Будикэ мальчик восьми лет, худой и низкий, на тонкой шее красивая головка с большой копной иссиня-черных волос, пара чуть раскосых карих глаз смотрели на людей не погодам серьезно, как бы спрашивая: <Кто ты есть, человек, добрый или злой?>.
   Будикэ - это не имя, а кличка. Настоящее имя - Ваня, Ванюша. Мальчик с самого рождения часто болел и мало кто надеялся, что он когда-нибудь станет совсем здоровым. И в шутку, назвали Будикэ, т.е. умирающий, и эта кличка так приклеилась к нему, что все называли его не иначе, как Будикэном. И он так привык к своему новому имени, что охотно отзывался, когда его называли Будикэном. А Даня, бабушка мальчика, она даже одобряла, когда внука называли Будикэном, говорила, что злые духи когда-нибудь отстанут от него, побрезговав плохим именем.
   Ровесника Будикэна с осени пошли в первый класс, а мать Будикэна не решалась отправлять сына в школу, уж больно он был худосочным и малоподвижным, сутулился, как ветхий старичок. А бабушка Даня, та вообще была категорически против школы, говорила: <Слаб еще, занесет зимой где-нибудь в сугробе, откапывай его всем селом. Нет-нет, пусть годик, другой посидит дома, окрепнет. А год-два пропустит - не беда, читать и писать всегда научится, а потом видно будет, на счетовода отправим учиться, в конторе будет работать, в тепле. Считать трудодни - не за лосем гоняться, справится, голова-то у него, слава Богу, в школу не ходил, а до ста считает как ученый>.
   Но мальчику скучно в доме сидеть. К полудню, когда сентябрьское солнце разливало тепло по земле, он приходил в школу, залезал на заваленок, садился под окном, где учительница читала ребятам сказки. Все слышал Будикэ о том, как русский Мэргэн-Руслан победил огромную голову, величиной с Черную сопку, что за Амуром возвышается. Слушает мальчик, и перед ним проходят живые картины подвигов богатыря, как к облакам несется карлик с огромной белой бородой, а за бороду ухватился богатырь, размахивая волшебным мечом. Однажды пошел ливневый дождь, прогнал мальчика с завалинка, от бесшумно зашел в школу и остановился в коридоре за дверью единственного на всю школу класса. Дверь была приоткрыта, и он хорошо слышал, как четвероклассники рассказывали таблицу умножения. Учительница поднимала всех по очереди и проставляла всем оценки. Очередь дошла до Бурала Гоши. Ему надо было рассказать на пять, а он никак не мог запомнить. Будикэн, стоявший за дверью, слушал ранее рассказывающих и легко запомнил на пять и стал нашептывать Гоше: <Пять на пять - двадцать пять>. Гоша повторял за Будикэном и получил хорошую оценку. Учительница давно приметила Будикэна и, отворив дверь класса, завела его. Мальчик очень испугался и стал сопротивляться. <Не бойся, зайди, зайди. А вот ему я поставлю пятерку. Тебя как зовут?>,
   -заинтересовалась Нина Ильинична.
   - Ваня, - ответил мальчик.
   - А сколько тебе лет, знаешь?
   - Знаю. Мне восемь.
   - Почему в школу не ходишь, а?
   - Мама с бабкой не пускают. Говорят, что я для школы еще не вырос.
   - Это ничего, потом вырастешь. И великий полководец Суворов в детстве был хилым и маленьким, занимался физкультурой и вырос до генералиссимуса, стал самым храбрым и самым умным генералом. Ну что, Ванюша, хочешь заниматься с нами?
   - Очень хочу. А можно?
   - Не можно, а нужно, дорогой. Вот садись за последнюю парту и слушай, о чем мы говорим. Сегодня я поговорю с твоей мамой, а завтра подходи с утра с первоклассниками. Хорошо?
   - Хорошо, приду, каждый раз буду ходить, - обрадовано выдохнул Будикэн, посмотрев счастливыми глазами на учительницу.
   Мать Будикэна, молодая стройная краса-вица с большими черными глазами, с розовыми пятаками на белоснежном лице, толстые косы черной лентой спадали на высокую грудь. Долго она разговаривала с учительницей, но все-таки уступила, согласилась.
   Баба Даня долго ворчала на мать, что та согласилась отдать Будикэна в школу, но сама уже достала из деревянного сундука недошитое одеяло из разноцветных квадратных лоскутков и из них скроила для мальчика школьную сумку. А утром, чуть свет, Будикэн подхватил красивую цветастую сумку с длинной лямкой, чтобы перебрасывать через плечо, и, даже забыв позавтракать, как на крыльях, сорвался в школу. Школа еще была закрыта, а сторож ворчал на мальчика и велел идти домой. Но мальчик не пошел домой, а зашел к Володе Самару, который только что поднялся с кровати и начал умываться.
   Этот день Будикэн никогда не > забудет, этот день был самым большим праздником в его жизни. Весь день светило самое яркое солнце, дул самый ласковый ветерок. Из мальчика излучало столько радости, столько счастья, столько энергии, что после школы он успевал делать дома буквально все - вымыть посуду, подмести пол, натаскать дров и накопать картофель. Будикэну казалось, что весь мир должен знать, что его приняли в первый класс, что он уже настоящий человек.
   А на Амуре шла тяжелая кетовая путина. Затяжные штормовые ветры с хлесткими дождями в конец изматывали рыбаков. На войну с немцами ушли самые взрослые мужики, в колхозе остались одни женщины да парни-подростки. Мать Будикэна приходила с рыбацких тон*й смертельно уставшая, до нитки промокшая и промерзшая, с трудом стаскивала с себя все мокрое и замертво валилась на деревянную кровать. А бабушка Даня, жарко натопив печь, развешивала ее одежду на березовые жердочки вокругбольшой кирпичной печки. Но не успевало подсохнуть развешанное белье, как стучал в окошко Алексей Петрович Гейкер, давая этим знать, что наступила очередь забрасывать огромный колхозный невод в кипящую крутыми волнами, со стремительным течением реку Амур.
   Во дворе - ночь, дует холодный низовик, а по стеклам колючий дождь шаркает, как лютый зверь когтями. Майла с трудом отрывается от подушки и, шатаясь в полусне, подходит к печи, проверяет руками, не высохли ли одежда. Одежда еще не просохла и противно липла к рукам. Майла со стоном опустилась на скамейку. Болело все тело, ныли руки, ноги, шея. Свинцово тяжелая голова опускалась к полу, глаза сами слипались. Женщина чувствовала, что валится со скамейки, вскочила на ноги: <О, господи! Когда же кончится этот кошмар! О, господи, помоги выстоять. Не могу я больше. Это ад какой-то, ну хоть в дождь бы передохнули! Днем и ночью, днем и ночью, и в шторм, и в дождь. Лучше умереть, чем принимать такие муки>.
   - Что ты говоришь, Майла, хочешь беды накликать? Не позволю, -строго взглянула баба Даня но свою сноху, поднимая голову с подушки. - Ты думаешь, отцу Будикэна легче? Там он с немцами насмерть бьется. И смерть там всегда рядом.
   - Да лучше умереть, чем такие нечеловеческие страдания.
   - Замолчи, мать Будикэна, замолчи. Кому сейчас легко? Никому. На всех пришла беда, одна беда на всех. Надо выстоять, чтобы ребенка на ноги поставить. И никогда впредь не плачь. Война - это очень страшно, но надо выжить всем миром.
   В слезах и муках, под вой штормовых ветров и вой баб, получивших похоронки, прошла кетовая путина, золотой рунный ход амурского лосося. На рыббазе уже соленую рыбу укладывали в бочки и отправляли вверх по Амуру баржу за баржей. А там, где-то в верховьях реки, эти бочки перекатывали на железнодорожные платформы, и катились они на запад через всю страну, туда, где насмерть стоят амурские охотники и рыбаки. И получая после жаркого боя наркомовскую чарку и ломтик амурской кеты, не одна железная рука амурчанина вздрагивала. Бойцы представляли, чьими руками и какой ценой далась им, безусым шпаненкам, девчонкам и их матерям, в дождливые, штормовые дни осени эта рыба. Вспоминались огромные невода и баркасы крутые, яростные волны великой реки. Им, мужчинам, и то было тяжело, а каково же женщинам и подросткам. И все из-за этого Гитлера, этих фашистов.. В груди громко стучало сердце, руки сжимались от наступающей ярости, и было в это время одно желание -убивать и убивать фашистских шакалов, и эта ярость помогала расколотить немецкие орды под Москвой, а потом и последующих боях, отгоняя их все дальше и дальше.
   После короткой передышки, по окончании кетовой путиньк председатель колхоза Черем-шанка Буран послал бригаду женщин в далекий Кондон ловить Эвурского карася. Оттуда они должны были ехать через огромное озеро Эворон, а потом ехать по глубокой речке Эвур. В ней на зиму собираются в огромные стада караси со всего озера Эворон, поскольку Эворон к зиме мелеет и в жестокие январские морозы промерзает до дна. А Эвур узкая, но глубокая речка, и тянется она боле ста километров. И залегали в ней миллионные стада рыб от устья и до истока реки. И приезжали сюда рыбаки со всего большого Комсомольского района ловить деликатесного карася.
   Вся рыба шла на оборонные заводы, выпускающие самолеты, крейсера, подво-дные лодки. Сами семьи рыбаков жили впроголодь. Был жестокий закон войны брать домой рыбу запрещалось категорически, вплоть до тюрьмы. А из тюрьмы тогда никто не возвращался.
   Уехала с другими женщинами и Майла, мать Будикэна. Уж как она ни упрашивала, уж как она ни плакала перед председателем, чтобы оставили ее в стойбище, убеждала, что бабушка больна, а за сыном нужен уход да уход, душа его еле держится в теле. А Буран был непреклонен. Он мстил за неудачную попытку поухлястываться за ней. <Ну, подожди, злодей! угрожающе говорила Майла. - Вот вернется отец Ванюши с фронта, если случится что с его сыном за зиму, к моему приезду, он твою башку разобьет об косяк твоего кабинета. Запомни это, очень крепко запомни!> - и, хлопнув дверью, вышла из кабинета. Потом вернулась и добавила: <Если и отец Ванюши погибнет, война есть война, то ты сдохнешь от моей руки вот за этим столом, ты отлично знаешь, что я стреляю не хуже мужчин. Моли бога, чтобы с ребенком ничего не случилось. И еще дома дров нет, я никуда не поеду, пока не заготовлю дров>.
   Дрова Майле на следующий день, прямо со двора колхозной конторы. Боялся Черемшанка, как бы на него в райком не настукали, как никак, а муж Майлы на фронте, а за отказ в помои может слететь с работы, потерять партбилет, а там и до тюрьмы один шаг, посчитают за врага народа. Этого больше всего и боялся Черемшанка.
   Горько наплакавшись, мать Будикэна Майла со своими подругами, женами фронтовиков, многие из которых уже успели овдоветь, собрав нехитрые пожитки, уехала в далекое карасиное царство-государство, называемое Эвуром. Там вольно гуляют свирепые северные ветры, трещат 50-градусные морозы, и все ночи напролет воют голодные волки в унисон белым метелям, окружив рыбацкую землянку. А женщины после изнурительной каторжной работы в теплой землянке вспоминали с тревогой о мужчинах, ушедших на фронт, о детях, оставшихся дома с бабушками да старшими братьями и сестрами. Будикэн остался с бабушкой Даней, и вдвоем коротали время. Вот уже выпал первый снег, вот уже пошла шуга по Амуру. Скрежеща и щелкая, затирая друг друга, ползли вниз по Амуру, становясь на дыбы, огромные льдины. Бабушка Даня говорит внуку, что это дракон Мудур надевает свою зимнюю шкуру, чтобы весной в мае скинуть в Наму-море. ^
   - Бабушка, - удивляется мальчик, - зачем Амуру шкура9 Амур - это вода, он что, живой, да? - Все на свете, внучек, живое. И вода, и лес, и трава. Они только говорить не умеют, а все понимают. Они нас кормят и мясом, и рыбой, и ягодой, ты только попроси у них, помолись ихнему богу, а потом и сам не ленись.
   - Ладно, баба Даня, вот подрасту'немного, наберусь силы, тогда в лес на охоту буду ходить, на Амур за рыбой, на остова сено косить и тогда каждому ихнему богу буду молиться. - А потом, подумав, ответил: - А вот и нет. Наша учительница говорит, что нет на свете никаких богов, что это просто выдумки.
   Бабушка каждый день гадает. Когда наступают сумерки, она удобно устраивается на своем скрипучем топчане, застеленном сохачьей шкурой, вытаскивает из-под подушки камень-гадалку, раскручивает нитку, намотанную на камень, и тихонько раскачивает его. Камень на веревочке, как маятник часов, качается над ее коленями влево-вправо, вправо-влево, только не тикает. В доме уже густые сумерки, а баба Даня все гадает, смотрит на камень, и губы ее еле-еле шевелятся. Это она с кем-то разговаривает. А Будикэн знает, что бабушка разговаривает через черный камень со своими детьми, воюющими где-то там далеко-далеко за синими горами, за широкими морями. Одного она нашла. Это дядя Леня, с ним все нормально, бьет он из пушек по немецким танкам и солдатам, командует людьми. А вот Дмитрия и Илку никак не найдет. Вот уже более месяца, как она с ними потеряла связь, и как она ни ругает камень, но все тщетно. Камень, мелко задрожав, останавливался. Тогда Даня, замотав поводок вокруг волшебного камня, прятала его обратно под подушку.
   Дома совсем стало темно. Будикэну страшно, он выскочил в приоткрытую дверь на кухню и стал искать спички, чтобы зажечь керосиновую лампу. Бабушка жалеет керосин и говорит: <Если глазам не на что смотреть, то незачем зря керосин жечь. Посидим и так. Подумаем, поговорим. Думать и говорить можно в темноте. А керосина в магазине давно уже нет. Я заняла у людей. Свет надо беречь>.
   - А уроки, бабушка? - удивился мальчик.
   - Уроки, говоришь? - в свою очередь удивилась бабушка. - А где днем был, когда солнце светило?
   - Ага. А когда в догонялки играть, ночью, что ли?
   - От твоих загонялок никому пользы нет, одни заботы.
   - Почему, бабушка?
   - Через день-другой обутки твои чиню, рукавицы латаю на штаны, заплатки ставлю. Уроки не учишь по светлу, а потом керосин зря жгем.
   - Ну и что. Все вон в заплатках ходят. Все керосин жгут и уроки вечерами готовят.
   - Все это все, с матерями живут, отцы с фронта вернулись. Им горя мало, Даня.
   - Вот и не все, бабуля, только трое, и те калеки.
   - Гитлер их калечил. Людей попортил, дьявол, -вздохнула баба- Как, совсем испортил?
   - Ну, какие они люди: кто без руки, кто без ноги. Зверя бить, рыбу ловить, надо иметь две ноги и две руки. Мало того, они еще водку пьют.
   - Да-а. это точно, бабушка. Я их видел. Они водку стаканами пьют, как воду. Потом песни поют, потом начинают драться. Жутко. Рубашки рвут..
   - А ты, внучек, не ходи к ним, когда они пьют. Тебе это не надо видеть. Пьют-то они от тоски и обиды. Только зря они бьются. Что, в войне мало с них крови немцы попускали? Друг друга надо жалеть. Нас и так мало совсем осталось. Все ушли защищать Москву, и мало кто оттуда вернется.
   Прошла зима с ее жуткими морозами и до бела калеными метелями, с голодными длинными ночами. С большим трудом дотянули даргинцы до апрельского тепла. Доброе солнце растопило метровые сугробы, и ручейки с веселым переливом помчались вдоль изгородей, тротуаров, летних амбаров и с ходу залетали в Амур, растворяясь в больших промоинах-заберегах, которые широкой черной каймой халата амурской аборигенки оттеняли бело-черный берег от проточного льда.
   Всю зиму бабушка Дай Эне прихварывала, а вот к весне совсем занемогла. С трудом заставляла себя вставать, разжигать печь и готовить то рыбный суп из картошки и кеты, то толкушку, то отварную картошку с кетой, то картофельную запеканку. И всегда соленая черемша на столе. Саамам бабушка почти не ела, старая болезнь язва желудка вновь открылась и не принимала никакой еды. Только бульон из амурского карася или утиный бульон мог бы принять организм старого человека, но где их взять, если все мужское население на войне с германцами.
   Бабушка в марте получила похоронки сразу на двух старших сыновей - на Дмитрия и Илку, которые погибли в декабре под Москвой. Она внуку Будикэну ничего об этом не говорила, а сама же убитая горем и болезнью, лежала целыми днями на топчане, слезы заливали ее лицо, пуховые подушки промокали насквозь. Если бы не борьба за жизнь внука, за его здоровье, забота о нем, то неизвестно, смогла бы Дай Энее перенести такой страшный душевный удар.
   Будикэн плохо слушал учительницу. Его глаза были устремлены в окно, из которого были видны протока, за протокой остров с тальниками, за тальниками Амур, за Амуром черными громадами подымались сопки, покрытые сплошь кедровой тайгой. А над сопками синела бесконечная даль. И где-то там, на конце этой дали, шла война. Рвались снаряды, падали бомбы с неба, стреляли длинными очередями автоматы. Рушились дома, падали замертво люди. И где-то живых и мертвых, среди разрушенных домов и спаленных деревьев, глядя в оптическую трубу, бьет без промаха в фашистов снайпер - отец Будикэна.
   Мальчик представлял, как медленно падают фрицы, сраженные пулями его отца. Он силой воображения видел, как после каждого выстрела отец поворачивался к Будикэну и с улыбкой подмигивал ему левым глазом Будикэн и в самом деле видел, как подмигивал отец, и он не мог не ответить и тоже подмигнул ему, и тоже чуть улыбнулся.
   Зазвенел звонок. Это закончился послед-ний урок. Ребята повскакали с мест и бросились в раздевалку. Будикэн, не торопясь, собрал книги, тетради в сумку и медленно пошел к двери.
   Учительница, видя, что мальчик не в духе, ласково спросила: <Ты что, Ванюша, обиделся на кого?>
   - Не-ет. Я папу вспомнил. Он на фронте. А бабушка больна. Звала она сегодня ночью его в бреду. Бабушку мне жалко. Умрет, наверное, скоро. Это она так говорит.
   - Бабушка ест что-нибудь?
   - Нет. Уже давно не ест. Желудок у нее. Ей бы бульон из карася там или из утки.
   Карася рано еще ловить, а утки уже прилетели. Забереги вон на протоке какие большие.
   - Ты что, Ванюша, чай на охоту собрался? - удивилась учительница.
   - Я бы пошел, - совсем уже по-взрослому ответил мальчик, - да бабушка от меня ружье прячет. Говорит, что рано еще, могу покалечиться.
   - Бабушка твоя права, - испуганно замахала руками Нина Ильинична, - рано тебе охотиться. И лед на речке, провалиться можно, и, не дай Бог, утонешь. Нельзя, Ванюша.
   - Ничего, Нина Ильинична, не боись. Лед меня выдержит, я легкий. Я знаю, по какому льду идти, а по какому нельзя... А стрелять я могу, мы с Вовкой Самаром с ихнего ружья в консервную банку стреляли.
   - Да вы что, ребята? Как можно, - не на шутку испугалась она. - Да за вами глаз да глаз нужен. Вот что, Ванюша, на охоту не ходи, а на счет бульона - что-нибудь да придумаем. У меня два петушка, один лишний. Все равно собиралась в суп отправить. Уж больно драчливый, на людей кидается.
   - Не-е, Нина Ильинична, спасибо, не надо. Мы сами. - Тут Будикэн резко отвернулся и быстро вышел в дверь.
   Учительница осталась одна. Она долго молча смотрела на захлопнувшуюся дверь: <И в самом деле, рано взрослеют дети. Бегать бы им без забот, играть в свои нехитрые ребячьи игры. А они вот думают, как стариков накормить... >. Вспомнила тут Нина Ильинична Старкова про свое Подмосковное детство, где босоногой девчонкой бегала по теплому песчаному берегу реки Истры. Потом педучилище. Потом эта ужасная война, охватившая полмира, вой немецких самолетов. И бомбы, бомбы, бомбы, которые снесли их домик над тихой Истрой, а там были мать с бабушкой. В одно мгновение Нина Ильинична потеряла всех, и никогда она их не увидит. И стало ей очень и очень грустно. И печально. Когда Будикэн пришел со школы, в доме у них сидела бабка соседка и о чем-то они с бабой Даней негромко переговаривались между собой возле печи, а печке вкусно булькала отварная картошка с ^сетой. Ничем божественный несравненный запах малосольной, отмоченной кеты и запах картошки в горячем пару плавно заполнял все углы кухни, стены, все пространство, да так аппетитно, что мальчик бросил на лавку сумку с тетрадями, тут же разделся, повесил шапку на гвоздь и присел к столу, нетерпеливо поглядывая на бабушку, но та строго сказала: <Подожди, еще не поспела, вымой пока руки, внучек, вон полотенце. Ну, обрадуй нас, расскажи, что тебе сегодня учительница поставила?>
   - Арифметика - пять, письмо - пять и родная речь - пять. Вот.
   - Спасибо, наш родненький, хоть ты есть на свете, наша радость и надежда. Учись, в колхозе будешь в колхозе, счетоводом, не надо будет тебе и в дождь, и в метель ловить на Амуре рыбу.
   Будешь жить и работать в тепле. Как хорошо.
   - Не хочу счетоводом, Даня, не хочу целый день гонять на счетах косточки, как это делает дядя Стеша Гаер, не хочу.
   - Ну, тогда станешь учителем, как Нина Ильинична.
   - Учителем тоже не хочу. Очень надо кричать на всех, а они не слушаются. Я лучше охотником стану. Буду в тайгу ходить, сохатых и волков убивать.
   - Чтобы в тайге зверя преследовать, надо иметь здоровье, надо быть сильным и выносливым.
   - Ничего, Даня, - уверенно сказал Будикэн, - Я обязательно стану сильным, как нанайский охотник Мэргэн, стану снайпером, как мой папа. Вот. Немцев буду убивать. Много. И буду стрелять в них без промаха, чтобы они больше к нам войной не ходили.
   - Хватит о войне, хватит о крови,' - вдруг резко закончила Даня. И тут же она торопливо стала снимать булькающую кастрюлю и стала сливать с них воду, а потом все это опрокинула в дуршлаг. Аппетитный пар клубами рванулся вверх к потолку. Даня потом горкой отдельно наложила в тарелочку горячую картошку и сверху положила жирное брюшко кеты: <Вот ешь и не торопись, не обожги свой желудок, а то не вырастишь. Охотник крепкий человек. У него ничего не должно болеть>.
   - Не боись, Даня. Я уже сильный, могу на охоту сходить, только вот ружья нет. - с какой-то тайной надеждой, глядя на свою бабушку, промолвил Будикэн.
   - На охоту тебе рано, сынок, подрасти, еще окрепни. Через год-два посмотрим, кто из тебя выйдет. Подождем еще, нам не к спеху, кости твои пусть окрепнут. потом отвернулась она к соседке, как бы ища у нее поддержки, - верно я говорю, мать Мохи?
   - Конечно верно, мать Илги, мы подождем, когда наш сынок подрастет и принесет нам самую жирную утку, - сходу поддержала она хозяйку дома.
   Когда Будикэн допил чай с молоком и встал из-за стола, баба Даня накрывала стол для себя и бабки-соседки.
   Будикэн тут моментально вспомнил, что в спальне на топчане под подушкой баба Даня прячет ключ от кладовки, где висит отцовское ружье. Мальчик зашел в комнату, приподнял подушку и, увидев ключ, быстро засунул его в карман, затем переоделся и незаметно вышел на улицу. Вдруг низко-низко, над самой головой со свистом пролетела стайка маленьких уток, которых называют чирками. Мальчика будто током ударило, он кинулся в кладовку, открыл замок, и дверь со скрипом отворилась. Будикэн стал лихорадочно стал копаться в ящиках, сундуках, но нигде не нашел патронов. Вдруг глаза его остановились на отцовской суконной серой куртке, в которой он до фронта ходил на охоту. Будикэн вскочил на сундук, встал на цыпочки и запустил руку сперва в один карман, потом в другой и нашел в них три патрона двенадцатого калибра. Два патрона были легкими, они пустые, третий был тяжелым и до отказа был набит пыжами. Будикэн в великой радости спрыгнул на пол, стащил с гвоздя ружье, открыл ствол и вогнал в него патрон. <Теперь на остров! - ликовало у мальчика в душе -теперь надо успеть перейти протоку никем не замеченным, а там и до утиного озера не далеко. Мальчик закрыл кладовку, ключ положил в карман и, волоча за собой ружье, бегом спустился под горку, нашел жердинки, перекинутые через забереги, по ним бегом пробежал, не успев даже испугаться и, не промочив ноги, обутые в самодельные кожаные ичиги, которые сшила баба Даня, когда еще осенью появились заморозки с инеем и с ледком. Будикэн бегом проскочил по шершавому пористому льду, держа ружье на перевес. Он в это время успел подумать, что и его отец, бросаясь в атаку на гитлеровцев, наверное, также держит свою винтовку. От такой мысли радостно стало в душе у мальчика.
   На противоположном островном берегу через полоску воды также были перекинуты жердинки и коряги. Будикэн и здесь пробежался, как натренированный эквилибрист и лихо вскарабкался на обрывистый берег острова и тут же скрылся в зарослях молодого тальника. Здесь он сел на валежину отдышаться, пот так и лил с него струей, мокрые волосы липко спадали на лицо. Немного передохнув и отдышавшись, забросив на плечо двухстволку, Будикэн весело пошел между огромных стволов старых тальников. В одном месте он запнулся об валявшуюся поперек тропы ветку тальника и чуть было не уронил ставшее тяжелым отцовское ружье. Теперь Будикэн стал повнимательнее и зорко смотрел вперед и под ноги. Вдруг ему явственно вспомнились слова бабушки, сказанные ею сегодня ночью в бреду, она разговаривала со своим сыном, т.е. отцом Будикэна, как будто тот был рядом с ней, звала его по имени, переходящий в горячий шепот: <Убей утку, Илка, ну убей. Я бульона хочу. А уток много в небе, ох, как много. Одну-то сможешь свалить, помню, раньше-то помногу за выстрел сваливал. И сын твой совсем высох, не растет, горбится как столетний дед. Больно смотреть. Он на глазах тает. Ему надо мясо. Мясо и бульон. Ты слышишь, отец Будикэна?>
   Низко над самыми тальниками прошелестела стая уток, потом еще одна стая, потом еще. <Ух, как много! - восхищенно поднял глаза к небу Будикэн. наверное, торопятся занимать места в озерах. Надо и мне торопиться, а то кто-нибудь займет место у озера, а меня выгонит. На озере тот хозяин, кто раньше придет... >.
   Будикэн долго пробирался сквозь молодые заросли, прутья цеплялись за него. Держали, как бы даже отталкивая назад, не пускали. Номальчик упорно шел вперед, пока не вышел на Амурскую сторону острова и облегченно вздохнул: <Теперь немного пройти по песку вдоль мелких тальников, потом дойти до высокого песчаного бугра, пройтись по дну высохшего залива, которое в конце переходит в глубокое озерце, сплошь заросшее камышом по своему илистому круглому берегу. Будикэн знал, что к уткам надо подкрадываться бесшумно, очень осторожно и потому заранее стал ступать ногами на чистое без травы и веток землю. Вот за кривуном показались камыши, которые приветливо кивали своими метелками навстречу мальчику и Будикэну казалось, что они его о чем-то предупреждают, тихо-тихо нашептывая. Мальчик остановился и прислушался: <Ти-ш-ш-ш-е-е, ти-ш-ш-ш-р-р-р>. <Ага, там утки. В озере утки!> - заликовал мальчик, - спасибо вам, добрые камыши. Я и так крадусь очень и очень тихо. Я сейчас, я их жахну, мне всего одну уточку надо. Одну для моей больной Дани>.
   Будикэн, вплотную подойдя к камышам, стал просматривать озеро в просветы между камышами и увидел посреди озерка черных уток с белыми боками. У Будикэна перехватило дыхание, сердце часто и тревожно забилось, руки мелко затряслись. Мальчик не знал, что в эту минуту в нем родилась охотничья страсть, ни с чем не сравнимое чувство азарта захлестнувшее всего его, каждую клеточку его организма, чувство, унаследованное ему его далекими прапрапредками, когда они изобрели лук и стрелы. Чуть в стороне от мальчика возвышался корень вывороченного тальника когда-то большим ледоходом. Будикэн сообразил, что надо просунуть ствол ружья между корнями, что он тут же и проделал и стал наводить мушку ружья на спарившихся уток и медленно нажимал на курок, но ружье почему-то дергалось и прыгало то влево и вправо, то вверх и вниз. Наконец-то раздался выстрел, грохот оглушил мальчика и резкий толчок откинул мальчика назад на несколько шагов.
   Дед Контор - Дама сидел в шалаше и подремывал, иногда подымал голову и обводил взглядом озерцо, где плавали утки-чучела, выставленные им еще до рассвета. С утра к его уткам-чучелам с громким кряканьем садились кряковые, дед меткими выстрелами из нескольких стай выбил с десяток красивых селезней. Солнце показывало полдень и дед Контор - Дама уже подумывал собираться домой, как с противоположной стороны озерца раздался оглушительный выстрел и по чучелам и по шалашу хлестко шаркнуло картечью, и старый дед услышал детский крик боли и синий дым пороха, стелющийся над озерной гладью. Дед Контор Дама чуть не свалился с седушки от неожиданности, но опомнившись, тут же выскочил из шалаша, встал во весь рост и громко крикнул, потрясая ружьем на ту сторону: <Эй! Кто стрелял по моим уткам, а? какой такой дурной, его чо глаза нету. Выходи!> Но никто не откликался, только в камышах слышался не то стон, не то плач. Дед быстрыми шагами пошел в обход озера, продолжая громко браниться: <Это его какой охотник, а? по людям стрелял. уткам стрелял, шалаш попал, меня чуть не убил, а? чего прятался, выходи! А то стрелять буду.> Но тут он наткнулся на сидящего на земле совсем маленького человечка, который, закрыв ладошами уши, ошалело глядел на него. Старый человек поднял мальчика и глянул ему в глаза, спросил: <Ты как сюда попал? Кто ружье дал? Говори скорей!> Но Будикэн был контужен и в свою очередь не мог понять, откуда этот день Контор появился и почему он трясет его, Будикэна, что он этому старому человеку сделал плохого. Дед Контор-Дама, видя, что мальчик вне себя от испуга, повел его к шалашу, на ходу подобрав валявшееся неподалеку одностволку. Возле шалаша дед усадил мальчика на белое сухое бревнышко, положил рядом с ним его ружье, сам сел тут же, достал из кармана кисет с табаком и трубкой, набил трубку самосадом, взял конец трубки в рот, чиркнул спичкой и глубоко втянул в себя воздух с дымом, выпустил обратно и на глазах старого охотника появилась чуть приметная смешинка: <Ну, говори, чей ты сын, откуда взял ружье и кто тебя послал на охоту. Говори все, ничего не скрывай. Кто тебя стрелять научил?> Будикэн долго сопел, хмыкал носом, потом. Видя, что деду придется выложить все, начал говорить: <Баба Даня болеет, ничего не ест, она для вида посидит за столом и все. У нее желудок больной. Ночью бредила, просила утку убить у моего папы, бульона из утки или карася, тогда ей станет легче. Вот, а ружье в кладовке взял, баба Даня не знает об этом, а стрелять мы с Вовкой Самаром учились, его ружьем. Вот.> <Выходит, ты сын Илки, теперь,все ясно, а мать твоя Майла, в Эвуре карася ловит, отец на фронте, а мать в отъезде и приедет только по воде, когда Амур шкуру зимнюю скинет. А тебя бабушка зовет тебя Будикэном - умирающий значит. А ты не умрешь, ты и в самом деле не умрешь, если будешь стрелять так, как в моих деревянных уток стрелял. Вон смотри, что ты с ними сделал> - и старый охотник показал на свои чучела-утки, у двух из трех были снесены головы. Будикэн испугался: <Нет, дед Контор, это не я, это я случайно, я не хотел этих уток убивать, я стрелял в других, в настоящих. Да-а, они были настоящими и шевелились. Вот. А эти не шевелятся, они деревянные>.
   - Правильно, сынок, когда ты стрелял, дул ветер и они двигались, а сейчас ветра нет, и они стоят смирно. Смекнул, сынок?
   - Да, дедушка Контор.
   - Вот и хорошо, а теперь пойдем дамой. Надо варить твоей бабушке бульон из жирной утки, ей надо поправляться. Пойдем. - и дед из мешка вытащил самого большого белого крякового селезня и протянул мальчику. Но тот испуганно шагнул назад, отгораживаясь руками: <Что вы, за что? Нет, не возьму, нехорошо это. Я вам вред сделал, чучела ваши покалечил, вас чуть не убил, по шалашу шваркнул дробью. Но я не виноват, дедушка Контор. Я же случайно>.
   - Конечно, случайно. И я бы, сынок, наверное, ошибся бы и пальнул бы как и ты, если бы не знал, что это чучела, а не утки. А ты бы, как и я, сидел в моем шалаше. - Схитрил дед, чтобы только мальчик не отказался от подарка.
   - Правда, дедушка? И вы бы по чучелам бабахнули, да9
   - Мог бы, - продолжал хитрить дед Контор-Дама, - а теперь хорошо запомни, что я тебе скажу. Утку эту я тебе даю в долг, и ты мне вернешь точно такого же крякового самца, когда станешь большим стрелком по уткам, а я к тому времени стану очень старым, настолько старым, что и ружье не подыму, и за утками сходить не смогу. И тогда я очень захочу утиный бульон. Ведь принесешь же, да?
   - А как же, дедушка. Обязательно, даже не одну, а много, дедушка.
   - Вот и хорошо. Спасибо, сынок. Я так и знал, что ты меня никогда не забудешь и в беде не оставишь. Ты мне принесешь много уток в свое время, а сейчас я тебе дам всего две утки, - и деде вытащил из мешка еще одного селезня.
   - Все, дедушка, я второго селезня не возьму. Если будете наезжать, то и первого не возьму. Вот. - запротестовал Будикэн.
   - Ну ладно, ладно, - испугался в свою очередь дед, боясь, как бы мальчик не отказался вообще от гостинца бабушке. - Будь по твоему. Когда ты принесешь много уток, я тоже возьму только одну и не более. На этом и порешим.
   Дед Контор привязал за шею утки веревочку и перекинул ее на плечи мальчику, чтобы ему легче было нести.