Повесть в рассказах
   
   В ТО РАДОСТНОЕ ПРОШЛОЕ.
   
   В то радостное, безоблачное прошлое Обжорины жили в маленьком частном домике, который стоял посередине небольшого огорода. Вокруг, разделенные невысокими плетнями, стояли такие же маленькие домики, перепол-ненные гражданами большого, еще не разрушен-ного Союза Советов.
   Люди тогда были добрей, бодрей и веселей. Работали меньше, пили больше, закусывали чаще. Глядя в черно-белые телевизоры, массы радостно пили за здоровье нового Генерального секретаря - Михаила Сергеевича Горбачева.
   Именно он, глобусоголовый, с единственным материком на темени, поднял жен народа на борьбу с народными мужьями-пьяницами, и именно тогда жена Обжорина Марфа, проникнувшись новым мышлением, перешла к решительным мерам по оздоровлению первич-ной ячейки социалистического общества, то есть своей семьи.
   Проснулся Обжорин в тот переломный в его жизни день с больной головой и прозрачно-стеклянными, ясно-тупыми глазами. Хватая ртом воздух, пытаясь подавить накатившую икоту, грозящую перейти в бурное извержение желудочного сока и вчерашней закуски, он стал выбираться во двор.
   В открытое окно доносился треск забора, сдерживающего напор чьей-то лобовой атаки. Приоткрыв дверь на улицу, Обжорин увидел друга Фазанкина, который жил с ним по соседству. Закатив глаза в экстазе, сосед усердно содрогал калитку своими огромными ручищами.
   Заметив появившегося Обжорина, он знаками попытался привлечь его внимание - яростно зацарапал шею ногтями, и задумчиво затряс губой.
   Обрадовавшись встрече, Обжорин поспешил к утреннему гостю но, перешагивая порог, споткнулся, и, падая, вцепился в ручку открываю-щейся двери. Вздрогнувшая дверь неожиданно выдержала.
   Облокотив сорванную калитку о забор, Фазан-кин взобрался на крыльцо и удивленно крякнул.
   - Эк тебя скрутило, - сказал он, глядя на растянувшуюся между дверной ручкой и порогом массу, пыхтящую и решающую, что же сначала сделать: вытащить ноги из-за порога или освободить затекающие руки. Вдруг тело неожиданно затряслось в икотных спазмах.
   - Ик, - тихонько выдавил из себя Обжорин, и оторванная ручка, сопровождаемая грохотом падающего прапорщика, решила первую, утреннюю, проблему.
   Не почувствовав боли, но поморщившись от досады, Обжорин в три приема вполз по косяку в стоячее положение.
   - Пойдем на кухню, - медленно просипел он, гоняя языком сухую липкую массу во рту.
   Добравшись до кухни, Обжорин замер от неожиданности. Посередине стола, в куче конфет-ных оберточных бумажек и прочего мусора, стояла открытая кастрюля с картошкой и трехлитровая банка мутноватой жидкости. Ни с чем не сравнимый запах самогона заполнил все пространство.
   - Вот это у тебя жинка! - пробормотал над ухом выглянувший из-за плеча Фазанкин.
   - У меня? - удивленно отпрянул Обжорин и с гордостью, утвердительно добавил: - Да, она у меня такая!
   Радостно разместившись на табуретах, друзья разложили прямо на столе еще теплую картошку. Фазанкин, потянувшись за самогоном, заметил листок, лежащий на банке вместо крышки.
   - Похоже, Марфа тебе что-то написала, - сказал он, и протянул её Обжорину.
   - Она мне каждое утро доброго дня желает, - в смущении пытался покраснеть довольный Обжорин. - А когда я сплю, чтобы не будить, пишет записки, - пояснил он Фазанкину, открывшему рот от удивления.
   - Читай вслух, хоть за тебя порадуюсь, - попросил сосед соседа, разливая содержимое банки по стаканам.
   - «Что бы ты, - начал читать Обжорин, сосредо-точенно цепляясь блуждающим взглядом за слова в записке, - о-бос-рал-ся». Не понял, - сморщил лоб Обжорин и, с неподдельным откровением покраснел.
   - Да, странное пожелание, - взяв стакан Фазанкин нетерпеливо сглотнув слюну.
   - Подожди, - Обжорин протянул руку к кучке оберточных бумажек.
   При внимательном осмотре бумажки оказались пустыми упаковками из-под таблеток. В аннотации гарантировалось экстренное, стопроцентное опорожнение кишечника. Густой осадок на дне банки, белый налет на пальце, сунутом в стакан для эксперимента, и тонкий намек в записке Марфы привели друзей к одной чудовищной, отврати-тельной мысли - поселок остался без слабительных средств, а оба они - без жизненно необходимой утренней помощи.
   - Ну, у тебя и жинка! - со злостью прорычал Фазанкин, усиленно сглатывая начавшееся обильное слюновыделение.
   - Да, она у меня такая, - горько вздохнул Обжорин и, выдохнув, добавил: - гадина.
   - Я думал, она у тебя не как все, а она - как все, только все, как она, не сделают! - Кипящим самоваром забрызгал слюной Фазанкин.
   - Да она мне с этими пьянками жить не дает! Все пилит, и пилит, - икотно-доверчиво всхлипнул Обжорин, - сам видишь, до чего дело дошло.
   - Слушай, - Фазанкин рукавом вытер мокрые губы. - Давай возьмём банку и в огород, а там - будь что будет, - и глядя на Обжорина, потянувшегося к кастрюле с картошкой, добавил: - Закусь не бери, все равно вылетит, даже не зацепится.
   На огороде, забравшись по колено в ботву, друзья соорудили, из перевернутого ящика стол и застелили его прошлогодней газетой.
   - Смотри, - показал Фазанкин на газетный заголовок «Главная задача аграрников - вывезти удобрения на поля». - Наглядная агитация. Будем внедрять решения партии в жизнь.
   - Хорош, первач. - Крякнул Обжорин после первой.
   - Да уж,- протянул Фазанкин, - расстегну, пожалуй, штаны, а то вдруг не успе... - и, не договорив, стал с остервенением, отрывая пуговицы с «мясом» сдергивать штаны.
   Обжорин последовал его примеру. Они оба, почти одновременно, ударили струями с такой силой, что ботва рухнула, и полегла метра на полтора позади, а стоявшие вдоль межи подсолнухи закачались.
   Переждав примерно с полчаса, и не дождав-шись прекращения бульканья и шипения опорож-няющегося желудка, соседи передвинули стол-ящик на новое, биологически чистое место. Два других ящика с выломанными посередине досками были тут же превращены ими в полевые табурет-унитазы.
   - Сокращенно ПТУ, - задумчиво произнес Фазанкин, и почему-то вспомнил родное училище.
   Прикрыв голову от жаркого летнего солнца листьями лопуха, друзья по несчастью продол-жали впитывать в себя чистый, натуральный алкогольный продукт. Другие любые продукты организм тут же отправлял в ПТУ. Проглотив, не жуя, большую сорванную с грядки редиску. Обжорин попытался продлить процесс пищеварения, но редиска, прокатившись по его внутренностям и задержавшись на мгновение где-то под копчиком, с хлопком вылетела, больно ударив рикошетом прапорщика по ноге. Многонациональная русская душа, быстро приспосабливающаяся в любой ситуации, вскоре запела. Движения были доведены до автоматизма: налили, выпили, прислушались к бульканью в ПТУ, передвинули ящики. Опять налили, выпили, прислушались, переместились. Так прошел весь день.
   Томное вечернее солнце, за день уставшее от собственной жары, медленно подкатывалось к горизонту. Удлиняющиеся тени источали аромат сирени и цветущей яблони. К нектарному сладковатому запаху начала примешиваться ночная прохлада, повеявшая от реки. Но возвра-щавшаяся домой после работы Марфа не замечала всей красоты затухающего дня. Утренний поступок, который она совершила в безрассудном порыве, давил на душе тяжелым камнем.
   «Ну, для чего я это сделала?!», - подходя к дому, ругала она себя.
   Увидев снятую с петель калитку, Марфа тяжело вздохнула, и поднялась на крыльцо. Женщина позвала мужа, но не услышала ответа. Взволнован-ная. она бросилась на поиски, но безрезультатно. Выбежав на улицу и встав посреди дворика, Марфа, прижимая к груди оторванную дверную ручку, поглядела в небо на начинающиеся загораться звезды. Горькое, жалобное завывание непроиз-вольно вырвалось из ее груди. Из-за дома, со стороны огорода, неожиданно послышался какой-то скулеж, потом донеслось, как бы откликнулось, нечленораздельное эхо, переходящее в нечто отдаленно напоминающее лихой солдатский марш. Бросившись к огороду, Марфа с изумлением увидела вытоптанный рядок картошки и - о радость! Мужа и соседа Фазанкина. Горланя песню, яростно хлопая себя по искусанным комарами ляжкам, они, пытаясь попасть в такт мелодии, ритмично скрипели булькающими ящиками. Вечерние сумерки зловеще подчеркивали их трупно посиневшие, ссохшиеся на солнце худые лица. Истерично закричав, пачкаясь в чем-то липком, Марфа со словами раскаяния бросилась к мужу. Пока она плакала на плече у своего ненаг-лядного, Фазанкин, прикрывшись сдернутым с головы лопухом, в панике искал свои штаны.
   Через полчаса, подмывшись и умывшись, соседи сидели за кухонным столом. Марфа суетилась у плиты, готовя царский ужин. Обжорин многозначительно посмотрел на Фазанкина, и перевел взгляд сначала на жену, а затем на банку с остатками самогона. Фазанкин молча кивнул в ответ. Накрыв стол, Mapфа достала пол-литровую бутылку самогона и, виновато вздохнув, поставила между мужиками. Мужики, набычив глаза, испытывающе посмотрели на нее.
   - Не сумлевайтесь, чистенькая! - заволновалась Марфа.
   - Ставь себе стакан, - потребовал муж.
   - Только чуть-чуть, - обрадовалась возмож-ности проявить свою преданность Марфа.
   - Нет, будешь пить наравне с нами, - тягучим, сладким медом в голосе сказал Обжорны и, глядя, как жена ставит посуду, попросил: - Сходи, принеси холодной воды.
   Подскочившая Марфа с радостью кинулась на улицу к колодцу. Оставшись, друзья быстро разлили самогон по своим стаканам. В стакан, предназначенный для Марфы, был вылит остаток из банки. Пришедшая Марфа поставила ковш с водой на стол и присоединилась к уже жующим мужчинам.
   - Ну что, - Обжорин поднял налитый доверху стаканом, - давайте выпьем за Марфу.
   - Может, лучше за вас? - засмущалась Марфа. - Я вам желаю...
   - Вот и хорошо, - перебил ее муж, - выпьем за то, чтобы всё, - со значением подчеркнул Обжорин, и незаметно подмигнул Фазанкину,- что ты нам желаешь, не минуло и тебя самой.
    Осушив одним махом свою посуду, друзья уставились на Марфу, которая, сделав маленький глоток, закусывала хрустящим огурцом.
    - До дна! - Потребовал муж.
    - Мы уже напились этой гадости, теперь твоя очередь, - не к месту
   прокомментировал Фазанкин.
    Не подозревая о заговоре, доказывая чистоту своего раскаяния и поллитровки, жена выпила остатки самогонки. Приятное тепло привычно пробежало по ее телу и вдруг... неожиданно для Марфы, урча, сконцентри-ровалось в желудке... Грозный рокот пробудив-шегося вулкана пронесся в животе. Марфа внимательно посмотрела на мужа. В торжествующем взгляде и ухмылке Обжорина категоричность приговора была очевидна.
   Не теряя времени, сметая все на своем пути, Марфа бросилась на улицу к одиноко стоящему туалету и, откинув щеколду, дернула ручку. Дверь не открылась. Напрасно она с остервенением колотила руками и с удивительной для женщины силой сотрясала туалет. Только в последнее мгновенье Марфа заметила блеснувшие в лунном свете шляпки гвоздей, намертво припечатавших дверь к косяку. Тут же, не давая ей опомниться, правосудие свершило свою расправу.
   Спрятавшиеся за огородами, в стогу сена, друзья-соседи услышали истошный крик, переходящий в непрерывную отборную брань. Они радостно пожали друг другу руки и, пожелав спокойной ночи, как малые дети, уткнулись в прихваченный Обжориным тулуп. С чувством выполненного долга собутыльники уснули.
   Спустя месяц, Обжорин возвращался домой из больницы, куда попал с соседом Фазанкиным как разносчик эпидемии дизентерии. Дома, спокойная, но решительная Марфа выдвинула требования, которые в связи с борьбой Михаила Сергеевича Горбачёва с зеленым змием приняли политическую окраску. О том, что победит змий, знали все, но наказывали почему-то тех, кто был фанатично предан этому змию-победителю.
   Для дальнейшего совместного проживания, гласил ультиматум, Обжорин должен был: первое - извиниться, второе - бросить пить, и третье - переехать на новое место жительства, чтобы никогда больше в жизни Марфа не видела этого алкоголика, выпивоху, и пьяницу Фазанкина. Вместе с политическими требованиями на середину комнаты был, выдвинут и рюкзак с вещами Обжорина. Именно этот сиротливо стоявший мешок с лямками оказался самой веской причиной в решении прапорщика. Бросившись на колени перед женой, со слезами на глазах он стал просить прощения, а заодно поведал и о недуге, случившемся после поси-делок на грядке.
   - Марфуша, - с тоскою в голосе гнусавил Обжорин. - Я на утро, как в сене с Фазанкиным проснулся, попытался опохмелиться, но как только налил в рот самогонки, кишки в пузе надулись, я и сглотнуть не успел, а они как начали выдавливать из себя содержимое и, пока все не выдавили, не остановились. В больнице перед мужиками оконфузился, попробовал спирт и то же самое. Врач говорит, что этот устойчивый рефлекс, возможно, останется на всю жизнь.
   Обрадовалась Марфа, и простила мужа-трезвенника, а через полгода они перебрались на новое место жительства, в многоквартирный дом на другом краю села. Зажили они дружно и счастливо, а когда Обжорина спрашивают, почему бросил пить, он, смущаясь, отвечает:
   - Вы знаете, я трезвенник по убеждению, - и, тяжело вздохнув, шепотом, чтобы никто не у слышал, добавляет: - Но врачи не теряют надежды...
   
   ГРАЖДАНЕ! ХРАНИТЕ ДЕНЬГИ В...
   
   Прапорщик Обжорин не спал. Глаза заливали слезы и пот. Руки привычно обнимали мокрую подушку, полную бумажных ассигнаций. Деньги... Да, это были деньги, но деньгами они были вчера, а сегодня... Поток хлынувших слез и ледяной ком в горле мешали думать, есть, спать. Обида...
   «За что?!», - только и мог думать Обжорин, и толстые короткие пальцы тряслись в лихорадке. Поднявшееся давление обручем сдавливало голову, не давая дышать. Невралгия сковывала грудь. «За что?!», - и воздух снова сотрясался рыданием и запахом прокисшей капусты. Вчера утром объявили о скоропостижной кончине старых денег и замене их на новые. В трехдневный срок. Реформа...
   Узнал об этом Обжорин случайно, от мужика возле магазина которому продал ящик солидола в консервных банках, ловко замаскированного под тушенку. Не поверил, думал, мужик от жадности за свои деньги решил испортить ему настроение. А до чего была выгодная сделка! Как он радовался, когда пришел домой, не потратив ни одной копейки потому, что все магазины оказались вдруг закрытыми. Как они дома радовались вместе с Марфой! И только когда Обжорин рассказал жене про реплику жадного мужика, Марфа, продолжая глупо улыбаться, сказала:
   - Дык про то же с самого утра и по телевизору, и по радио талдычат ...
   Марфа не успела закончить фразу, как хлоп-нувшая дверь втряхнула в себя до неузнаваемости посеревшего от горя Обжорина-старого. Глядя на него, Обжорин-младший стал принимать тот же горестно-серый оттенок, а непонимающая Марфа, на всякий случай тихо ойкнув, перестала улыбаться. Обжорин-старый свалился на стул, приперев сверху кухонный стол, с другой стороны стол подпирал Обжорин-младший. В звенящей тишине Марфа быстро метнула кастрюлю с макаронами между родственников, поставила перед старым нераспе-чатанную бутылку водки, а перед мужем нераспе-чатанную пачку элениума.
   -Я к маме, с ночевкой, - пискнула она, и исчезла.
   С водкой и элениумом было покончено в полчаса. Макароны остывали нетронутыми.
   Вот такие дела, сынок, - начал старый, - а как хорошо начался день...
   Да уж, - перебил его Обжорин-младший, вспомнив утреннюю сделку, и куря одну за другой сигарету, рассказал про встречу с подлым обманщиком возле магазина. При этом его глаза налились кровью.
   Обжорин привык к упрекам отца, и сейчас ждал, что тот, крякнув с досады, скажет: «Эх, ты, ты, дурень!». Но отец непривычно молчал. «Пережи-вает», - с нежностью подумал Обжорин-младший, и глаза его потеплели.
    Это ничего, сынок, - тяжело вздохнув, сказал Обжорин-старый, и прилив теплых родственных чувств наполнил душу сына.
    Помнишь, - продолжал старый, - мне предлагали за гараж пять тысяч рублей, ты еще настаивал, а я не продал?
    Помню, батя, ты правильно сделал, что не послушался.
    Так вот, сегодня утром я продал гараж за пятьдесят тысяч...
   У Обжорина-младшего алчно загорелись глаза, в голове сразу включился счетчик: «Сколько же он мне подкинет? Куплю новую квартиру, шубу Марфе, трико себе... с лампасами».
    И куда ты дел эти деньги? - оживившись, спросил Обжорин-младший.
    Привез тебе, все до копейки. - Обжорин-старый горестно вздохнул, глядя на обалдевшего от счастья сына.
    И бумаги все оформили, за полчаса, бесстыжие морды, - бубнил Обжорин-старый, выкладывая на стол пачки.
   -А когда деньги отдавали, говорили: «Бери, старик, пользуйся, нам теперь они не нужны, в Америку уезжаем!» и ржали при этом. Суки!
   Слушая брюзжание отца, Обжорин-младший постепенно спускался с небес: «Это же надо так вляпаться! Зачем этому трухлявому пню, и именно сегодня, приспичило продавать свой гараж?» думал он.
   -Да, сынок, отдай мне ключи от своего гаража, - попросил Обжорин-старый и после того, как Обжорин протянул ему ключи, продолжил: - Я ведь твой гараж продал, сынок.
   Хлопнувшая в тишине входная дверь заставила Обжорина-младшего вздрогнуть. Оставшись один, он негнущимися пальцами попытался вскрыть вторую пачку элениума.
   Знаменитый Шерлок Холмс думал, играя на скрипке. Обжорин задумался об этом еще в детстве и, поэтому приучил себя в тяжелые жизненные минуты тоже играть, только на гитаре. Правда, думать оказывалось гораздо сложнее, зато под звуки струн он впадал в меланхолию, и забывался. На этот раз забыться не удалось. В разгоряченном мозге продолжала биться одна только мысль: «За что?!».
   Комнату наполнили сумерки. Время шло. Первый день, из трех отпущенных для обмена денег, проходил. Нужен был совет.
   Советоваться Обжорин любил, потому что совет не надо было брать в долг, а потом отдавать, тем более платить за него деньги. Его даже называли “Советопопрошайка”. Удачливые советы станови-лись достоянием интеллекта Обжорина, в случаях же неудачи были виноваты только те, кто давал эти советы. Оставаясь один и гордо глядя на себя в зеркало, он говорил сам себе: «В каждом совете есть зерно, и только я его вижу». При этом пальцы его рук привычно скатывали в зернышко зеленую, липкую массу, только что выковырянную из носа.
   Встав с крепко сколоченного табурета, Обжорин решил, что надо действовать. Трясущимися, неумелыми руками он стал обматывать себя лейкопластырем, подкладывая под него пачки с деньгами. Скоро его живот стал похож на гранату-лимонку, выкрашенную в белый цвет. Вздохнув, насколько это было можно в этом тугом корсете, Обжорин надел по заказу сшитую, на вырост, парадную телогрейку, нахлобучил шапку и вышел на улицу. Оставлять сегодня деньги дома он не хотел, пусть они еще раз согреют его душу и тело, решил Обжорин.
   Совет по секрету со всем населением поселка занял много времени, но результатов не дал. Только у немногих в глазах была такая же тоска, как у Обжорина, но они старательно обходили тему реформы. Остальные же смотрели на него преданно-мутным взором, материли, по привычке власть и заботились не столько о своих накоп-лениях, сколько о том, где же достать выпивку при закрытых, мать твою, магазинах. Возвращался прапорщик домой далеко за полночь. Раскаленным углем пекли натертые лейкопластырем подмышки. Тупо уставившись в дорогу, Обжорин с остерве-нением пинал непонятно откуда взявшуюся пустую консервную банку.
   «За что?!»,- думал он после каждого удара по банке, и жалобное бряцанье разлеталось далеко по пустым улицам.
   Дома, закрывшись в ванной, он долго, но аккуратно выстригал банкноты со своего живота. Пересчитав, и сложив деньги, тихо и устало поплелся в спальню. На неприкрытом пузе, напоминая шахматную доску, пятнами белели куски лейкопластыря, оставленные для нежных и заботливых рук Марфы. Сложив на край дивана влажные от пота деньги, Обжорин потянул за угол подушку и, запустив в ее чрево руку, выташил тряпочный сверток, бережно перемотанный изолентой. В нем тоже оказались деньги. На протяжении долгих лет он каждую ночь разворачивал этот сверток: разглядывал, как любимые детские фотографии, разглаживал утюгом, если они вдруг мялись, пересчитывал, и убирал обратно в подушку. Это было упоительное таинство. Обжорин помнил каждый рубль, каждую трешку, где, как и когда он ее получил. И вот сейчас, раскладывая их на широком матраце дивана, он, напоминая медсестру, ставившую горчичники, вспоминал: «Вот этот рублик, самый первый, папа дал мне заплатить за обеды в школе, а я спрятал его, а обедать ходил со всеми вместе. Вот эту десятку я занял у прапорщика Павловича обмыть свои звездочки прапора, да и забыл вернуть. Впрочем, проставиться забыл тоже».
   На глазах выступили слезы. Обжорин туго набил подушку купюрами, прижал к себе и сел на диван. Медленно раскачиваясь, он твердил: «За что?!».
   За этим занятием и застала его утром жена Марфа. От выпитого элениума Обжорин впал в коматозное состояние. Поэтому Марфа смело стала скоблить непослушный лейкопластырь кухонным ножом. Обжорин, уставившись в потолок, только мычал.
   - Как же дальше жить?! - очнувшись, спросил он у жены.
   Побагровевшее, но чистое пузо было смазано подсолнечным маслом.
   - Ничего, - успокаивала Обжорина Марфа, - макаронов нам хватит надолго, как-нибудь переживем.
   Марфа махнула рукой и пошла на кухню открывать любимую мужем семипалатинскую тушенку.
   Через некоторое время из спальни раздался грохот падающего тела. Испуганная Марфа, вбежав в комнату, увидела сидящего на полу Обжорина, лихорадочно раскидывающего купюры. С экрана телевизора гнусавый диктор передавал последние известия.
   - Ты знаешь?! - голос у мужа дрожал, - будут менять только пятьдесят и сторублевки, а остальные останутся. Вот только ограничение маленькое - меняют до пятисот рублей.
   - Дык это еще вчера все знали, - удивленно сказала Марфа.
   Продолжая перебирать деньги, Обжорин ненавидящим взглядом посмотрел на жену.
   Рассортировав и пересчитав наличность, Обжорин поспешил в финансовую часть, менять сто и пятидесяти рублевые купюры. Три часа подряд начальник финансового отдела капитан Романенко выдерживал прессинг заходившего снова и снова Обжорина. И когда в очередной раз на пороге кабинета появилась заискивающе улыбающаяся физиономия, маленький худоща-вый начфин едва заметным движением от бедра, швырнул печатную машинку в голову прапорщика. Юркнув за дверь, Обжорин растворился в очереди меняющих деньги. Вылетевшая следом машинка с грохотом свалилась на ногу жены начальника штаба. Раздался истерический вой, который многие приняли за сигнал воздушной тревоги и, бросив свои дела, направились в бомбоубежище. Большинство взрослого насе-ления поселка всегда мечтало попасть в бомбоубежище - именно в нем магазин военторга хранил неиссякаемые запасы спиртного.
   Выйдя на улицу, Обжорин увидел жену начфина, которая, курсируя вдоль очереди, скупала в полцены пятидесяти и сторублевые купюры. Глядя в ее надменное лицо, Обжорин закипел от ярости:
   «Наживаться на мне?! Да лучше я в кочегарке их сожгу! Сволочи!».
   - Эй ты, трихомонада! Скидывай бабки, пока я добрая, - нагло уставилась на него начфиниха.
   - Да откуда у простого бедного прапорщика? - ответил Обжорин, преданно улыбаясь.
   Не задерживаясь больше у штаба, он направился в кочегарку к другу Василию, которого вчера не нашел, и посоветоваться не успел.
   Проходя мимо бомбоубежища, Обжорин заметил толпу орущих людей, но не придал этому никакого значения: в период демократии народ собирался часто.
   Василий оказался на месте. Выслушав Обжорина и зевнув, сказал:
   - Мой юный друг, ты гадил сам под себя, и даже не замечал этого. Раньше надо было думать.
   - Васенька, отец родной, - брызгая слюной, затрясся Обжорин, - поделись секретом: куда ты свои деньги дел? Век буду, благодарен, не дай по миру пойти.
   Глядя на похудевшего, трясущегося Обжо-рина, Василий потянулся и доверительно сообщил:
   - Только тебе, как другу: чтобы они сами менялись, я держу их в разных банках.
   - Ты это серьезно?! - от простоты решения у Обжорина перехватило дыхание и, заглянув еще раз Василию в глаза, понял - он не шутит.
   Мысленно ругая свою жену за то, что она не догадалась отнести семейный бюджет в сбербанк, Обжорин засеменил к дому.
   Недалеко от бомбоубежища, посередине дороги, шатаясь, стоял начальник особого отдела подполковник Длинноухов. Рядом, на ящике с водкой, сидел майор Факов с повязкой дежурного по гарнизону на рукаве. Было видно, что они изрядно поддали, и сейчас пытались добраться до теплого штаба, но ноша - три ящика водки - была непосильным грузом, с которым надо было что-то срочно делать.
   - Эй, прапорщик Обжорин! - изрек Длинноухов, увидав знакомый силуэт. - Вижу, что ты прибыл, - отмахнулся он от доклада прапорщика. - Хочешь совет? - распечатав бутылку, спросил начальник Особого отдела, сделав большой глоток.
   Сидящий Факов зашевелился. Взяв в руку бутылку, он замычал, и стал тыкать ею в грудь Обжорина.
   - Да он не пьет, - сказал Длинноухов майору. - Покупай у нас три ящика водки, в полцены. - Изложил он свой совет. - Завтра все с похмелюги приползут к тебе, а ты толкнешь ее в три, нет, в пять раз дороже.
   Доходность дела Обжорин обсчитал мгновен-но. Расчет произошел тут же, на дороге. Прапор-щик попытался сунуть старые сторублевки, но его обозвали гнусом и козлом. Вся наличность, которая не менялась, перебралась в карман подполковника Длинноухова в уплату за водку. А измученные икотно-отрыжечным состоянием товарищи офицеры ушли, поддерживая друг друга.
   Оставшись один, Обжорин стал толкать по очереди ящики в направлении к дому. Жена Марфа, вышедшая на поиски мужа, героически помогла ему в этом. Через час, сидя в комнате, прижавшись к теплой батарее, Обжорин с нежностью глядел на ряды запотевших бутылок.
   Отогревшись и поужинав, Обжорин, добрав-шись до спальни, повалился на диван. От усталости и переживаний прапорщик заснул сразу.
   Выглянув утром в окно, Обжорин порадовался ярко светившему солнцу. День обещал быть теплым. К подъезду подкатил крытый грузовик, и высыпавшаяся из него рота автоматчиков в пятнистых камуфляжах быстро оцепила дом.
   «Как в кино!», - с восторгом подумал Обжорин, устраиваясь по удобнее на подоконнике.
   Топот кирзовых сапог на лестничной площадке и звонок в дверь заставили екнуть его сердце. Перебирая ватными от волнения ногами, Обжорин подошел к двери и, отодвинув засов, открыл ее. Не успев сообразить, что происходит, он почувствовал, как в его лоб уперлось холодное дуло автомата, а затрясшиеся вдруг руки сковала сталь наручников.
   - Прапорщик Обжорин? - спросил входящий начальник Особого отдела подполковник Длинно-ухов.
   - Не-е-е-т, то есть да, - просипел Обжорин, почти потеряв сознание.
   - Вот ордер на ваш арест и обыск в вашей квартире! - Длинноухов повернулся, и крикнул в коридор: - Понятых ко мне!
   С диким любопытством в глазах вошли соседки.
   - Вчера, - объявил подполковник, - было совершено ограбление винно-водочного склада магазина военторг. Расследование выявило, что руководителем и исполнителем являетесь вы, прапорщик Обжорин. А эти вещественные доказательства, - без пяти минут полковник кивнул на стоящие ряды бутылок, - подтверждают это.
   Что было дальше, Обжорин помнил плохо. Дуло автомата, упирающееся в ребра, сопровождало его до самого кабинета Длинноухова, и мешало изогнуть распрямившуюся от страха во вспотевшем мозгу извилину. Только когда Обжорину, сняв наручники, дали стакан холодной воды, его блуждающий взгляд стал останавливаться на отдельных предметах. В углу конфискованные ящики с водкой, стол, перед которым сидел Об-жорин, на столе хлебные крошки и папка, на которой каллиграфическим почерком написано: «Дело о разбойном нападении на винно-водочный склад магазина военторг».
   - Ну что, бывший прапорщик, - затянувшись сигаретой, подполковник Длинноухов пустил дым в отупевшее лицо Обжорина, - зона раскрыла свои объятия, и с нетерпением ждет тебя. - И, вылив содержимое графина в пересохшее с похмелья горло, продолжил: - Сознавайся, все факты против тебя.
   - Да я… Да я...- Стал выкрикивать, от возмущения заикаясь, Обжорин.
   - Ну, вот и молодец! - понял по-своему Длинноухов. - Вот тебе ручка и бумага. Пиши чистосердечное признание. Я продиктую.
   Уставившись на белый лист, Обжорин крутил в руках ручку. Раздался хруст.
   - Я ни в чем не виноват! – Выдавил из себя прапорщик, держа в руках обломки ручки.
   Лицо подполковника стало суровым.
   - Ничего, - угрожающе заскрежетал ржавым металлом в голосе Длинноухов, - ручек у нас хватит. - Открыв папку, он положил ее перед носом Обжорина: - Для начала ознакомься с обвинительным заключением.
   Обжорин взял протянутые ему листы. Вызвав охрану, огромного роста дебила-первогодку, Длинноухов приказал увести заключенного в камеру.
   В камере было холодно и сыро. Крысы возмущенно шушукались, давно отвыкнув от посетителей. Стоя перед маленьким зарешечен-ным окном, Обжорин читал обвиниловку. Выходило, что он, под предлогом обмена денег, пробрался в штаб, где, воспользовавшись скоплением народа, включил сигнал оповещения округа о воздушной тревоге и, разбив в финчасти печатную машинку, скрылся. После этого, последовав на склад винно-водочных изделий хранящихся в бомбоубежище, усыпил сторожа алкогольно-отравляющим веществом, взломал полутораметровую дверь, и похитил девяносто ящиков с водкой, которую продавал тут же, возле спящего сторожа. Его действия пытались пресечь дежурный по гарнизону майор Факов и начальник Особого отдела подполковник Длинноухов, но, применив к ним недозволенные приемы, Обжорину удалось скрыться с остатками водки.
   Теряя сознание, Обжорин свалился на то место, где когда-то находились нары. Наглые крысы, радостно попискивая, набросились на его армейские ботинки из чистой свиной кожи.
   Тем временем подполковник Длинноухов докладывал о случившемся ЧП командиру гарнизона, генералу Иванову. Генерал Иванов, знающий о вчерашнем народном гулянии, отметил быстроту и оперативность, с которой особист нашел козла отпущения, но выносить «сор из избы» он не хотел. В его приемной ждали своей очереди возмущенная завмаг и плачущая жена Обжорина. От вызванного финансиста Романенко генерал узнал, что Обжорин пытался обменять вместо одной положенной на двоих - пятьдесят три тысячи рублей. Пригласив в кабинет завмага и заплаканную прапорщицу, генерал, чтобы не доводить до суда дело, предложил Обжориной заплатить за похищенную водку пятьдесят две тысячи не подлежащих обмену рублей, завмагу оформить продажу водки задним числом, а финансисту принять, и оприходовать деньги. Все уставились на Марфу.
   - Я, я сейчас принесу, - пролепетала Марфа и, боясь, что генерал передумает, бросилась домой за деньгами.
   На стуле недовольно заерзал особист Длинноухов.
   - Ну что ты, подполковник, мнешь г… в ж…? – Не оборачиваясь, спросил особиста генерал Иванов. - Тебе же останется конфискованная водка.
   Лицо Длинноухова растянулось в довольной улыбке.
   Обессиленный, обросший, грязный и без ботинок, Обжорин поздно вечером появился дома. Измученная переживаниями жена бросилась ему навстречу. Они обнялись и долго стояли, прижавшись, друг к другу, испытывая счастье и радость. Так прошел третий, последний день обмена денег.
   На следующий день проснулись Обжорины далеко за полдень. Марфа привычно пошла на кухню, а Обжорин также привычно выглянул в окно. По дороге шел его друг Василий.
   - Куда путь держишь, Вася? - Высунувшись в форточку, слабым голосом спросил Обжорин друга.
   - В банк, мой юный друг, денег надо снять маленько, - ответил Василий и, махнув рукой, пошел дальше.
   «Да, - задумался Обжорин, глядя на удаляющуюся фигуру, - наворовать легко, а вот сохранить «заработанные» деньги... Вот проблема!», - и, тяжело вздохнув, посмотрел на лежащую в углу дивана подушку.
   
   ЗА ОКНОМ ПАДАЛ СНЕГ.
   
   Ранним январским утром прапорщик Обжорин открыл глаза. За окном падал снег.
   «Сегодня начинаю новую жизнь», - сладко зевнув, подумал он. Попытавшись перевернуться на другой бок, Обжорин представил себе новую, полную радостных событий, трезвого и здорового образа, бурную впечатлениями жизнь мужчины в самом расцвете сил. Спортивно сложенного, остроумного, сводящего с ума все женское население (от пятнадцати до тридцати лет) умного, образованного, не пьющего и играющего на гитаре.
   «Надо, первое,- стал размышлять Обжорин. - Заняться спортом. В здоровом теле - здоровый дух». Пустив дух под одеялом и решив, что дух не вполне здоровый, Обжорин приступил ко второму пункту. «Надо начать соблюдать диету, рисовую», - и тут он вспомнил, что, получая паек на продскладе, вместо риса ему выдали два мешка макарон. «Ну, значит, макаронную - макароны выдают в мешках, варят в воде, выходит то же самое, что и рис, только трубочками». Закрыв глаза и натянув на пятки сбившееся одеяло, Обжорин стал обдумывать третий пункт своей генеральной политики: «Быть остроумным, обаятельным, образованным. Пожалуй, это самый легкий пункт - на гитаре я играю, выучу парочку новых шлягеров, например «Зайка моя, я твой зайчик», у прапорщика Павловича выпрошу книжку с новыми анекдотами, политическими. Почитаю по вечерам, стану остроумным и политически подкованным одновременно».
    Мечты о предстоящей новой жизни и усилие мозговых извилин утомили Обжорина. Натянув одеяло на опухшую, замерзающую голову, он закрыл глаза. Попытавшись перевернуться еще раз, прапорщик мирно захрапел, и уснул.
   Проснулся Обжорин далеко за полдень в радостном, приподнятом настроении. На удивленный взгляд жены Марфы, вытирая вспотевшие от возбуждения ладони об трико, он сказал:
   - Сегодня же перепиши мне слова песни: «Я крашу губы гуталином, я обожаю черный цвет».
   Толкая тапочки ногами, Обжорин добрался до кухни, где объявил о начале великого поста и переходе на макаронную диету. После такого заявления искаженное лицо Марфы начало принимать нормальные черты.
   - Ты сразу не мог сказать, что у тебя снова начинается новая жизнь? Пойду, схожу к родителям, запасусь продуктами.
   Заглянув на кухню и поглядев, как Обжорин в стоячку вылавливает последние макароны из кастрюли рукой, Марфа ушла.
   После завтрака Обжорин уставился в окно на падающий во дворе снег. Глядя на пушистые хлопья, он решил, что необходимо приобрести лыжи, так как лыжная шапочка у него уже есть. Помня о том, что он человек душевно обнов-лённый и положительный, Обжорин полтора часа стоял перед зеркалом, пытаясь втянуть в себя хотя бы часть живота.
   - Пойду, схожу к Василию, - доложил он появившейся в дверях жене и, лихо, развер-нувшись на каблуках, вышел.
   Друг Василий работал в кочегарке. На днях к ним завезли партию лыж из закрывшейся школы, и, так как уголь разворовали еще летом, кочегарку топили лыжами.
   Обжорин шел по улице и вдыхал аромат нового дня. Ему казалось, что все смотрят на него - женщины млеют под его взглядом, а мужчины рядом с ним выглядят полными идиотами и тупицами от того, как он галантно приветствует каждого прохожего, не забывая при этом прикладывать, по уставу, руку к воображаемому козырьку. Даже тогда, когда Обжорин невзначай наступил на хвост, ничего не подозревающей об его обновлении собаке, мирно спящей у дверей кочегарки, он, приложив руку к козырьку, расте-рянно сказал:
   - Пардон, мадам-с, то есть э-э-э, извините, сука-с.
   Обжорин перешагнул порог, и очутился в помещении, о размерах которого из-за густого смога можно было только догадываться. Неестественно яркими пятнами светились открытые топки, поглощающие новые партии лыж и лыжных ботинок. Стоял омерзительный запах горелой сыромятины и перегара. Возле размеренно гудящих котлов то появлялась, то исчезала тень, которая застыла, и обернулась на стук двери.
   «Васька», - подумал Обжорин.
   «Какого хрена?», - подумал Васька.
   С лязгом захлопнув топки, самый знаменитый кочегар в поселке Василий подошел к Обжорину и, улыбнувшись, деловито спросил:
   - Что привело тебя к нам, мой юный друг?
   Обжорин открыл рот, чтобы поприветствовать друга, но, проглотив горсть висевших в воздухе хлопьев копоти, выкатил глаза, и молча толкнул задом дверь на улицу. Посмеиваясь, Василий вышел следом. Откашлявшись и преодолевая боль в затылке, Обжорин прохрипел:
   - Лыжи.
   - Чего?
   - Лыжи, Вася, мне надо лыжи.
   - А-а-а, - протянул Василий, и его лицо приобрело мягкие черты китайца, торгующего на базаре.
   - Сто баксов, - дежурным, ровным голосом сказал Василий.
   - Сколько?! - Тихо ойкнул Обжорин.
   - Как для друга, десять баксов скину.
   - Васенька, - начал объяснять Обжорин, - мне только одну пару, я на них кататься буду.
   - Ты что, сдурел? - Удивился Васька. - Люди их для дела покупают, одного грузовика на месяц отапливаться хватит, а ты - кататься.
   - Васенька! - настаивал Обжорин. - Как другу, только одну пару! Новую жизнь начинаю.
   - Ну ладно, только для тебя, - согласился Василий и, прищурившись, начал рассуждать. - В магазине рейка для забора стоит пять тысяч за метр. Лыжи - это не рейка, тем более пластиковые, горят они плохо, зато катятся сами. Поэтому давай по пузырю за погонный метр и забирай! А ботинки к ним я тебе дарю на будущий твой день рождения, только не забудь к тому времени.
   Хлопнув по рукам, один пошел выбирать лыжи, другой - за рулеткой и ботинками.
   Перебирая лыжи, Обжорин с ужасом заметил, что меньше двух метров он не нашел ни одной пары.
   «Каждая по два метра: это четыре, - думал он. - Это же четыре бутылки! И для чего их такими длинными делают?! Сделали бы покороче, и носить удобней, а если...». Обжорин даже подпрыгнул от внезапно посетившей его мысли. Оглядываясь на дверь кочегарки, он подбежал к стоящей посередине дворика колоде с воткнутым в неё топором и за два удара укоротил обе лыжи сзади, по самое крепление. Прапорщик спрятал ненужные остатки в кучу свежеколотых лыж и, открыв дверь в кочегарку, крикнул:
   - Васенька, я уже выбрал!
   В проеме появилось озабоченное лицо Васьки. Радостно улыбнувшись и явно не помня о разговоре, Василий протянул руку.
   - Здравствуй, друг мой, что тебя к нам привело?
   Обжорин, потупившись, промямлил:
   - Да вот... лыжи, - и показал на заткнутые за пояс модернизированные лыжи.
   - Не-е-е, брат, - протянул Василий. - Мне такие лыжи не нужны. Они же совсем не горят – пластик! Отнеси бабкам, на Первую дачную, может, там и продашь.
   Смекнув про то, о чем Василию стоит напомнить, а про что промолчать, Обжорин заговорил:
   - Васенька, да ты же мне на прошедший день рождения ботинки к лыжам подарил, и сказал, что они на работе у тебя остались.
   - А-а-а! А какой размер? - спросил Василий, не утруждая себя воспоминаниями. - Сорок третий должен лежать возле собачьей будки. Там найдешь, а у меня, брат, работа, недосуг, - сказал Василий, и захлопнул дверь.
   Оставшись один, Обжорин поглядел в сторону будки, возле которой на вырванном из чьей-то фуфайки клочке мирно посапывал кобель по кличке Добрыня.
   Добрыней его прозвали за тихий, добрый и безобидный характер. Зимой дворовые детишки кормили его картофельными очистками, и запрягали в санки. Взрослые просто оттаскивали его за хвост, когда он мешал пройти, а наглые вороны отбирали у него кости, которыми периодически баловал Добрыню его хозяин. И все это, несмотря на внушительные размеры, Добрыня переносил как мазохист-фанатик, со спокойной гордостью. Но сегодня... Добрыня был первый раз вне себя от гнева. Раздавленный прапорщиком хвост принял вид совковой лопаты и зудел, но не боль, а обида за слова, обращенные к нему, потомственному, дворовому кобелю: «Извините, сука-с!», кипела, и разжигала в нем ярость.
   Тем временем, окрыленный и радостный, Обжорин бодрой походкой, напевая песенку: «Я касаюсь губ твоих, чувствую холод», стал приближаться к Добрыне, в полуметре от которого лежали новенькие лыжные ботинки с явно выступающими на подошвах цифрами - сорок три. Только подойдя вплотную к собаке, Обжорин вдруг заметил странное поведение, с которым встретил его Добрыня. Перекошенная в злобе морда, с неестественно огромными клыками, не предве-щала ничего хорошего.
    «Что это с ним? - подумал Обжорин. - Может, позвать Василия? А если Васька вспомнит про погонноводочные метры, за лыжи? Нет уж! Сам справлюсь. Ботиночки, вот они, только руку протянуть. Да и Добрыня кусаться не умеет».
    - Добренькая собачка, я тебе больно не сделаю! - Обжорин протянул руку за ботинками.
   Услышав это и увидев тянущуюся к его хвосту руку, Добрыня с рыком “Ах ты, гад!” - молнией кинулся навстречу Обжорину и, клацнув челюстями, вцепился ему в низ живота.
   - Ой-ой-ой!!! - тонко вскрикнул Обжорин, и повалился в сугроб, придавив всей своей массой обезумевшего кобеля.
   Через полчаса раздавленный, еле дышащий под прапорщиком кобель проклинал свою собачью жизнь. Очнувшийся прапорщик попытался подня-ться, но сделать это самостоятельно ему было не под силу. Последним усилием он дотянулся до новеньких лыжных ботинок, и намертво сжал их в руке.
   Так и задохнулся бы добрый пес Добрыня, припечатанный массой тела Обжорина к мерзлой земле, если бы не приехали за новой партией лыж бабушки с Первой дачной. Они позвали из кочегарки Васю, откатили, Обжорина в сторону и сняли, с прапорщика замёрзшего Добрыню. Собаку положили отогреваться между котлов, а Обжорину, в виде компенсации за физические издержки, Василий подарил лыжные палки, тоже пласти-ковые и отвез домой на тележке для угля.
   Дома Обжорин накричал на Марфу за то, что «кроме макарон жрать нечего». Прапорщик тут же съел булку хлеба, пять банок тушенки и лёг спать. Проснувшись на следующий день, он посмотрел на своё синее, нестерпимо болящее пузо. «Был бы я худым и легким, то кобель бы, наверняка, меня загрыз! А так животик спас мне жизнь!». Обжорин нежно погладил свою опухшую жировую складку, и решил, что диета – это самая большая глупость которую выдумало человечество.
   В углу сиротливо стояли облегченные лыжи, а за окном продолжал падать снег.
   
   КОМИССИЯ
   
   Яркое весеннее солнце выглянуло из-за сопок, и притихшие за ночь ручьи, с каждой минутой все быстрей и громче, устремились ко вскрывшейся ото льда речушке. К радостному гомону воробьев все настойчивее стал примешиваться гул просыпаю-щегося поселка.
   Прапорщик Обжорин любил это время года, но только тогда, когда был в отпуске. Сегодня ему не повезло, впрочем, как и вчера, и завтра тоже.
   «Ничего не поделаешь, служба есть служба», - утешал он себя, собираясь на дежурство по охране народного имущества.
   Имущество это находилось на территории вверенной ему базы, а базу в свою очередь, охраняла команда ВОХР. Задачей дежурного было не допустить хищение охраной охраняемого имущества с охраняемого объекта. Всем устра-ивала Обжорина служба, кроме сырой погоды и сырых, два-три раза в год штанов после проверочных комиссий, одна из которых должна была быть сегодня.
   Рано утром, на выходе из пустого подъезда, дорогу прапорщику перебежала черная кошка.
   «Не повезет», - с тоской подумал Обжорин.
   На улице никого не было видно. Жильцы дома только что начали просыпаться.
   «Надо идти, - закрыв глаза, продолжал размышлять прапор, - скоро по дороге начнут ездить машины, и тогда моя чистая, выглаженная парадно-выходная техничка будет забрызгана грязью».
   Подошедшая сзади, к Обжорину, выносившая мусор соседка, двухметрового роста повариха, с удивлением наблюдала, как тот, зажмурившись, что-то шепчет. Неожиданно для соседки, не открывая глаз, решительно скрестив пальцы рук и повернувшись на месте, Обжорин трижды плюнул через левое плечо ей в лицо и, чеканя, сделал шаг вперед. Пуговка носа прапорщика с размаху расстегнула пуговицу на халате соседки и ледоколом врезалась в мягкую, податливую грудь.
   В следующую секунду мусорное ведро опорожнилось на голову прапорщика. Обалдев от неожиданности, он открыл глаза, и увидел гордо удаляющуюся повариху.
   «Пустое ведро - это плохая примета», - бормотал Обжорин, выходя из подъезда.
   До приезда комиссии времени оставалось мало, нужно было спешить. Предприняв попытку пробежаться и задохнувшись, Обжорин побрел на базу, стряхивая на ходу остатки мусора с парадно-выходной формы.
   К воротам базы прапорщик подошел изрядно утомившись. Добравшись до дежурки, он плюхнулся в повидавшее виды кресло и, вытирая липкую шею платком, сосредоточенно считал:
   - Раз, два - вдох! Три, четыре - выдох.
   За стеной сторож ВОХРы Тихоныров всю ночь пытался заставить работать старенький телевизор.
   - Звук появился, зарядку передают, - обрадовался старый радиомастер. - Чтобы появилось изображение, нужно разобраться с конденсатором.
   Взяв зарядившийся тремя тысячами вольт конденсатор, он отправился в клозет, чтобы спокойно обдумывать неполадку.
   Отдышавшись и перестав считать, прапорщик Обжорин пошел обходить посты. Он вскоре обнаружил, пустую вышку около въездных ворот и, наливаясь яростью, закричал:
   - Кто?! Мать-перемать!.. Где?! Мать-перемать! Уволю! Мать-перемать!
   Грозный рык царя ВОХРы прокатился по базе, свалив еще один пролет сгнившего на корню забора. Сидевшие на столбе вороны, возмущен-но каркая, видели, как из клозета, поддерживая расстегнутые штаны руками, выбежал сторож Тихоныров.
   Отчитывая маленького щуплого старика, который трясущимися руками пытался застегнуть ширинку, Обжорин почувствовал посторонний предмет у себя за шиворотом.
   - Глянь, что там? - попросил он и наклонился.
   Бросив непослушные штаны, сторож поспе-шил выполнить просьбу.
   - Яичная скорлупа и ещё какой-то мусор! - радостно сообщил он, запуская руку под рубашку прапорщика.
   В этот момент у ворот, удивленно пискнув тормозами, остановился привезший комиссию «уазик». Председатель комиссии майор Факин, открыв рот, смотрел на загнувшегося прапорщика и поправляющего ему рубашку дряхлого старика, со спущенными до колен штанами. Не задумы-ваясь о странной позе, в которой его застало начальство, Обжорин разогнулся, расправил плечи и побежал рапортовать.
   Выслушав доклад, Факин снял фуражку. Вокруг его головы четко виднелся отпечаток, который по совместительству был и единствен-ной, закольцованной извилиной майора.
   - Что это у вас здесь происходит?! - спросил он.
   - Готовимся к передаче дежурства! – Бодро ответил Обжорин, довольный тем, что встретил комиссию у ворот.
   - Ну, ну, - промычал майор и пошел в дежурку.
   За ним, построившись по росту, двинулись члены комиссии - двое молодых лейтенантов, только что прибывших из училища. Затянувшаяся вчерашняя попойка, ранний утренний подаем и демонстрация прапорщика перед ворогами базы заранее предопределяли негативное заключение комиссии. Как настоящий прапорщик, Обжорин почувствовал это сразу.
   - Как быть? - бросился он к появившемуся, всегда довольному жизнью прапорщику Павловичу. - Факин требует отчетные документы, а эти два молокососа только и ждут, чтобы повесить на меня грехи всего гарнизона? - спросил Обжорин, вытряхивая из нагрудного кармана неизвестно откуда взявшиеся окурки «Беломора».
   Павлович, спокойно раскрыв очередной детектив, сел на лавку и стал листать, ища нужную страницу - все комиссии начинались и заканчивались одинаково.
   - Меня посадят, я и вас потяну! - извергал Обжорин.
   Повернув голову на истерический крик Обжорина, Павлович спокойно вытер попавшую на книгу слюну.
   - Тебе вчера говорили: покупаем ящик водки, а ты зажался, - сказал Павлович, - теперь майору нужны документы, а у тебя, их нет.
   Положительный результат проверки был под угрозой, и только из-за Павловича, который вчера настаивал, но не смог настоять на приобретении спиртного. Ругая непредусмотрительного товарища по службе, Обжорин бросился ставить задачу перед командой ВОХР. Через полчаса показались согнувшиеся под тяжестью сторожа. Короткими перебежками они затащили в дежурку ящик с водкой, сверху на котором лежали две палки дешевой колбасы и пакет с лимонами.
   Глядя на появившуюся водку, Факин икнул и, проталкивая сухой ком в горле, продиктовал пишущим акт лейтенантам: «Служба дежурным по базе и караулом выполняется качественно и оперативно». Порезав колбасу и пересчитав бутылки, продолжил: «Имущество базы содер-жится аккуратно, количество соответствует описи».
   Майор, разлив водку по стаканам, решите-льным жестом остановил пытавшихся что-то сказать лейтенантов.
   - Документации много, придется попотеть всем. - Он махнул рукой в сторону ящика, стоявшего на пирамиде пухлых папок, и жадно осушил стакан.
   На улице, ожидая результата, прапорщики занимались текущими делами: Павлович дочитывал книгу, а Обжорин, от волнения, ковырял сучок в лавке. Мимо, чавкая по грязи сапогами, к поваленному забору прошла команда стариков-гвардейцев. Рассохшаяся лавка выплюнула сучок, впустив в появившуюся дыру палец Обжорина.
   - Чики - брыки, пальца нет, - сказал он Павловичу, кивая на лежащую, на доске руку со спрятанной фалангой.
   Павлович приподнял брови над книгой, посмотрел, и неопределенно буркнув «ага», продолжил чтение. За этим занятием прошла половина рабочего дня.
   Из-за приоткрытого окна дежурки доноси-лись отдельные выкрики и звон бутылок.
   - Пойдем, пообедаем, - предложил подняв-шийся с лавки Павлович.
   - Да нет, я попозже, - растерянно ответил Обжорин, глядя на застрявший в скамейке палец.
   Оставшись один и предприняв усилия избавиться от назойливой доски, он понял безнадежность своего положения.
   С обеда пришел прапорщик Павлович. Он дочитал книгу и, разомлев на солнышке, теперь мирно спал. Обжорин, утром удобно устроившись на скамейке, сейчас мучился. Ёрзая задом, то напрягая, то расслабляя затекшие мышцы, он попытался облегчить страдания своему седалищному нерву. Посиневший кончик пальца, высунувшийся с обратной стороны доски, вздулся.
   - Ты что, прирос к скамейке? - спросил его Павлович.
   - Да вот, палец застрял... - привстав, Обжорин продемонстрировал вросший в лавку палец.
   -„Чики-брыки, чики-брыки”, - передразнил Обжорина Павлович и, поднявшись на поиски ножовки, поинтересовался: - А другие конечности ты не затолкал в эту доску?
   Через двадцать минут палец был на свободе. Обжорин, забыв поблагодарить спасителя, с большим опозданием бросился обедать.
   Работа комиссии шла полным ходом. Все чаще помочиться за угол выходили молодые лейтенанты. Стараясь, чтобы во время этой “работы” их не заметили сидящие в двух метрах прапорщики, они, бледные, облегчённо поикивая и держась за стену руками, возвращались в дежурку. Под вечер в дверях появился ушатавшийся от работы майор Факин. Он надкусил сочный очищенный лимон и скривился.
   - Ребята, апельсины у вас того, прокисли, - доверительно сообщил он прапорщикам и напра-вился в клозет.
   Не заметив, в полутемной кабинки, стоящий перед ним, забытый сторожем Тихоныровым конденсатор, майор начал справлять малую нужду.
   Вздрогнувшие от неожиданного хлопка прапорщики, увидели сквозь щели туалета яркую электрическую вспышку. Распахнувшаяся дверь вытолкнула не успевшего надеть штаны Факина. В наступившей вдруг тишине громко завыли собаки. Павлович заглянул в туалет и заметил мокрую коробку конденсатора. Все было яснее ясного.
   - Облегчились одновременно, друг на друга, - сказал он подошедшим на шум лейтенантам.
   Одеревеневшего майора погрузили в «уазик», и комиссия покинула территорию базы. Три дня майор Факин не появлялся на службе, наводя прапорщиков на грустные размышления, но на четвертый день был издан приказ по части о результатах комиссии. Первым пунктом объявля-лась благодарность за хорошее отношение к службе, вторым объявлялся выговор за халатное отношение к электроприборам.
   Отделавшись маленькой неприятностью, прапорщики как обычно сидели на скамейке и занимались текущими делами. У ворот базы остановился знакомый «уазик». Изменившиеся в лице прапорщики поспешили навстречу вышедшей из машины жене майора Факина. Расспросив о случившемся, майорша потребовала к себе сторожа Тихонырова. Едва он явился, она бросилась ему навстречу и, радостно плача, поцеловала старика. Поблагодарив сторожа за то, что в первый раз за десять лет, после службы на ядерном полигоне, Факин исполнил свой супружеский долг, женщина подарила обалдевшему сторожу семей-ную реликвию - золотые часы с цепочкой. Неожиданная гостья тут же уехала, а не понимающий происходящего, старик стоял посреди дороги и, приложив к уху часы, долго глядел вслед упылившему «уазику».
   Прапорщик Павлович досадливо крякнул и погрузился в чтение. А прапорщик Обжорин, сидя на скамейке, в волнении ковырял пальцем очередной сучок. Служба продолжалась.
   
   
   МЕЧТЫ, МЕЧТЫ, ГДЕ ВАША СЛАДОСТЬ?..
   
    Прапорщик Оожорин обожал машины с откидной крышей. Голубой мечтой его жизни была «Альфа Ромео» фирмы «Ферpари». «До чего практичная машина», - вздыхал он, глядя в телевизор, на экране которого принц Чарльз Уэльский садился в элегантную, блестящую на солнце «Альфу». Обжорин верил, что рано или поздно эта красавица будет стоять и у его подъезда. Прапорщик взглянул на журнальную обложку, висевшую в деревянной рамке над его диваном, с которой таращилась фарами его мечта, местами, заляпанная жирными пятнами.
   Еще мальчиком он выпросил листок у хохлушки, торговавшей на рынке салом и применявшей это бесценное произведение как оберточную бумагу, и с тех пор неизлечимо болел этой машиной. Веря в приближающий звездный час, Обжорин за долгие годы начал готовиться к обустройству своей мечты. Те характеристики, которые его не устраивали, прапорщик собирался изменить самостоятельно. Ему нужна была машина на все случаи в жизни, которая не подведет хозяина не при каких обстоятельствах.
   Во-первых, восьмилитровый карбюраторный двигатель заменить, на экономичный, двухлитровый дизель. Тот дизель, который стоит в кочегарке на аварийной электростанции.
   Улыбающийся друг Оожорина Василий нисколько не сомневался во взаимозаменяемости оборудования, так как электростанцию выпускал завод с похожим названием - «Фергарри», находящийся где-то в Ферганской долине.
   Второе, большая цинковая ванна, стоявшая в коридоре у Обжориных и одним своим видом раздражавшая Марфу, должна была заменить заднее сиденье машины, превратив тем самым, кабриолет экстра класса в супер грузовик с совмещенной кабиной-кузовом.
   Третье, для надежности запуска двигателя был готов новый аккумулятор, со старой подводной лодки, который располагался в специальном металлическом ящике - списанном казначейском сейфе.
   Резиновые баллоны, всех видов и размеров, в запас, собирались и хранились на базе, замаски-рованные от ВОХР и начальства под цветочные клумбы.
   Всё, что было приготовлено для будущего супер грузовика с автоматически закрывающейся крышей, было выкрашено ярко-красной краской, предназначенной для пожарных щитов базы, и по настоятельной просьбе Обжорина регулярно подновлялось стариками из команды ВОХР.
   Мечтая о большой, шикарной «Альфа Ромео», Обжорин ездил на другом, похожем на нее автотранспорте. Открытый круглый год верх, красный цвет «Феррари», просторный, ванно-образный кузов - все это, только в уменьшенных размерах, сочетал в себе мотоцикл «Иж-Юпитер» с коляской.
   - Мой маленький «Рома», - ласково называл его Обжорин.
   Несмотря на двадцать лет службы, мотоцикл, подарок родителей к полученным правам, выглядел, как новый. По мнению его хозяина, только два-три летних дня в году были благоприятны своими погодными условиями для его эксплуатации. Кроме этого, выезд из сарая затрудняли громоздившиеся в нем бочки с соляркой, приготовленные для будущей «Альфа-Ромео».
   Обжорин, проехавший за всю жизнь на мотоцикле триста пятьдесят два километра, гордился техническим состоянием машины. Гордился он и двадцатилетним стажем своего водительского удостоверения. «Водитель - стажер», - называл себя Обжорин, считая это почетным званием у шоферов - профессионалов, с большим стажем.
   Летним жарким днем, выкатив из сарая мотоцикл, Обжорин раздумывал, когда лучше протереть его от скопившейся за год пыли. Жена Марфа собиралась стирать белье.
   «Интересно, успеет она помыть мотоцикл до стирки или опять придется ждать два часа?», - рассуждал Обжорин, перегородив дорогу между сараем и домом.
   Проходивший мимо местный предпринима-тель Адидасов спешил установить в своей квартире новенький компьютер фирмы «Samsung». Пытаясь протиснуться между мотоциклом и стеной сарая, он, удерживая равновесие, взмахнул рукой, и .. .сверкнув на солнце, разлетелись осколки вдребезги разбитой фары мотоцикла. А заодно и дорогие швейцарские часы с искореженным от удара механизмом высыпали в рукав коммерсанта свои колёсики и шестерёнки.
   - Здорово, сосед, - поздоровался с Обжориным Адидасов, снимая с руки браслет и выбрасывая его в рядом стоящую урну.
   -Ты же мне... машину... покалечил! Я целый год ждал этого дня! - плаксивым голосом выдохнул Обжорин.
   Адидасов широко улыбнулся. Незапланиро-ванная потеря двух-трех часов дефицитного времени его не устраивала. Живя рядом, по соседству, как человеку интеллигентному, ему периодически приходилось выслушивать два рассказа о героическом прошлом Обжорина. Первый, был про спортивные экс-достижения в гиревом многоподнятии. Второй - о заслуге соседа перед отечеством, тогда, когда молодой прапорщик построил рядом со штабом бетонный туалет французской фирмы «Беде», с ориги-нальным умывальником для мытья сапог.
   - Будет тебе фонарь, - пресек Адидасов попытку Обжорина поведать историю любимого мотоцикла. - Мотоцикл помыть не успеешь. - И, развернувшись, пошел к подъезду.
   На крыльце, рассматривая высунувшийся палец из порванного ботинка, сидел пятнад-цатилетний недоросль - Петька Перегон.
   Сплевывая через выбитый передний зуб, дитя недоразвитого капитализма, развращённый бабушкиными воспоминаниями о развитом социализме, он плевал на любые местные авторитеты, уважая только тех немногих, кто уважал его самого. Адидасов был один из таких людей.
   - Здравствуй, Петр Порфирьевич, - обратился к нему подошедший коммерсант. - Не мог ли ты помочь мне в одном деле?
   - Дяденька, дай сигаретку, - поздоровался Петька Перегон.- Что? Опять ящики разгружать?
   - Да нет, пообещал соседу фонарь на мотоцикл. Найдешь?
   - Конечно, в поселке все давным-давно такие мотоциклы в металлолом на школьный двор повыбрасывали. Там этого хламу много.
   - Ну, вот и сбегай, скрути быстренько, - попросил Адидасов, протягивая Петьке пачку сигарет.
   Назревающий конфликт с соседом был решен. Дома Адидасова ждал компьютер.
   Брошенному, невыговорившемуся Обжорину срочно нужен был слушатель. Стратегически выгодно стоящий мотоцикл быстро собрал скучающих, сочувствующих сограждан. После получасовой речи горе Обжорина стало национальной трагедией. Возмущенный народ требовал справедливого возмездия. Пробивший-ся сквозь толпу Петька Перегон попытался что-то сказать прапорщику, но тот, купаясь в лучах всеобщего внимания, недовольно послал его довольно далеко. Петька плюнул, с досады на мотоцикл, получил затрещину, и, усевшись на крыльцо, принялся ковырять ногтем грязь с только что снятого фонаря.
   Втиснувшись в коляску, Обжорин слушал доморощенных адвокатов-общественников, которые, по очереди, забираясь на подножку мотоцикла, пытались определить степень понесенного им ущерба. При словах «тысяча долларов» Обжорин, соглашаясь, лихорадочно затряс головой.
   - Да, да! Как соседу! Только покрыть расходы на ремонт.
   - А моральные издержки?! – Загудела заведенная толпа, нежелающая расходиться. - Пусть платит за каждые пять минут просроченного времени!
   Взволнованный Обжорин стал выбираться со своего насеста. Со всех сторон посыпались предложения. Через час бурного обсуждения под мотоциклом образовалась горка пустых бутылок.
   Разгоряченные солнцем, спиртным и возможностью осудить «обнаглевшего коммер-санта», народные самоизбранцы решили: каждые пять минут простоя мотоцикла Адидасов должен оплатить по сто долларов, плюс бутылку водки за судебные издержки. Сверкая орлиным взглядом, воспрянувший и решительный, Обжорин сидел за рулем своего авто.
   «Это же надо, - думал он, стуча себя в грудь оказавшейся в руке монтировкой. - Ездить в этом году не придется, а то вдруг от разбитого фонаря двигатель заклинит. Значит, Адидасов должен мне за триста шестьдесят два дня. В день, за двадцать четыре часа, это двадцать восемь тысяч восемьсот долларов, а за год - десять миллионов четыреста шестьдесят пять тысяч шестьсот! Плюс тысячу на ремонт, и того...».
   Часто задышав, Обжорин закатил глаза: «Да я же стану богаче всех коммерсантов в районе!».
   Выкрики толпы слились, в висках Обжорина громко застучал пульс, как в лихорадке, у заклацали зубы. Облако в небе стало принимать форму его мечты - «Альфа-Ромео» и, медленно, но уверенно надвигалось прямо на прапорщика.
   Закончив работу с компьютером, Адидасов вышел на балкон покурить.
   «Опять за кого-то агитируют», - подумал он, глядя на суетящуюся внизу толпу.
   Увидев Петьку Перегона с фонарем в руках и посетовав, что тот не догадался отдать его Обжорину, Адидасов надел кроссовки и вышел во двор.
   - Что же ты, Петр Порфирьевич, не отдал его соседу? - спросил он, беря очищенный от грязи блестящий, как новый, фонарь.
   Петька презрительно цвиркнул сквозь зубы слюной в сторону Обжорина, и не долетевший плевок повис на чьей-то рубашке стоящих в толпе людей.
   Обжорин, уже целый час, был для окружающих самым богатым в международном масштабе человеком. Восседая на мотоцикле, он гордо возвышался над толпою, по-царски держа в одной руке монтировку, в другой - мотоциклетный шлем.
   Неожиданно, восторженный гул радующихся за него перешел на шепот и стих. Все смотрели в сторону подходящего к ним коммерсанта - Адидасов уверенной походкой направлялся к соседу. Стихийное общество любителей нового русского миллионера мгновенно таяло у него за спиной, превращая активных участников собрания в пассивных наблюдателей из-за угла.
   Начавший свою гневную речь, Обжорин осекся на полуслове. Оглядевшись вокруг, он обнаружил одиноко стоящих Адидасова и Петьку Перегона. Презрительно плюнув на колесо, Петька юркнул под мотоцикл, а Адидасов протянул ярко-оранжевый фонарь. Пытавшийся улыбнуться Обжорин нервно кусал побелевшие губы.
   - Я, - доверительно сообщил он, - до следующего года ездить не буду! – И, на вопросительный взгляд Адидасова промямлил: - Солнце в этом году яркое, краску может испортить.
   - Солнце как солнце, - пожал плечами Адидасов. - Да ты не стесняйся, бери. Мы же соседи, друг друга выручать должны.
   Положив в мотоциклетный шлем фонарь, коммерсант повернулся, чтобы уйти.
   - А ты не мог бы отдать мне его весной? - попытался спасти рухнувшие надежды прапорщик.
   Тихий, полный тоски голос Обжорина и странная просьба, вместо благодарности, изумили Адидасова.
   - А зачем? - переходя тоже на шепот, спросил он.
   - Да вот, понимаешь ли... - стал заикаться Обжорин. - Дело такое... разбогатеть можно...
   Коммерции Адидасову хватало своей, вникать в чужое дело, даже если его и брали в долю, он не хотел, поэтому, поблагодарив прапорщика, доверительно посоветовал:
   - Отдай фонарь своей жене, а весной она его вернет. При помощи Марфы ты заработаешь сам, да и деньги в семье останутся - делиться не надо будет.
   Пока Обжорин пытался сообразить, откуда Марфа возьмет деньги, чтобы выплатить ему ущерб и моральные издержки, Адидасов, раскланявшись, ушел.
    Оставшись один, и безнадежно запутавшись в своих мыслях, Обжорин досадливо крякнул. Доходное дело сорвалось и, в качестве трофеев прапорщик решил собрать оставшиеся после бурного собрания бутылки, но напрасно он шарил рукой под мотоциклом. Тут, словно из-под земли, появился Петька Перегон. Кряхтя от удовольствия и тяжело давившего на спину большого мешка, Петька плюнул под ноги Обжорину.
   - Убрал бы ты, дядя, отсюда свою мотодрачку, а то весь переход перегородил!- Сказал он и, позвякивая при каждом шаге, направился в сторону магазина.
   «И все-таки, куда же подевались бутылки?» - глядя Петьке вслед, думал озабоченный Обжорин.