь этот, скорее всего, собирался над Балтикой. Хотя вода в море в эту пору теплее, чем обычно, капли у него были холодными и крупными, как от растаявших снежинок. Седлецкий подумал, что, наверное, такой дождь шел над Вестерплятте в сентябре тридцать девятого года несколько дней до нападения на крепость немецких крейсеров. Об этом писал ему брат Сигизмунд. Уже расстреляли Ржечь Посполитую между Германией и Россией, и ясно было, что вот-вот начнется новая бойня, но солдаты из гарнизона крепости купались в мутных балтийских водах и никому не хотелось умирать на теплых дюнах с нежным белым песком в ладонях, и никто не верил, что бедная Польска будет предана всеми... Брата посмертно наградили "Крестом Отважных". Но это было давно... Тысячи часов проползли с того момента, длинных как годы...
   А пока такой же дождь заливал варшавские постройки.
   Рабочие поеживались, но работы не прекращали: это почти напротив отделения полиции строился жилой дом.
   Шесть лет прошло с тех пор, как оккупанты разрушили город до основания, но оставалась память. Поляки - те, кто остался в живых - вовсю трудились над восстановлением родного города.
   Его воссоздавали по письмам и рисункам - таким же нечетким и противоречивым, как и воспоминания о подвигах старой польской шляхты.
   На фоне вечернего неба почти до самого горизонта виднелись недостроенные дома, корпуса заводов, с ними стояли недостроенные костелы, какие-то другие строения...
   И только на самом горизонте виднелся собор Святого Креста, или по-польски - Свентого Кшижа...
   Дождь поли сильнее. Инспектор на ходу взглянул в сторону костела. Ему показалось, что дождевая туча просто зацепилась за его блестящий шпиль...
   Построенный много лет назад собор одиноко стоял на Соборной площади, и если взглянуть из покосившейся рамы окна кафе - в него инспектор заходил иногда, идя на службу или возвращаясь с нее, - то возникало ощущение, что башня костела наклонилась, и он как бы прислушивается к тому, что теперь происходит в Польше.
   Долгое время он слушал и хранил в себе звуки, но не просто хранил - они жили в нем. Иногда - особенно по утрам - эти звуки просыпались, и из костела доносился какой-то непонятный стук.
   Причетник костела в таких случаях долго и торжественно стоял перед дверью, до тех пор, пока не собиралась толпа, потом вытаскивал из кармана старинный бронзовый ключ с вензелем епископа, и, вздыхая, говорил: "Панове! Слухайте, панове! То стучит сердце пана Шопена, сердце Вольнувой Польски..."
   Сердце Шопена было замуровано во второй колонне слева от входа в главный неф костела...
   Инспектор скорчил какую-то гримасу - его коллеги по работе думали, что она означает улыбку, но Седлецкий никогда не улыбался - и поднял воротник старого пиджака. Этот пиджак вместе с брюками он получил сразу после освобождения из лагеря перемещенных лиц. Американский подарок... Первое цивильное платье.
   Сержант, который выдавал Седлецкому этот пиджак, сразу после того, как был подписан десяток квитанций, сказал: "Носите и помните о величии Америке!" При этом он вытянулся и отдал честь невидимому флагу. Седлецкий так и не понял, при чем тут величие Америки.
   Может, сержант сказал это, когда увидел, что пиджак на два размера больше?
   Боровский - а в лагерь они попали вместе - по этому поводу сказал: "Эти парни спасли нас от смерти, но кто спасет нас от этих парней?"
   Инспектор опять передернул плечами и подумал, что непременно надо зайти в кафе, а то совсем замерзнуть можно, хорош июль, нечего сказать. Тем более что дом, где жил Боровский, был совсем рядом.
   Он сильно толкнул дверь - она плохо открывалась с еще довоенных времен. Над его головой тренькнул старый колокольчик, но инспектор медлил. Он уверял сам себя, что зашел лишь немного погреться и выпить кофе. Только кофе, чтобы согреться.
   Но помешивая ложечкой горячий напиток, он задумался.
   Сколько лет они дружили с Боровским! Вместе были студентами подпольного университета, вместе попали в Освенцим.
   Тадеуш был очень веселым, разговорчивым человеком. Когда, наконец, пришла долгожданная свобода, он - Юлиуш - пошел работать в полицию, а Тадеуш увлекся общественной деятельностью.
   А жаль. Поэт он был классный. Всем бараком они учили его стихи наизусть.
   От раздумий Юлиуша отвлекли шаги.
   Пол в кафе был каменный, из кирпича, покрытого глазурью, и от кожаной обуви при ходьбе возникал звук, похожий на шуршание мышей под полом.
   Вообще-то кожаная обувь в городе была редкостью, в основном все носили деревянную, но это кафе посещали люди, сохранявшие не только обувь довоенного производства, но даже некоторый лоск и презентабельность.
   Но сейчас шаги не шуршали. Они гремели.
   В кафе вошел человек в крепких солдатских сапогах с металлическими набойками. В грохоте его шагов утонули звонки трамвая.
   Инспектор машинально взглянул в окно... От остановки отходил трамвай, поблескивая мокрыми красными боками. На заднем трафарете было "зеро" - ноль. Возможно, это было просто совпадение, но инспектор сразу возненавидел этого человека. Он был средних лет, со шрамом на лице, одетый в перешитую шинель.
   "Шинель сухая," - машинально отметил про себя Юлиуш. Значит, человек был пассажиром только что отошедшего трамвая.
   Во время оккупации на нулевом номере варшавского трамвая позволялось ездить только немецким офицерам. Ну, да, ладно. Бог с ним.
   Хотя... Инспектор машинально отхлебнул кофе - у него был странный привкус... какая-то горечь... Хотя, ведь Тадеуш как-то обмолвился в разговоре, что Мария ушла от него к человеку со шрамом.
   Да и живут они где-то недалеко. Интересно, есть у них телефон? Инспектор опять отхлебнул кофе. Не, это очень горько.
   Он позвал хозяина.
   - Пан Чеслав!
   Это был высокий уже пожилой человек с большими сильными руками и добрыми голубым глазами. Заглянув в них, инспектор опять вспомнил своего брата, погибшего на Вестерплятте.
   - Пан... - выговорив это слово, хозяин замолчал, вопросительно глядя на Седлецкого.
   - Седлецкий, к вашим услугам... - инспектор слегка приподнялся.
   - У пана, наверное, остыл кофе? Давайте я заменю вам чашку.
   - Нет, пан Чеслав. Кофе горячий, я только хотел спросить, почему у него такой странный вкус?
   - Пан знает мое имя? - пан Чеслав некоторое время молчал, припоминая, потом осторожно сказал. - А я ведь вас вспомнил, пан Седлецкий. Вы до войны были моим постоянным клиентом. А во время оккупации вы приходили ко мне с группой молодых людей.
   - Да, все точно, - кивнул инспектор, - это были студенты подпольного университета.
   - Конечно же, - пан Чеслав наконец-то улыбнулся. - Я помню... за этим столиком вы были со своим другом. Он читал стихи Словацкого. С ним была еще девушка. Ее звали...
   - Мария, - подсказал инспектор.
   - Так... - кивнул хозяин - пани Мария. Она жива?
   - Не знаю, - вздохнул инспектор, - думаю, что да.
   - А тот, второй пан? который читал Словацкого? Он жив? Да! Конечно жив! Он же совсем недавно заходил ко мне! Я вспомнил! Но почему-то он был один...
   - К сожалению, его больше нет, пан Чеслав, он умер.
   Инспектор почувствовал себя неловко. Он никому не любил сообщать о подобных событиях.
   - Умер? О, это печально, когда умирают такие молодые люди... Как это случилось? - глаза его стали грустными.
   - Не знаю, пан Чеслав. Несколько минут назад мне позвонили из дома, где он жил. Сказали, что его нашли мертвым. Вот я и шел туда расследовать это дело.
   Инспектор понимал, что не должен был всего этого говорить, но внезапно почувствовал какое-то доверие к этому человеку.
   Ему на мгновение показалось, что пан Чеслав тоже из их компании. Собственно так оно и было. Все то, что случилось до войны: встречи, события, - все это в его понимании заслуживало какого-то безоговорочного доверия. Все то, что было до войны - все было настоящее. Стало быть и кафе пана Чеслава тоже.
   Инспектор задумался и не услышал вопроса. Пан Чеслав повторил:
   - Пан служит в криминальной полиции... или политической?
   - В криминальной, пан Чеслав.
   Пан Чеслав облегченно вздохнул, но потом как бы спохватился.
   - Так что же кофе, пан Седлецкий? Заменить вам чашку?
   - Да он не холодный, пан Чеслав. Просто очень горький.
   Пан Чеслав устало улыбнулся и стал тем же невозмутимым паном Чеславом, которого они с Тадеушем знали тысячу лет, с тридцать второго года, когда Тадеуш, его брат и отец, приехали в Польшу из ледяной России. Ее, Германию, захлестнула тогда волна арестов и казней.
   Мать Тадеуша приехала позже... Она пробыла несколько лет в ссылке на Енисее. Тогда они впервые познакомились в этом кафе на Соборной площади, придя сюда воскресным днем со своими родителями.
   От воспоминаний инспектора отвлек ровный и спокойный голос пана Чеслава.
   - Вы не первый, пан Седлецкий, кому кофе кажется горьким. Просто за войну наш язык привык к эрзацу. Эрзацу еды, слов, чувств, если хотите... Вот и кажется нам горьким все настоящее... А ведь это бразильский кофе, настоящий "Касик" - я достал его по случаю... Переплатил, конечно, однако чего не сделаешь ради того, чтобы доставить людям радость... Однако вы изменились. Пан был в лагере? И остались живы? Вам повезло, пан комиссар...
   - Я пока еще не комиссар. Только инспектор.
   - Это мелочи... Такому пану не долго быть и инспектором. Вот увидите, скоро вас переведут в комиссары. Вы позволите присесть?
   - Разумеется. Присаживайтесь. - Седлецкий подвинул стул пану Чеславу. Инспектору было страшно некогда, но просто так уйти он не мог. Пан Чеслав был человеком из их довоенного прошлого, а не озлобленным психопатом, каких делала из людей война, и, наверное, из спокойствия и сдержанности пана Чеслава инспектору и хотелось побыть с ним подольше.
   Поэтому он просто сказал себе: "Еще минута и я пойду." И остался...
   - Вам повезло, пан инспектор. Вы молоды и сможете забыть пережитое. А как быть тому, кто уже старик? Я наблюдал за вами: вы вздрогнули, когда в кафе вошел пан с военной походкой... Я тоже вздрогнул, потому что тоже был в лагере... Но вся разница в том, сто пройдет пять или, может быть, десять лет, и вы перестанете вздрагивать просыпаться по ночам от звука шагов. Просыпаться вы станете только тогда, когда захотите любить женщину... А, может быть, вы будете просыпаться от детского крика...
   - А вы, пан Чеслав? - перебил его инспектор.
   - А я... Меня уже возможно не будет в живых, и кофе вам сварит какой-нибудь другой пан... Да и потом, в моей жизни уже была любовь, я думаю, что настоящая, а не эрзац. Знаете ли, пан инспектор, даже память об этой женщине для меня священна... Я очень скучаю по ней и молю Создателя о том, чтобы он помог нам скорее встретиться... Эта любовь помогла мне выжить, она поможет мне и дожить... Вот так-то... Ну, ладно, спасибо за приятную беседу, пан инспектор, извините - у меня дела. Позвольте ваши карточки, пан инспектор, - я должен сделать отметку...
   Инспектор допил кофе, расплатился, и, попрощавшись с паном Чеславом, с трудом открыл дверь на улицу. Над его головой снова хрипло тренькнул колокольчик - наверное, он тоже простудился в это холодное лето.
   От ветра у инспектора начался кашель.
   И хоть Юлиуш и пытался убедить себя в том, что это просто пахнет кислым угольным дымом, и прелыми листьями кладбищенского парка, но на самом деле это был сухой лагерный кашель.
   Он начинался сразу после того, как человек попадал в лагерь. И причиной его был, видимо, дым из труб двух крематориев.
   Иногда, в сильный ветер, дым окутывал весь лагерь, вызывая рвоту. Этот приторно-сладкий запах горелого человеческого мяса забыть просто невозможно...
   Инспектор вразвалку шагал по улице. Эту походку он тоже приобрел в лагере. Мостовую, заваленную строительным мусором и какими-то бумагами, никто не убирал. Бумагу собирали местные жители на растопку.
   Седлецкий усмехнулся, вспомнив, как сразу после освобождения вернувшись в Варшаву, Тадеуш пожаловался на грязь в городе, и как он - Юлиуш - на это сказал ему, усмехнувшись: "Чего ж ты хочешь? В городе легче найти офицера союзной армии, чем дворника..."
   Инспектор вошел в грязный подъезд дома, где жил Боровой.
   Он неторопливо поднялся по лестнице, заваленной все тем же мусором, и позвонил. Ему тотчас же открыла соседка Тадеуша, которую он хорошо знал. Пани Эва тоже знала Седлецкого, но как друга Тадеуша. Увидев Юлиуша, она мгновенно сделала печальное лицо.
   - Ох, пан Юлиуш, у нас такая беда...
   - Инспектор Седлецкий к вашим услугам, пани Эва...
   Пани несколько оторопела.
   - Вы что - в полиции служите? Ну, да это все равно... - она перешла на шепот. - Пан Боровский просил переедать вам пакет с бумагами.
   Она мгновенно скрылась в своей комнате, и вынесла Юлиушу пакет. На пакете было написано: "Передать номеру..." И стоял лагерный номер Седлецкого. так письма передавались по официальной лагерной почте в Освенциме.
   Инспектор осторожно взял пакет из рук соседки.
   - Благодарю вас, пани Эва... Больше он ничего не просил передать?
   - Нет. Он сказал, что вы знаете, как с этим поступить.
   Инспектор кивнул.
   - Позвольте мне пройти в комнату.
   Он отодвинул соседку и, быстрым движением сунув пакет под пиджак, прошел в комнату. В ней уже копошились два сержанта. Они почтительно застыли у двери, ожидая приказаний.
   Инспектор только взглянул на тело Боровского, уже накрытое простыней, вздохнул, и тут же отвел глаза. Но работа есть работа.
   - Ну? - повернулся он к полицейским. - Что-нибудь выяснили? Как это случилось?
   - Самоубийство, пан инспектор, мы уже и протокол составили, вам его надо только подписать...
   Но подписывать протокол инспектор не торопился. Он долго ходил по комнате, двигал мебель, перебирал книги, заглядывал в дымоходы. "Как же так, - думал Юлиуш, - сколько раз Тадеушу удавалось обмануть смерть в лагере, а здесь он сам позвал ее... Непонятно."
   Тут он вспомнил про пакет. Может быть там найдется хоть какое-нибудь объяснение. Но при сержантах он вскрывать его не хотел, хотя и понимал, что совершает должностной проступок. Ему безумно захотелось вернуться, вдруг, в теплое и уютное кафе пана Чеслава. Он даже закрыл глаза. Да и тело Тадеуша было видеть невыносимо тяжело... Тут он вспомнил про сержантов.
   - Где протокол? Давайте я подпишу...
   - Вот он, пан инспектор, - один из сержантов давно держал его в руках. - Мы уже вызвали машину. Сейчас его увезут на вскрытие. Результаты я вам завтра доложу, сейчас уже поздно...
   Юлиуш тряхнул головой.
   - Да. Да, конечно. Благодарю вас, пан сержант.
   - Служу Родине, пан инспектор.
   Инспектор вышел на лестничную площадку и нетерпеливо разорвал пакет. В нем были письма и отдельно какой-то сверточек.
   То письмо, что лежало сверху, предназначалось для Юлиуша, остальные были письмами для Марии. Там же был ее адрес. Он сбежал по лестнице, вышел на улицу и почти тут же вскочил в подошедший трамвай. Это был все тот же нулевой номер. Впрочем, здесь другие и не ходили...
   "В рулетке, - подумал инспектор, - тот, кто ставит на "зеро", получает в тридцать шесть раз больше сделанной ставки. Но и ставки на "зеро" высоки. Для кого жизнь была рулеткой, так это для Тадеуша.
   Интересно, на что он всегда ставил, ведь и в лагере он слыл счастливчиком...
   Юлиуш усмехнулся. Счастливчик... Надо же такое придумать. Интересно, что бы говорили в лагере, если бы узнали, что он проиграл самую главную партию в своей жизни.
   Все эти мысли он перебирал, пока трамвай тащился по рельсам.
   Рельсы были лишь кое-как отремонтированы, их должны были в ближайшее время заменить. Во всяком случае, власти так обещали.
   Как жаль, что нельзя заменить человеку судьбу. Обещай, не обещай, ничего не изменится...
   Внезапно по салону опять прогрохотали знакомые шаги. Мужчина со шрамом в перешитой шинели.
   Инспектор опять вздрогнул. Как призрак преследует.
   Они оба вышли на одной остановке и пошли в одном направлении. Это была улица, где жила теперь Мария. Мужчина первым вошел в подъезд. Юлиуш остановился, чтобы закурить. И снова грязная лестница, разбитые стекла... Все это так давно знакомо...
   Он поднялся на площадку и прислушался. За дверью играл патефон. Приятный мужской голос пел русское танго "Ах эти черные глаза".
   Юлиуш позвонил. Дверь открылась.
   На пороге квартиры стояла красивая молодая женщина в блестящем халате с глубоким декольте. Это была Мария.
   - Что вам угодно? - спросила она низким голосом.
   "Курит много," - отметил про себя Юлиуш.
   - Мне нужна пани Мария.
   - Это я.
   Действительно, теперь и Юлиуш узнал эту женщину. Конечно же, это была Мария, только сильно изменившаяся.
   Тогда - почти десять лет назад - Тадеуш познакомил их в кафе пана Чеслава. Мария была худенькой девушкой со слабым голосом и жидким узелком волос на затылке. А теперь... теперь перед ним стояла красивая женщина с пышной шевелюрой. Губы чувственно блестели дорогой помадой. Она подняла пухлую руку, чтобы поправить волосы, рукав халата съехал. Юлиуш увидел татуированный номер.
   - Так что пану угодно? - она выжидательно смотрела на него.
   - Пани меня не помнит? - торопливо заговорил инспектор, комкая в руках довоенную шляпу. - А нас с вами знакомил Тадеуш в сорок втором. Я Юлиуш Седлецкий. мы вместе с Тадеушем учились в подпольном университете. Я по поручению Тадеуша.
   Мария открыла дверь и отошла в сторону.
   - Ладно, входите...
   Юлиуш вошел в коридор и только проходя мимо заметил, что Мария была изрядно выпивши. Глаза у нее были мутными, дышала она часто.
   Они прошли в комнату. Там во всю орал патефон. На круглом столе стояла бутылка с каким-то мутным напитком. Рядом были тарелки, пепельница, стояли два стакана.
   Мария убрала иголку с пластинки.
   - Хотите выпить? - спросила она инспектора. - Как хотите...
   Она налила себе.
   - Садитесь, что же вы стоите...
   - Пани Мария, я принес вам письмо Тадеуша.
   Юлиуш не смотрел на Марию. Ему было уже ясно в общих чертах, чем закончится его визит.
   - Зачем? - Мария равнодушно пожала плечами и закурила сигарету с золотым ободком. - Мы расстались... Нет необходимости одному напоминать о существовании другого.
   Инспектор некоторое время молчал, потом, видимо решившись, спросил:
   - Извините меня, пани Мария, за нескромный вопрос, но почему вы ушли?
   - А вы не понимаете? - она зло уставилась на него. - Мне еще нет тридцати, а уже столько пережито... Погромы, расстрелы, лагерь...
   - Но ведь была война, и всем было плохо.
   Но Мария его не слушала.
   - А то, что я из-за него попала в лагерь? С этим как быть? Я верила ему всю жизнь, думала, что он талантлив, что пройдет немного времени и у нас будет все: приличная квартира, деньги, а может быть даже и авто... А что же случилось на самом деле? Он начал писать о том, чего никогда не было и во что никто не верит. Нельзя в это поверить! Понимаете? Я сама была в лагере, и я знаю правду!
   - Разве талант это товар, который продается? - инспектор вопросительно смотрел на нее. - А что касается лагеря... Там мы выживали, пани Мария, и там было все... Весь вопрос в том, как кто хочет выглядеть после лагеря - ну, вы понимаете... Просто слишком многим людям нужно было оправдаться или откровенно записать себя в герои... Тадеуш писал по-другому, не так, как все... вернее, не так, как нравится всем... Вот и все...
   Но видно было, что до Марии ничего не дошло.
   - Слова... - злобно процедила она. - Я-то думала: вот кончится война, и наши мучения тоже кончатся. Он станет уважаемым человеком. Мы все забудем... - она закричала. - А он не смог все забыть! Все эти годы призрак лагеря был с нами, даже когда мы ложились в постель! Он не смог забыть! А я-то смогла! Да он просто не хотел. Ему нравилось меня мучить... - но действие допинга кончалось, и она потихоньку начала успокаиваться.
   - Извините, пан Седлецкий, - продолжала она, - я не должна была всего этого вам говорить.
   О горящего окурка она прикурила новую сигарету, взяв из красивой пачки, что лежала на мохнатой скатерти стола.
   Седлецкий оглушено молчал. Мария говорила совсем спокойно.
   - Но поймите и меня, разве это жизнь? Без денег, без еды, я даже чулок себе не могла купить... А он еще говорил о том, что хорошо бы нам завести ребенка. И я ушла. Ушла потому, что не могла больше терпеть это нищенское существование. Он поэт, это его дело. А я не хочу так жить.
   - Но ведь он любил вас, пани Мария, - тихо сказал Юлиуш.
   - Ну и что? - равнодушно сказала Мария, - любовь приходи и уходит, а есть хочется каждый день. И пить, кстати, тоже.
   Она вызывающе взглянула на него, налила той самой мутной жидкости и залпом выпила.
   Инспектор по-прежнему смотрел в сторону.
   - Я думаю, что нельзя зачеркнуть целую жизнь человека, - сказал он.
   Мария зло расхохоталась:
   - Так ее никто и не зачеркивает! Но при чем здесь я? Он писал в Равенсбрук письма женщине с таким же номером на руке, как и у меня... Но это была не я, это была другая Мария. Вы-то сами читали эти письма?
   - Разумеется, не читал.
   - Почему? - Мария картинно надула губы. - А хотите, вместе почитаем? Вы ведь как-никак друг Тадеуш... Они веселые, правда, не все...
   Инспектор некоторое время молчал, потом поднял на нее глаза и, посмотрев в упор, спросил:
   - Мария! Почему вы так жестоки?
   - Разве? - она продолжала гримасничать. - Вы считаете это жестокостью? - она как бы пришла в себя. - Да поймите вы, упрямый человек! Я ушла от него, потому что он сам мучился, глядя на меня! Я освободила его от мучений! Вот что я сделала... А письма... Да, наверное, вы правы...
   Она ан некоторое время замолчала, только шипел патефон. Потом Мария как бы спохватилась.
   - Послушайте, - спросила она, - а почему вы пришли? Случилось что-нибудь?
   Юлиуш некоторое время сидел молча, опустив руки на колени. Потом встал и пошел к выходу. Взявшись за ручку двери, он остановился, потом повернулся и сказал:
   - Да, паи Мария. Выражаясь вашим языком, он окончательно освободился от мучений. Сегодня он покончил с собой. Перед смертью он оставил письма... для вас. Ноя не отдам вам их. Вы ведь сами сказали, что это были письма для другой Марии...
   С этими словами он вышел. Он не слышал, как выходил из кухни мужчина в кованых сапогах. Юлиуш думал о том, что Тадеуш умер потому, что проиграл. Он все поставил на эту женщину, а она оказалась нулем. Пустым и никчемным существом... Видимо, ставка была слишком высокой, а проигрыш слишком серьезным, чтобы жить дальше.
   ... Юлиуш не видел, как рыдала Мария, закрыв лицо руками, а мужчина в кованых сапогах стоял у окна, смотрел на ночную улицу, и с усмешкой курил американскую сигарету. Потому что Юлиуш сел в трамвай и вернулся в кафе пана Чеслава.
   А пан Чеслав невозмутимо перетирал чашки. Юлиушу показалось, что они расстались пять минут назад.
   - Проходите, пан инспектор, - добродушно сказал пан Чеслав, - вот ваш кофе...
   Юлиуш рассеянно кивнул и, сев за столик, вытащил из кармана пакет. В письме, адресованном ему, кроме бумаги, лежал еще какой-то предмет. Что-то круглое. Он вскрыл конверт. Из него выпала маленькая черная маска. Он положил ее на столик и стал читать письмо.
   Вот что там было:
   "Дорогой мой Юлиуш! Жизнь, которую я так люблю, стала для меня невыносимой. Поэтому я ухожу. Через несколько минут меня не будет в живых, и прошу тебя исполнить несколько поручений. Первое. Помнишь ли того паренька из Освенцима? Его звали Толя. Толечка. Если ты помнишь, у него на бедре была огромная флегмона. Наверное, забыл. Ну, хорошо, я напомню. Это было уже в конце, когда мы закончили курсы и стали заправскими санитарами. Меня после курсов отправили в амбулаторию - если помнишь..."
   "... Ну еще бы не помнить! - усмехнулся про себя Седлецкий, ему тогда все страшно завидовали. Правда, некоторые думали, что война идет к концу, и убивать теперь будут меньше. Была весна, и дым из крематориев уже не казался таким густым на фоне чистого синего неба..." Он стал читать дальше.
   "... перевязки я делал без особых стараний - известно ведь, на всякие церемонии нет времени. Однажды я делал перевязку какой-то флегмоны, и слышу, как в дверях говорят: "Спасибо, пан санитар!" Это был бледный худой паренек. Он еле держался на опухших ногах. Я потом ему еще суп носил. У него была флегмона на правой ягодице, а потом на всем бедре. Он ужасно мучился. Все плакал и говорил о матери, а ему тогда говорил, что у нас тоже есть матери, но мы не плачем. Потом узнал, что отца у него не было. Одна мать. Утешал его, как мог, а он все горевал, что домой не вернется.
   Что я мог ему дать? Миску супа, да кусок хлеба.
   Я прятал его, как мог, но однажды его обнаружили и записали. Я сразу к нему пошел - понес похлебку. У него был жар. Он тогда мне сказал: "Не беда, что меня в газ. Видно так надо. Но когда кончится война, и ты переживешь ее..." - "Не знаю, Толечка, переживу ли..." - "Переживешь, - настойчиво сказал он, - и поедешь к моей матери." После войны не будет не государств, лагерей... Люди не будут убивать друг друга... Ведь это есть наш последний бой. Последний, понимаешь? - сказал он со значением. "Понимаю, - ответил я. "Поедешь к моей матери, расскажешь ей, что я погиб. Ради того, чтобы не было войны, не было границ, не было лагерей... Скажешь?" - "Скажу." - "Запомни: моя мать живет в дальневосточном крае, город Хабаровск, улица Льва Толстого, двадцать пять. Повтори." Я повторил.
   Пошел к старосте барака - Шарому - он еще мог вычеркнуть Толечку из списка. А он дал мне по морде и выкинул из комнаты.
   Отправили Толечку "на газ". На память от него осталась штучка, что лежит в конверте..."
   Юлиуш взял в руки маску и принялся ее рассматривать. Она было неизвестно из чего сделана. Были видны нос, глаза, рот, скулы... Но что это был за предмет и из чего он?
   Этого Седлецкий не знал. Он стал читать письмо дальше.
   "Что это за предмет, я не знаю. Но очень прошу тебя, Юлиуш, напиши письмо матери Толечки, отправь ей это и расскажи, как он погиб. Я даже на том свете буду чувствовать себя должником, если это обещание не будет выполнено."
   Юлиуш оторвался от письма и взглянул в окно.
   Дождь усилился. Он лил как из ведра. Стекло в покосившемся окне давно треснуло, и трещина была заклеена полосками довоенной газеты. Газета кое-где отошла и в отверстия проникал ветер. Юлиуш поежился и машинально отхлебнул кофе.
   Тень мысли, явно связанная с лагерем, маячила где-то на задворках сознания. Юлиуш попытался вытащить ее на свет, но свет от лампочки стал растекаться. Он тянулся тонкими нитями... Если бы мысли оставляли следы не только в нашем сознании, но и вообще во Вселенной, то они наверняка были бы вот такими же тягучими, длинными и блестящими, как лучи от счастливых звезд тех, что остался в живых.
   Несмотря на выпитый кофе, Юлиуш чувствовал сильную усталость.
   Он потер руками глаза. В этот момент кто-то тронул его за плечо.
   Юлиуш обернулся. За его спиной стояла Мария.
   - Добрый вечер, пан Седлецкий.
   Юлиуш молчал. Молчала и Мария. Из кафе собирались уходить последние посетители.
   За стойкой деликатно покашливал пан Чеслав. Он то и дело ронял голову на грудь, но не хотел обижать постоянных клиентов.
   Юлиуш и Мария долго молчали, как бы прислушиваясь к тому, что происходит внутри их. Первой начала Мария.
   - Пан Седлецкий, можно мне взглянуть на эти письма?
   Инспектор молча подвинул в ее сторону пакет и стал пить кофе.
   Мария присела за столик и стала читать.
   ... "Знаешь, Мария, очень странно писать тебе, ведь я уже давно не видел твоего лица. Твой образ расплывается в моей памяти, и может быть, вскоре расплывется совсем... даже большим усилием воли мне не удается его вызвать. И во снах есть что-то жуткое, ты снишься мне так явственно, так рельефно... Ведь сонэте, знаешь, не столько картина, сколько переживание, при котором ощущаешь пространство, тяжесть предметов, тепло твоего тела... Еще труднее вообразить тебя на лагерных нарах с остриженными после тифа волосами... Помню тебя по Павяку: высокая стройная девушка с легкой усмешкой и печальными глазами. В гестапо, на алее Шуха, ты сидела, опустив голову, и я видел только твои черные волосы. Теперь остриженные..."
   Мария, сама того видимо не замечая, читала вслух. Какое-то напряжение внутри нее росло и росло, усиливаясь по мере того, как она углублялась в письмо. Она не выдержала и разрыдалась.
   - Господи, господи, ну зачем это пришло так поздно... Ну почему, Господи...
   Затем она, видимо, взяла себя в руки и стала читать дальше.
   "... И вот это самое заветное, что осталось мне оттуда, из того мира? твой образ, хотя мне так трудно тебя вспомнить. И потому-то я пишу тебе такие длинные письма - это мои с тобой вечерние беседы, как тогда, на улице Скарышаевского, и потому в письмах моих нет тревоги. Я сохранил в душе запас спокойствия, большой запас, и знаю, что ты его тоже не утратила. Несмотря ни на что. Несмотря на склоненную перед гестапо голову, несмотря на тиф, несмотря на воспаление легких, и - на коротко остриженные волосы...
   А эти люди... Они, видишь ли, прошли страшную школу лагеря, того первоначального лагеря, о которой ходят легенды. Впрочем, легенды ходят здесь и о русских лагерях. У нас по лагерю постоянно шатаются три фигуры. Всех страшно злило, что они не ходили на работу, а только играли в карты, всех задирали и ужасно ругались при этом. Они были страшными - как дикари с острова Океании, покрыты синими татуировками. К их помощи прибегал капо, когда нужно было заставить кого-либо сделать какую-нибудь нехорошую работу. Все их ненавидели и боялись, а когда их в лоб спрашивали, почему они не работают, эти люди только смеялись и говорили, что здешний лагерь кажется им курортом, по сравнению со страшными колымскими лагерями...
   Они там были заключенными.
   А другие... Другие весили тридцать кило, их били, из их рядов отбирали в газовые камеры, - понимаешь, почему теперь у них такие смешные пиджаки в обтяжку, особенная качающаяся походка, и почему они теперь на каждом шагу хвалят Освенцим?"
   "Знаешь, о чем я думаю, когда пишу тебе все это?
   Я думаю о том, как мучительно тосковал по твоему телу, и порой слегка улыбаюсь, когда мелькнет мысль о том, как они, наверное, бесились, когда после нашего ареста, нашли у нас, наряду с моими книгами и стихами, твои духи, и халат, красный, как парча на картинах Веласкеса, тяжелый длинный халат. Он мне ужасно нравился, в нем ты выглядела роскошно, хотя я тебе никогда об этом не говорил.
   Я думаю о том, сколько в тебе было зрелости, сколько доброты, и - прости, что это я тебе пишу теперь - сколько самоотверженности ты вложила в нашит отношения, как охотно входила в мою жизнь.
   В крошечную комнатенку без воды, в вечера с холодным чаем, где на столике стояло несколько полуувядших цветов, а у порога дремала собака, которая все грызла...
   Я думаю об этом и снисходительно улыбаюсь, когда мне толкуют то о морали, о законах, о традициях, о долге... Или когда отвергают всякую нежность и сентиментальность, и. показывая кулак, говорят о жестоком веке. Усмехаюсь и думаю, что человек снова и снова находит человека - через любовь. И что самое главное, неизменное в нашей жизни..."
   Мария оторвалась от письма с трудом. Юлиуш молча сидел рядом с ней, дымя папиросой и, рассматривая маленькую черную маску, что лежала рядом с чашкой остывшего кофе. За окном все так же занудно и надоедливо стучали дождевые капли.
   - Ну что же вы? Скажите мне что-нибудь... - с трудом выдавила из себя Мария.
   Инспектор наконец-то взглянул на нее, пожал плечами и промолчал. Пачка сигарет лежала на столе. Мария взяла сигарету. Потом неожиданно со злостью отшвырнула ее.
   - Вы спросили меня, почему я ушла от Тадеуша? - она говорила с трудом. - Этот тип... он был в одном из бараков. Он купил меня... А потом нашел в Варшаве, и стал угрожать, что расскажет Тадеушу, как я была любовницей предателя...
   Она некоторое время сидела оцепенело, уставившись перед собой, потом сунула руку в карман пальто и протянула сжатый кулак Юлиушу.
   - Это та Мария... Которой писал Тадеуш... Возьмите это себе на память о ней, обо мне, обо всех нас... Я этого недостойна.
   Она резко разжала ладонь. На ней лежал медальон дивной красоты, Мария немного подержала его на ладони, потом положила на стол перед Юлиушем.
   Она встала, вздохнула, поправила волосы, кивнув Юлиушу, пошла к дверям.
   Инспектор некоторое время сидел молча, потом рука его сама потянулась к медальону. Он открыл его. Там был портрет Марии. Той Марии, которую он хорошо знал. Той, которую любил Тадеуш.
   ... Юлиуш поднялся из-за стола, молча собрал письма в пакет, так же молча собрал маску и медальон, сунул в карман, и пошел к выходу. На ходу он кивнул хозяину.
   - Доброй ночи, пан Чеслав.
   - Доброй ночи, пан Седлецкий.
   Когда инспектор выходил из кафе, медальон лежал у него в кармане вместе с маской. Но он уже не думал о нем. Он погладил грубые черты маски и подумал о том, что ее можно, наверное, назвать русским именем Толя... И все-таки, что же она такое?
   - Тайна... - вздохнул инспектор.