ВЫБОР
(быль)
Разумеется, это была не совсем типичная семья. Маринка и Витёк учились только на втором курсе, но уже имели дочерей, Машку и Дашку, двоих очаровательных близняшек?
Когда юная пара сперва сообщила будущей свекрови, что она скоро станет бабушкой, и лишь потом, что они решили пожениться, Наталья Петровна бессильно опустилась на стул и только тихо спросила: <А жить-то вы где думаете?> - <Как где? - искренне изумился сын, - Конечно, у нас! В моей комнате!> - <Да, да, ты прав?> - растерянно отвечала мать, уже лихорадочно прикидывая в уме, что и как придётся переставить в их небольшой двухкомнатной квартирке. Хорошо, хоть комнаты отдельные, не проходные, как у Маринкиной бабушки, воспитывавшей внучку с пяти лет?
Молодые сразу же категорично заявили, что свадьбы, как таковой, не будет. Вот серебряная и золотая будут обязательно! А пока есть более серьёзные проблемы, о них и нужно подумать в первую очередь?
Небольшую вечеринку всё-таки собрали. Кроме героев дня и Натальи Петровны была ещё Маринкина бабушка, которая больше молчала и всё вытирала белоснежным платочком покрасневшие заплаканные глаза. <Да это я от счастья?> - сконфуженно пояснила она новоприобретённой родственнице. Конечно же, пришла Элеонора с Виталием, дочь Натальи Петровны от первого брака. Это была удивительно дружная солидная пара, имеющая довольно большой супружеский стаж. Две Маринкины подружки, да Толян - лучший друг юного супруга, друг, можно сказать, ещё с ясельного возраста? Вот, собственно, и вся компания.
Неожиданно выяснилось, что Маринка неплохо поёт. Причём, благодаря бабушке, знает много старинных красивых песен. Наталья Петровна и сама немного пела. Голос у неё был не сильный, как говорят, <домашний>, но очень приятный, мелодичный и задушевный. Так что дуэт получился просто замечательный, и вечер удался на славу!
А потом пошли будни. Потихоньку всё обустроилось. Маринка оказалась спокойной, рассудительной девочкой. Как-то незаметно невестка и свекровь нашли общий язык, а потом и вообще подружились. Витёк даже обижался иногда: <Можно подумать, что это она - твоя дочь! Почему ты всегда защищаешь её, а не меня?>. Впрочем, говорил он это больше в шутку, ведь настоящих размолвок в семье как-то и не случалось.
После рождения внучек на семейном совете было единогласно решено, что брать академический отпуск молодой маме не стоит. Наталья Петровна уволилась из школы, тем более, что возраст у неё уже давно был пенсионный, и с головой окунулась в такие хлопотные, но приятные, домашние заботы, а молодые с утроенной энергией и ответственностью продолжали учиться, стараясь получать только повышенные стипендии, что было немаловажно для семейного бюджета. Пока что им это удавалось.
Конечно, после увольнения Натальи Петровны материальные проблемы семьи обострились, но молодежь была не избалована, полученные стипендии тут же торжественно передавались маме Наташе, а уж она-то за свою долгую и не очень-то богатую жизнь научилась разумно распределять каждую копейку. Иногда Витёк вместе с Толяном ещё подрабатывали на погрузке-разгрузке. Хорошо помогала и Элеонора. Раньше она очень редко заглядывала к матери. Её муж занимался бизнесом, жили они безбедно, часто ездили за границу и предпочитали не ограничивать себя ни в чём. Но детей у них не было, и поэтому новорожденные племянницы сразу и навсегда приватизировали сердце тётушки. Вещи, игрушки, фрукты и прочие изысканные продукты сыпались на них, как из рога изобилия?
Уже на четвёртом курсе Маринка с ужасом поняла, что снова беременна. Это была незапланированная, нежелательная беременность. Впереди ещё два года учёбы. Маринкина бабушка часто болеет, помогать приходилось больше ей, да и Наталья Петровна никогда не отличалась очень уж отменным здоровьем. Ну, а о материальной стороне и говорить нечего! Поэтому на семейном совете Маринка сама первая решительно произнесла это слово: аборт? Пряча глаза друг от друга, остальные согласились с ней: <Да, так будет лучше?>
На следующий день неожиданно пришла Элеонора. Она была как-то странно возбуждена и взволнована. Сразу от порога она заявила: <Мариночка, я хочу поговорить с тобой. Пойдём-ка на кухню?>
На кухне Маринка с недоумением наблюдала, как Элеонора дрожащими руками включила почти пустой электрочайник, тут же выключила его, налила воды и, позабыв включить, села напротив Маринки. Помолчали? Потом Элеонора, всегда немного важная и уверенная в себе, как-то непривычно запинаясь, произнесла: <Просьба у меня к тебе? Очень большая просьба? Только не торопись отвечать? Сначала хорошенько обдумай, что я тебе скажу? Маринка, милая, мама мне всё рассказала? Мариночка, я прошу тебя: не делай аборт? Роди его и? отдай нам? Хочешь, возьми академический отпуск, и мы уедем, чтобы никто не знал. И Машку с Дашкой заберём с собою. Наймём там няню? Я уже всё продумала? Мы поможем вам обменять эту квартиру на трёх - или четырёхкомнатную. Виталий тоже согласен. Мы даже согласны потом переехать куда-нибудь, ну, чтобы не очень травмировать вас? А ты, ты просто родишь этого ребёнка для нас? Понимаешь, он будет жить! И никто, слышишь, никто, кроме нас, не будет знать о сегодняшнем разговоре. А мы будем очень-очень любить его. И, главное, он будет жить! Понимаешь, жить! Ведь вы всё равно фактически уже отказались от него? Подожди, Мариночка, не отвечай сразу! Я сейчас уйду, а ты, пожалуйста, посоветуйся с мамой и Витей. Вот увидишь, вы никогда не пожалеете об этом. Никогда!>.
Последние слова Элеонора произнесла уже на пороге кухни, затем стремительно вышла, и почти тут же хлопнула входная дверь?
Изумлённый Витёк вбежал на кухню: <Что? Что случилось? Что она сказала? Вы что, поссорились?!>?
Ночью, наверное, впервые за всю их недолгую совместную жизнь, Маринка и Витёк не могли уснуть, но лежали, молча, не прикасаясь друг к другу. Кроватки девочек уже давно как-то незаметно перекочевали в бабушкину комнату, поэтому в спальне юных родителей стояла тягучая пугающая тишина. Никто не решался заговорить первым. Маринка тайком вытирала слёзы, которые почему-то всё катились и катились из глаз. Наконец, Витёк не выдержал: <Маришечка, ну, что ты решила? Что мы будем делать?>. Марина молчала?
<Ну, почему ты не хочешь согласиться? Ведь мы уже действительно почти отказались от него. А так он будет жить! И никто не будет знать?>
<Витя! - каким-то чужим хриплым голосом сказала Марина, - Витенька! Милый ты мой! Но ведь мы-то будем знать! А, может, мы им лучше отдадим Машку с Дашкой? А се6е других родим, а?...>
<Да ты что! - Витя даже подпрыгнул на кровати, - Ты думай, что говоришь-то! Как это, отдать Машку с Дашкой? Ты что, рехнулась, что ли? Да ты, ты?>
Марина медленно повернулась к нему и стала говорить каким-то слишком уж спокойным, безразличным голосом: <Вот то-то и оно! Машку с Дашкой ты, конечно, не сможешь отдать, и я не смогу. Но ведь тот малыш, когда родится, будет нам такой же, как Машка с Дашкой. Помнишь, Витенька, ты ведь очень хотел сына? А вдруг, это будет мальчик? Скажи, а ты сможешь, зная, что это наш, что это твой сын, спокойно встречаться с ним, спокойно слушать, как он называет чужих дядю и тётю папой и мамой? Сможешь? А, если он когда- нибудь узнает, что мы его просто продали за квартиру и собственное благополучие?... Ты об этом подумал?...>
<Н-не знаю?> - растерянно пробормотал Витёк. Потом будто встряхнулся: <Подожди, Маришка! Ведь Элеонора нам совсем не чужая! Зато ребёнок-то будет жить! Понимаешь, жить! Он будет расти, учиться ходить, говорить. Когда-нибудь он скажет: <Мама, па?-п-па?> - тут Витёк словно споткнулся и растерянно замолчал?
Может быть, впервые в жизни им предстояло сделать выбор? Самый главный выбор? Каким же он будет?...
5.05.04
ПОЦЕЛУЙ
(быль)
По деревне поползли слухи, пересуды? Бабы перешёптывались, удивлённо охали, всплёскивали руками: <Да ты что-о! А я тоже гляжу, гляжу: чтой-то не то!...> И почти всегда следующим был вопрос-восклицание: <Да и кто ж ето позарился на неё?...>
Новость была действительно сногсшибательная: <Манька-то, бобылка, кажись, в тягости! А ты приглядись, приглядись получше-то!...> И следующий за этим вопрос тоже был вполне резонным. После такой страшной войны мужиков в деревне как повыкосило. Раз-два и обчёлся? Были, конечно, ещё немощные старики, да безусые мальцы. Но их деревенские бабы в своих пересудах отмели напрочь. Слишком уж не вязалось такое предположение с Манькой. Эта, более чем сорокалетняя баба, всю жизнь прожила одна в неприглядной, покосившейся хатёнке. Жила не по-деревенски уединённо, замкнуто, с другими бабами языки не чесала, в гости, даже, если очень приглашали, не ходила, да и к себе никого не звала. Её гренадёрскому росту и силе завидовали даже мужики. Она спокойно могла взять два полных мешка под мышки и, не очень напрягаясь, унести их, куда надо. В тяжёлые военные, да и послевоенные годы именно на таких молчаливых, безотказных в работе, бабах и держались тогдашние колхозы. В свою личную жизнь она никого не пускала, и что было у неё на душе, никто даже не догадывался?
И вдруг такая новость! Но на окольные и прямолинейные вопросы деревенских кумушек Манька только диковато поводила глазами и презрительно хмыкала. Бабы уже беззастенчиво и назойливо ощупывали взглядами ее огромную, <поплывшую> фигуру, но ничего, кроме догадок, подозрений, предполо-жений так и не выявилось. Мужиков, шастающих к Маньке по ночам, никто не видел. А сама она упорно молчала и лишь презрительно кривила губы, когда её уж слишком назойливо донимали вопросами. Она по-прежнему косила, пилила, рубила, таскала многопудовые мешки, вершила стога, - в общем, делала самую тяжёлую мужицкую работу и? молчала. Постепенно её излишки фигуры как-то незаметно <рассосались>, и бабы приумолкли, недоумённо пожимая плечами: надо же так опростоволоситься?
Но, когда Манька-бобылка опять вдруг <поплыла>, бабы не на шутку всполошились и призадумались. На свете они жили не первый день и уж в этих-то делах разбирались. Особенно озаботилась бабка Липка, ещё одна, можно сказать, достопримечательность деревни. Была она здесь, наверное, самой старшей и сама толком не знала, сколько же ей лет. Однако, в остальном, ум имела ясный, язык острый, но справедливый. Все деревенские бабы в случае необходимости шли к бабке Липке. Она и от сглаза пошепчет, и совет мудрый даст, и просто душевно откликнется на любую чужую беду. Овдовела бабка Липка ещё в начале века, её дети, да и внуки давно выросли и разлетелись, кто куда. Два старших сына погибли на Гражданской. Её тоже едва не расстреляли колчаковцы, но Бог миловал. В общем, хватило бабке лиха. Но жизнь её не озлобила, а, наоборот, словно высветила самые чистые и мудрые качества женской души. Жила она одиноко, двор в двор с Манькой-бобылкой, которой доводилась даже какой-то дальней родственницей. Всё это просто обязывало бабку Липку выяснить, в чём же там дело?
И вот однажды, когда в неурочный час Манька вдруг стала топить баню, бабка Липка насторожилась. Юркая старушонка терпеливо дождалась, пока Манька вытопила баньку, а затем, почему-то полусогнувшись, прошла в неё с узелком в руках. Подождав немного, бабка Липка метнулась к окошечку. Внутри было темно, только маленький огонёк теплился где-то в глубине. Сколько ни вглядывалась она, но ничего не увидела. И вдруг ей почудилось, что кто-то стонет. Прислушалась? Да, действительно, из баньки явственно доносились глухие стоны. Бабка бросилась к двери, но та была заперта. Запертая дверь для деревни небывалое дело, и тут уж бабка больше не мешкала. Откуда только взялись силы, она вырвала хлипенький крючок и распахнула дверь?
Манька, голая, лежала на полу, кусая губы и постанывая, а между ног у неё копошилось что-то окровавленное, маленькое, беспомощное?
<У-уйди! Христом Богом прошу, у-уйди! - каким-то утробным звериным голосом закричала Манька, - Если хочешь жить, уйди! И забудь! Слышишь, подлая старушонка, забудь!...>
Но бабка Липка словно окаменела, она уже всё поняла и лихорадочно придумывала, как, как убедить эту неразумную бабу не брать такой тяжёлый грех на душу. Потом, после, бабка Липка никак не могла понять, почему она говорила и поступала именно так?
<Тихо, тихо, деточка! Да не кричи ты так, услышит ещё кто-нибудь. И никому ничего я не скажу. Ведь мы же с тобой не чужие как-никак. Делай всё, как задумала, ни одна живая душа не узнает. Только сначала объясни, как ты это будешь делать?> - <Как, как? Придавлю сейчас ногой, в тряпку, да и закопаю. Не первый раз?> - <А потом?> - <Потом попривязываю мешки к животу, чтоб не сразу видно было, да и перестану? Но ты, если пикнешь кому-нибудь? Видит Бог, на мне столько грехов, что ещё один меня уже не пугает? Смотри, старуха!>. Бабка Липка даже обиделась: <Ну, уж мне-то ты можешь верить. Сказала <никому>, значит, никому. И отговаривать тебя тоже не собираюсь. Вот только скажи, а ты дитёнка-то поцеловала?> - <Чего-о-о? Ты что, бабка, ополоумела? Да я и смотреть-то на него не собираюсь, ишь чего удумала: поцеловать!> - <Ну, нет уж, деточка! Твой грех - это твой грех, а вот с дитёнка некрещёного ты этот грех сними. Не допущу, чтоб невинная душа страдала. Это ж издавна известно. Поцеловать, поцеловать его надо! Да ты только губами притронься и всё?> - Бабка ещё что-то говорила, а сама проворно перевязала пуповину, обрезала её, подвернувшейся тряпицей кое-как обтёрла сморщенное крошечное личико и почти силком сунула его Маньке под нос: <Поцелуй! Только поцелуй и всё! Делай, что хочешь. Я никому ничего не скажу?>
Манька, закрыв глаза, нехотя прикоснулась губами к чему-то мокрому, пищащему и? замерла. Ребёнок, словно что-то поняв, вдруг стал ловить губами, и бабка Липка тут же подсунула его под грудь матери. Манька не шевелилась. Ребёнок поймал набухший сосок и припал, присосался к нему. Он блаженно чмокал, издавал какие-то еле слышные звуки и, казалось, не найдётся теперь в мире силы, чтобы оторвать его от этого, такого простого и такого важного занятия. А Манька? молчала, словно прислушиваясь и к внешним звукам, и к тому, что творилось в ней. Бабка Липка тоже молчала, присев на полок и не смея верить собственным глазам. Наконец, Манька словно против своей воли медленно подняла руку и осторожно поправила грудь?
Бабка Липка встрепенулась и облегчённо вздохнула.
Так Верка-Найдёна осталась жить?
7.05.04
УЛИКА
(быль)
Вот уже больше часа Катерина сидела, уставясь в одну точку. Её, не привыкшие к безделью, натруженные руки сейчас бессильно лежали на столе и легонько подрагивали. Дочка Анютка что-то рисовала в тетрадке и время от времени беззаботно смеялась. Катерина взглянула на неё, сердце сжалось от бесконечной всепоглощающей жалости и боли. Слёзы снова потекли из глаз. <Доченька! Родненькая ты моя! За что, за что нам ещё и это лихо?> -тупо и бесконечно билось в голове?
В посёлке они появились лет пять назад. Катерина купила по дешёвке эту хату и стала тихо и незатейливо обустраивать свой отдельный маленький мирок. Никто толком не знал, откуда они появились и что заставило их приехать в этот, Богом забытый, уголок.
По первости Анютка поразила всех своими огромными синими глазищами и какой-то, просто неестественной, кукольной красотой. На вопросы докучливых соседок <А где же твой папка?> она бесхитростно и радостно отвечала: <Собакам сено косит> и сама же первая весело смеялась. Но, когда в этой, крепко сбитой, десятилетней девчушке распознали ум пятилетнего ребенка, соседки скорбно заохали, закачали головами, пытаясь выразить Катерине своё сочувствие и понимание, однако, встретив с её стороны настороженность и явное нежелание говорить на эту тему, обиженно приумолкли, оскорблённые в самых лучших своих чувствах. Ещё какое-то время пошушукались за её спиной, но не получая новой пищи своим пересудам, разочарованно замолчали.
Жила Катерина уединённо, работать устроилась на почту. С утра пораньше разносила корреспонденцию по адресам и скорей спешила домой, где ждала её ненаглядная Анютка. Девочка всегда так искренне радовалась приходу матери, как будто не видела её целую вечность. У Катерины сжималось сердце от нежности и жалости. Каждую свободную минутку она старалась проводить с дочкой, читала ей сказки, учила нехитрым хозяйственным делам: наводить в доме порядок, стирать, готовить еду. Пыталась даже научить шить, но эта премудрость давалась Анютке плохо, и, в конце концов, Катерина отказалась от своей затеи.
Сама она была ещё молодой, довольно интересной бабёнкой, но давно махнула на себя рукой и во всей её фигуре просматривались такая усталость и безразличие к собственной судьбе, что даже самые ревнивые бабы спокойно отпускали своих мужиков помочь, если в её хозяйстве требовались сильные мужские руки. Впрочем, такое случалось очень редко. В большинстве случаев Катерина старалась обходиться собственными силами.
Так прожили они лет шесть. И вот где-то с год назад стал к Катерине захаживать Колька Огонёк. Прозвище своё он получил из-за ярко-рыжих кудрявых волос. И, действительно, глядя на его огненную шевелюру, хотелось прикрыть глаза, чтобы ненароком не обжечься. Вообще-то, это был довольно беспутный мужик, гуляка и любитель выпить, особенно за чужой счёт. Но в какой-то степени это компенсировалось его лёгким открытым характером и умением бесподобно играть на гармошке. Конечно, не самая лучшая пара, но Катерина вдруг расцвела и так похорошела, что поселковые донжуаны, встречая её, только изумлённо хмыкали и долго смотрели вслед, не понимая, как это они до сих пор не замечали такую интересную и красивую бабёнку?
Но, видно уж судьба такая у бабы. Однажды после очередного подпития нашли Огонька чуть живого за огородами. Видно, сначала мужика огрели валявшейся тут же дубиной, а затем жестоко поколотили, да так, что местная фельдшерица громко заявила, что он уже больше не жилец, и очень удивилась, когда тот всё-таки выкарабкался и пошёл на поправку. Правда, этот, когда-то весёлый и бесшабашный мужик, превратился в полуслепого, молчаливого калеку. Шевелюра его основательно поредела и за какой-то месяц покрылась густой сединой. И уже никто не решался назвать его Огоньком. На все расспросы о случившемся отвечал односложно и неохотно: <Пьяный был, не помню?>.
У Катерины он, конечно, больше не появлялся. Соседки сочувственно заглядывали ей в глаза и, кто фальшиво, а кто и искренне, выражали свои соболезнования. Катерина была, как всегда, немногословна: <Да, хороший был мужик. Очень его жалко. Но, видно, судьба уж такая и ему, и мне?> - и кончиком платка вытирала непрошенные слёзы? Она снова как-то вся потухла, скукожилась, никуда, кроме работы, не ходила, жила затворницей. И только счастливый, беззаботный смех Анютки иногда доносился из полуоткрытого окна.
А теперь ещё и эта напасть? <За что? За что нам такое? Господи, накажи меня, самой страшной карой накажи, но её-то зачем? Она-то чем виновата?!>?
А вскоре уже по всему посёлку вприпрыжку неслись слухи: Катькина-то Анютка беременна! Бабы охали, ахали, с пристрастием допрашивали своих мужиков, может, кто видел, может, кто слышал? Все искренне негодовали: последнее это дело - обидеть убогую. Чуть не с кулаками приставали к Катерине: <Ты-то куда смотрела?>. Но та только плакала и повторяла: <Да не знаю, не знаю я. Сама с неё глаз не спускала. Знала бы кто, своими руками задушила бы подонка!>. И только Анютка была как всегда беспечна и весела. Огромные синие её глаза смотрели на мир бесхитростно и открыто?
Фельдшерица, она же акушерка, принимая у Анютки ребёнка, воскликнула: <Смотрите, какой огонёк! Очень редкий цвет волос!> - и вдруг? осеклась, уже догадываясь, но ещё не веря?
9.05.04
ВРАЖДА
(быль)
<Что-о? Жениться на этой, этой? - от возмущения дед Василец не смог даже сразу подобрать подходящее слово, - на этой? партизанке?> - будто выплюнул наконец он и так стукнул кулаком по столу, что даже зашипел от боли. Несмотря на более чем солидный возраст, в нём ещё чувствовались и былая сила, и жёсткий, временами даже жестокий, характер: <Да мы с её батькой в Гражданскую лупили друг друга, а ты жениться?! Ни-ко-гда!>.
Но внук Колька недаром был его внуком. Он тоже хряснул кулаком об стол: <А я женюсь! И точка! И хватит уж вспоминать времена царя Гороха! Манечка - хорошая девка, полюбилась она мне. Да и поздно уже раздумывать, тяжёлая она?>.
Тут в разговор вмешался Петро, сын деда Васильца и отец Николая: <Не те времена, батя, чтоб вспоминать, кто кого и когда лупил. А Манечкин батька всё-таки бывший командир партизанского отряда. Его карточка вон даже в городском музее висит. С таким и породниться не грех. Смотришь, и нам какое послабление будет. А то уж больно на нас некоторые косятся. Всё никак простить не могут?>.
Дед Василец даже подпрыгнул на лавке: <А чего, чего прощать-то? Перед законом мы чисты, никто ничего не докажет! А что болтают, так собака лает - ветер носит. А доказательств-то и нету, не-е-ту-у?> - он издевательски развёл руками?
Свадьбу, не свадьбу, но вечеринку всё-таки собрали. Давно отгремела Гражданская война, уже собрала свой скорбный урожай и Великая Отечественная, а бывшие классовые враги , наверное, впервые вот так сидели за общим праздничным столом. Манечкин отец, ещё крепкий мужик, имевший одиннадцать дочерей и двоих сыновей, хмурил брови, недовольно зыркал взглядом в сторону вынужденных новоявленных родственников, но молчал, сопел и опрокидывал рюмку за рюмкой. Деда Васильца предусмотрительно посадили за другим концом стола. Он тоже опрокидывал рюмку за рюмкой, несмотря на предостерегающие взгляды и незаметные тычки родственников, хихикал, что-то рассказывал рядом сидящим и победоносно поглядывал на угрюмого свата. Веселились в основном женщины и молодёжь. Пелись и современные, и старинные обрядовые песни. Молодых осыпали зерном, с шуточками-прибауточками одаривали подарками. В общем, всё шло, как и полагается. И вот, когда вечеринка уже была в самом разгаре, и Манечкиного отца попросили сказать тост, он встал, внимательно осмотрел всех, особо остановившись взглядом на раскрасневшемся лице деда Васильца, чуть усмехнулся и произнёс: <А тост мой будет такой: за Советскую власть!> - выпил, закусил и только тогда сел.
Уже порядком набравшийся дед Василец, позабывший все предварительные уговоры и увещевания родни, демонстративно отставил гранёную стопку и громко произнёс: <Ну, уж нет! Пей за неё сам! А мы вашего Лазо в топке жгли! Жалко, что ты нам тогда не подвернулся! Хорошо бы горел!?>
И? свадьба переросла в яростную потасовку. Но опомнившиеся родственники скрутили деда Васильца, громко уверяя собравшихся, что старик совсем свихнулся, сам не знает, что брешет, и куда-то увели-уволокли под вопли голосивших баб. Бывший партизанский командир, схватив дочку за руку, кричал: <Ноги моей больше не будет в этом белогвардейском гнезде! И её ноги тоже не будет!>
Манечка же, цеплялась за растерянного Николая и голосилапричитала: <Тятенька, родненький! Никуда я отсюда не пойду! Муж он мне, муж!>?
Через неделю дед Василец скоропостижно скончался. А ещё через два месяца Манечка прибежала домой вся в слезах и синяках. К мужу она больше не возвращалась. Расписаться они ещё не успели, поэтому новорожденному были даны и отчество и фамилия деда-партизана. А назвали его Иннокентием, Кешкой.
Через некоторое время и отец, и мать Кешки уехали в город и там, уже каждый по отдельности, стали устраивать свою судьбу. Кешку родственники отца не признавали. Дед-партизан через несколько лет умер от рака желудка. Так и рос парнишка, в общем-то, никому не нужным. И только бабушка, терпеливая и многострадальная бабушка искренне и горячо любила внука. Кешка отвечал ей тем же. Был он на удивление незлобивым, немного мешковатым, молчаливым, застенчивым пареньком. Окончил восемь классов, но из деревни не уезжал, работал здесь же, в лесничестве.
Когда Кешка уже служил в армии, в часть пришла телеграмма: <Умерла бабушка>. Но на похороны его не отпустили, объяснили, не отец ведь и не мать, всего лишь бабушка. И тогда он сбежал. Добравшись до деревни, домой заходить не стал, а сразу пошёл на кладбище. Через два дня за ним приехали. Нашли его всё там же, на кладбище, опухшего от слёз. Он молча лежал на могиле бабушки и совсем не сопротивлялся, когда его уводили. К счастью, на этот раз нашлись умные головы и строго наказывать парня не стали.
После армии возвращаться ему практически было некуда и он поехал к матери. У той давно уже была другая семья, подрастали две дочери. Семья занимала две комнаты в большой коммунальной квартире. Кешка пожил у них с неделю, устроился на работу и ушёл в общежитие. Видимо, ему, спокойному и домашнему по натуре, очень хотелось иметь свою семью, свой дом. И через полгода он женился, пошёл, как говорят, в примаки.
Но семейная жизнь не получилась, и не только по его вине. После рождения сына он опять ушёл в общежитие. Стал выпивать. За участие в пьяной драке получил срок, два года. Отсидев, уехал в другой город, а через полгода нашли его в петле на чердаке какого-то дома. Официальная версия гласила: самоубийство. Неофициально же все утверждали, что что-то тут не так, что кто-то ему <помог> и, скорей всего, его повесили, но кто и за что, выяснять, конечно, никто не стал.
Сейчас его сыну уже под тридцать. У него другая фамилия, другое отчество и даже другое имя. И, скорей всего, он не знает правды о своём настоящем отце. А жалко Кешку. В общем-то, хороший был мужик?
11.05.04
ВАЛЮШКА
(быль)
Кухтина А.Н.
Томская область? Уже далёкие шестидесятые годы прошлого века? Осень? Хлебоуборка? И почти в каждой деревне обязательная составляющая сей битвы за урожай: многочисленные студенческие отряды. Кто прошёл через это, тот наверняка помнит исторически сложившуюся странную закономерность: почему-то мужская половина главных помощников в хлебоуборке быстро находила общий язык с местными красавицами, а вот между недавними абитуриентками и их деревенскими ровесницами тут же возникали натянуто-неприязненные отношения. И с чего бы это?
Но с Валюшкой мы подружились как-то крепко и сразу. Она, единственная из деревенских девчат, почти с первого дня свободно приходила на нашу территорию, давала ценные практические советы по обустройству нехитрого быта, вместе с нами пела у студенческого костра. Искренне озабоченная нашими проблемами по первой же просьбе приносила иголки, нитки, молотки, гвозди и какие-то другие мелочи, о которых нам и не подумалось в городе, но которые оказались такими необходимыми именно здесь и именно в данный момент. Плотная, крепко сбитая, совсем не красавица, она была удивительно светлым и открытым человеком, постоянным источником доброжелательной созидательной энергии, готовности посоветовать и помочь. А как заразительно она смеялась! Это удивительно, но рядом с ней и другие непроизвольно старались быть добрее и проще. Мы с Людой - две девчонки из небольших тихих городков - особенно подружились с ней. Часто бывали у неё дома, познакомились с родителями. Тётя Настя встречала нас, как родных, тут же усаживала за стол, наливала домашнее (!) молоко и угощала какими-то необыкновенно вкусными булочками. Странно, но в этом доме умели любого пришедшего встретить так, что он чувствовал себя здесь самым главным и необходимым. Человека окружали искренним вниманием, заботой, расспрашивали, что-то рассказывали сами, и время гостевания всегда пролетало незаметно. С тех пор прошло почти сорок лет, но я до сих пор хорошо помню, как не хотелось уходить от них.
К гостям обязательно выходил Валюшкин отец. Видно было, что он намного старше жены, но чувствовалось между ними такое взаимопонимание и какая-то необъяснимая словами внутренняя согласованность, что даже не верилось, что так может быть на самом деле.
По рассказам Валюшки последнее время дядя Паша стал сильно прибаливать, поэтому в колхозе не работал, подшивал валенки, копался в огороде, помогал тёте Насте по хозяйству, топил баню, куда, конечно же, приглашали и нас. Какое же это блаженство: после тяжёлого, непривычного нам, крестьянского труда настоящая деревенская баня с обязательным затем неспешным чаепитием (мы-то с Людой больше пили молоко) с ароматными воздушными булочками и обстоятельными разговорами обо всём. В их доме всем было уютно и тепло.
Иногда эти разговоры касались будущего Валюшки. И тут возникала какая-то странность. Весной она окончила среднюю школу. Училась очень хорошо и все были уверены, что уж Валюха-то поступит в любой ВУЗ. Но та вдруг категорически отказалась уезжать куда-либо. В школе она была главным организатором и сельской, и школьной самодеятельности, неплохо пела, читала стихи. А уж как зажигательно отплясывала цыганочку, мы убедились сами на одном из самодеятельных концертов. Через неделю после выпускного бала она уже работала завклубом. И друзья, и учителя были просто шокированы таким поворотом. А больше всех, конечно, расстроились родители: <Да что ж, мы тебя не выучим, что ли? Ладно, не поступала нынче, так поступай на следующий год. Вон какая у студентов интересная жизнь! Да и выучишься, станешь специалистом, плохо, что ли? Не век же тебе в деревне сидеть!>? Однако, Валюшка мягко, но решительно обрывала все подобные разговоры: <Я уже всё решила. Никуда не поеду. На кого же я вас-то оставлю? Ну, уж нет! Вот поработаю, а там жизнь покажет. Захочу учиться, так Сеня меня всегда отпустит. Правда, Сенечка?!>?
Её официальный жених Сеня, очень серьёзный и очень молчаливый местный механизатор, сидел тут же и в неимоверных количествах потреблял заботливо подливаемый чай и подсовываемые тётей Настей тающие во рту булочки. Сенечка заранее был абсолютно согласен со всем, что скажет его ненаглядная Валюшка и только утвердительно и солидно кивал головой.
Уже перед самым отъездом Люда, выросшая без отца, сказала Валюшке: <Тебе здорово повезло, у тебя такие отец и мать, просто замечательные!>. И тут Валюшка как-то странно усмехнулась и тихо сказала: <А ведь они мне не отец и мать?>. Помолчала и добавила: <Но я их очень люблю! Они мне роднее отца с матерью?>. И мы услышали невероятную историю.
Любаня и Андрей поженились перед войной. В сороковом году у них родились двойняшки. Третьего сына Любаня родила, когда муж уже был на фронте. А в сорок третьем пришло извещение, что Андрей пропал без вести? Нужно было как-то жить? Любаня оставила детей в деревне у родителей, а сама уехала в город, стала работать на заводе?
Давно закончилась война, а Андрей как в воду канул. Шли годы. Любаня получила комнату в коммуналке и забрала детей в город. Её мать к тому времени скоропостижно умерла. И отец, ещё крепкий здоровый мужик, остался в деревне один. Любаня как-то пыталась наладить личную жизнь, но семейного счастья так и не получилось?
А в пятидесятом году вдруг объявился? Андрей. Из скупых немногословных объяснений оказалось, что он попал в плен, бежал, его поймали, но он опять бежал, а затем уже наш, советский, лагерь? И только мысли о жене и детях помогли ему выжить и вернуться?
Когда он, прихрамывая, вошёл в комнату и молча остановился у двери, Любаня побелела как полотно и тихо сползла на пол. Трое мальчишек с изумлением и страхом смотрели на обросшего незнакомого дядьку. А на кровати лежала двухмесячная Валюшка?
Примирение было долгим и мучительным. Здесь было всё: и пьяные побои, и униженные слёзы покаяния, и долгожданное прощение, но с одним условием: чтоб этой приблуды здесь и духу не было!
Счастливая и одновременно несчастная Любаня привезла внучку деду, и с тех пор никто из них ни разу не появился в деревне. Даже новости доходят только через чужих людей. Сейчас у Любани и Андрея пятеро детей, внуки, живут они хорошо, дружно. И то, слава Богу!...
А Валюшка? Валюшка так и осталась с дедом. Недели через две в дом тихо вошла Настя, когда-то лучшая подружка Любани. Жила она одна. Настин жених погиб в первый год войны, а вскоре один за другим умерли и родители. Неожиданная гостья несмело потопталась у порога, наблюдая, как дед управляется с внучкой, и, решившись, наконец, сказала: <Дядя Паша, вы отдайте мне Валюшку! Честное слово, не пожалеете! Да и живём-то рядом, всегда на глазах будет. Отдайте, А?!>?
А через два дня под изумлённые взгляды односельчан дядя Паша молча и сноровисто перенёс нехитрый скарб Насти в свой дом?
<Так он тебе, значит, дед?!> - Мы во все глаза таращились на Валюшку, пытаясь осмыслить только что услышанное. Валюшка весело рассмеялась: <Ну, конечно! Мой папка - это мой родной дед. А моя мама? Вы не поверите, но она так хотела кормить меня грудью, что у неё появилось молоко. И мама кормила меня до полутора лет. Вот!>
После долгого молчания я нерешительно спросила её: <Скажи, а ты видела свою мать? Ну, ту, другую? И братьев, сестёр?>. Странно хмыкнув, Валюшка в упор посмотрела на меня: <Нет! А зачем?> - и, хорошо помню, быстро отвела глаза?
16.08.04
ОДНА ЖИЗНЬ
(быль)
В шестнадцать лет Любашу выдали замуж. При этом старший брат даже не удосужился спросить, хочет ли она, вообще, замуж, хочет ли уезжать в другую деревню и жить в большой семье совершенно незнакомых ей людей. Да и будущего-то мужа, Никанора, она впервые увидела только перед свадьбой. Невысокий, симпатичный, чернявый паренек понравился, и это несколько примирило ее с происходящим. Да и чего еще ждать сироте? Все окружающие были уверены, что ей очень повезло: попала в крепкую, зажиточную, по крестьянским меркам, семью. Да и муж - любо-дорого посмотреть!
Но, в-общем-то, в ее жизни мало что изменилось. Рано оставшаяся сиротой, с детства привыкшая к тяжелому крестьянскому труду, она давно заменила братьям и младшей сестре мать. Нищета, полуголодное существование, домашние заботы и труд, труд? Однако, они, как ни странно, только закалили и укрепили ее приветливый, покладистый характер. По первому зову она спешила на помощь, легко уживалась с людьми. Была мастерица на все руки. В редкие минуты отдыха могла и спеть, и сплясать так, что все только ахали. Придя в семью мужа, она практически оказалась в той же среде. Все та же тяжелая крестьянская работа, и все также любой мог сорвать на ней свое плохое настроение, недовольство чем-то. Приход новой бесплатной работницы, практически, батрачки, в семье только приветствовался. Но она не жаловалась - была привычна, да и на что могла рассчитывать сирота?
Семья, в которую она вошла, состояла из нескольких поколений, была довольно большая, со своим укладом, привычками, обычаями. Настоящей хозяйкой и домоправительницей была свекровь. Она одна иногда жалела невестку, но от нее же и доставалось больше всех. Здесь же на равных правах со всеми жила невестка Христинка - вдова погибшего в Гражданскую войну старшего сына. Как потом выяснилось, именно она и явилась главной причиной того, что Никанора так поспешно и почти насильно оженили. Молодая вдовушка быстро прибрала к рукам симпатичного, но довольно ветреного паренька. Однако, их, почти явные, отношения не прекратились и после свадьбы Никанора. Но сколько слез было пролито молодой женой по ночам в подушку после очередных явных доказательств, об этом не знал никто. Разумеется, остальные домочадцы тоже были прекрасно осведомлены обо всем, но все делали вид, что ничего не происходит. Ну, а, если нужно было найти виновного, то лучшего кандидата на эту роль, чем сирота, конечно же не существовало. Все еще больше осложнялось тем, что у них не было детей. И каждый, от мала до велика, мог при всех выкрикнуть ей в глаза: <Где твои дети? Ты детей своих поела!>. А Христинка, оставшись наедине, ехидно шептала: <Это я <сделала> ему, чтоб у него не было детей. Нам-то они ни к чему>.
Так прошло шесть лет? Любаша, молча, сносила все оскорбления и укоры новоприобретенных родственников, была все также добра, приветлива и трудолюбива. И повзрослевший, возмужавший Никанор, видимо, вдруг разглядел, какая у него терпеливая, работящая красавица-жена, признанная певунья и плясунья на нечастых деревенских гулянках. Всегда внешне спокойная, улыбающаяся - даже самые близкие не догадывались, какой ад ей приходилось иногда переживать. И прозревший мужик стал все больше уделять внимания собственной жене. Христинку это бесило, но Никанор к тому времени совершенно охладел к ней. Любаша, словно на крыльях летала, все, как говорится, горело в ее руках. Но детей так и не было?
Однажды, оставшись наедине, муж сказал ей, что это не она виновата, что это Христинка ему <сделала>. Он даже вспомнил ту гулянку, когда все плясали, и кто-то специально плеснул на него водой. <Мне надо лечиться, надо искать деда или бабку>. Любаша горячо поддержала мужа. В соседней деревне жил такой дед, говорили, что он был очень сильным в этом деле, как сейчас бы сказали, в белой магии. Люди к нему приезжали не только из ближних и дальних деревень, но и из города Боготола, и даже порой из Красноярска заглядывали. Молодые тайком обратились к нему, рассказав все, как на духу. Дед подумал и сказал: <Помогу. Но приезжать придется несколько раз. Согласны ли?>. Они, разумеется, были согласны на все?
Перед полночью дед усадил их рядом и сказал: <Что бы ни случилось, молчите и держите друг друга за руки. Что бы ни случилось! Выдержите - все будет хорошо!> А сам стал что-то приговаривать. Ровно в двенадцать, как полезла отовсюду нечисть, то ли черти, то ли непонятно что. Они появлялись с потолка, со стен, скакали, кривлялись, пытались разъединить их руки, оторвать друг от друга, заставить заговорить. Любаша и Никанор сидели, как каменные, крепко зажав руки друг друга. Как только запел первый петух, вся нечисть исчезла. Дед похвалил их и сказал, что результат они скоро увидят, но приезжать придется еще, возможно, даже несколько лет.
По дороге домой муж и жена делились своими впечатлениями и, оказалось, что они видели, слышали и чувствовали одно и то же, одних и тех же <чертенят>, одни и те же действия этой нечисти?
А теперь представьте картину. Когда в очередной раз Любашу громко упрекнули, что она <поела своих детей>, молодая женщина спокойно и с достоинством ответила, вы уже сами догадываетесь, что. Вскоре родился Ванюшка, затем Маринка. Многочисленная родня мужа притихла, молодые были счастливы.
И только одно омрачало их существование. За ежедневными крестьянскими делами порой Никанор забывал, что пора съездить к деду. Такая забывчивость платила ему жуткими болями, а, может, и оскорбленная Христинка чем-то <помогала>. Однажды, когда Любаша уже носила под сердцем третьего, Колюшку, они были в гостях. Подошел к ней муж с посеревшим лицом и предложил немедленно ехать к деду. Но это было бы странно и нелепо для хозяев, и Любаша предложила съездить, как только вернутся домой. Муж согласился. К вечеру поехали домой, но чувствовал себя Никанор очень плохо, его мучили страшные болезненные приступы. Приехав домой, он тут же куда-то ушел. Сначала на это не обратили внимания, а потом оказалось поздно. Никанор повесился?
И только дети, ее дети, не дали ей сойти с ума?
Само собой разумеется, что невестка с тремя (в проекте) детьми показалась всем такой обузой, что ее быстренько, как говорится, отделили, то есть, отселили, выделив коровенку, лошаденку и кое-что из имущества. А были это очень непростые и неспокойные годы коллективизации. Молодая женщина привычно трудилась с утра до ночи, чтобы хоть как-то обеспечить себя и детей и приготовиться к рождению третьего ребенка.
А потом был ночной стук в окно. Верный человек сообщил ей, что завтра придут ее раскулачивать, ведь у нее такое зажиточное хозяйство: и корова, и лошадь? Собрав детей и взяв только самое необходимое, она бросилась к своему дяде Силину, который жил в этой же деревне?
Утром они были уже в городе Боготоле. Как ни странно, никто их не преследовал. Что стало с покинутым убогим домишком и хозяйством, неизвестно. Родственники мужа скромно исчезли из ее жизни и жизни ее детей и никогда больше не напоминали о своем существовании. А деревня-то находилась всего в сорока километрах от города. Но молодой женщине было не до них.
Ей приходилось работать на самой тяжелой и низкооплачиваемой работе, чтобы дети не умерли от голода. Иногда помогали ее родственники, которые сами были ненамного богаче. Одну зиму ей с детьми вообще пришлось жить в землянке. Это в Сибири-то, в Красноярском крае! Понемножку, худо-бедно, но жизнь налаживалась. Маринка очень рано стала ее главной помощницей и опорой. Да и мальчишки росли, в-общем-то, серьезными и деловыми мужичками.
Так проходили годы?
Пыталась она и устроить свою личную жизнь, но как-то все выходило неудачно. Например, один из мужей украл деньги, собираемые на покупку домика, и пытался сбежать на Дальний Восток. И, только благодаря все тому же дядьке Силину, переехавшему к тому времени в город, подлый мужичонка был перехвачен по пути?
Она еще дважды рожала. Но Володя был очень слабеньким и умер в пять месяцев. А вот Витя оказался покрепче. К тому времени выяснилось, что у Любаши больное сердце. И все больше ответственности и домашних дел ложилось на хрупкие плечи маминой помощницы - Маринки, не по годам серьезной и такой же работящей. В школе девочка училась хорошо. Все схватывала на лету, особенно ей нравилась математика. Но даже пятый класс ей окончить так и не пришлось.
После того, как Любашу в очередной раз увезли прямо с работы с сердечным приступом в больницу, ее товарки, искренне жалея молодую женщину, проявили активность и четырехлетнего Витю забрали в детдом, не смотря на слезы и просьбы остальных детей. Когда же мать выписали, то ребенка уже увезли из города. Сколько кабинетов прошла эта мужественная стойкая женщина, чтобы узнать, где ее сын, но никто не мог или не хотел ей помочь, ответ всегда был один: неизвестно?
Прошло три года. И вдруг они получили письмо, написанное корявым детским почерком. Адрес ребенок узнал у директора детдома, а скорее всего, сам директор и надоумил несмышленыша написать маме. Любаша тут же поехала и забрала его. Это был очень худенький, почти прозрачный, мальчик. Судя по его рассказам, они в детдоме часто просто голодали. В семье тоже не было особых разносолов, но сажали огород и картошка уж была всегда. Да и все члены семьи старались хоть как-то подкормить младшенького. Но, тем не менее, еще долго не могли отучить ребенка припрятывать еду на черный день. При стирке Маринка во всех кармашках рубашек и штанишек еще долго находила ту же картошку, засохшую или прокисшую. Когда он садился за стол, то обязательно прятал под себя пилоточку, чтобы не украли. Эта детдомовская привычка еще долго доводила до слез и мать, и сестренку.
А жизнь шла. Дети подрастали? И тут началась война. Тогда все жили по принципу: все для фронта, все для победы. Пришлось переехать в деревню. По крайней мере там хоть не умерли бы с голоду. Ивана забрали в армию. Вернулся он без руки, с осколками в груди. Кстати, у него был красивый сильный голос, он чудесно пел и даже после его смерти еще долго вспоминали <того Ивана>, который, как запоет, так даже десятилинейные лампы в доме гаснут. Иван женился, но прожил недолго, в пятидесятых годах умер от туберкулеза, да и осколки, видно, поспособствовали. Через год умерла его жена. Три девочки остались круглыми сиротами. Но это уже другая, хоть и не менее трагичная, история. Витя умер в шестнадцать лет от водянки. Видно, не прошли даром голодные детдомовские годы?
Любашу парализовало, когда она пропалывала грядки. Было ей тогда шестьдесят четыре года. Николай с семьей жил в это время на Сахалине. Три месяца лежала она совершенно беспомощная и неподвижная. Дочь с зятем и внуки все время были рядом с ней, дежурили и днем, и ночью. Со временем рассудок ее стал мутиться, она почти перестала есть. Врачи удивлялись: какое крепкое сердце! Это ее-то больное, изношенное сердце! Лекарства почти не помогали. Часто ее мучили сильные боли, она кричала: <Мама! Мама!>. Это было единственное слово, которое она могла сказать внятно.
Однажды ночью, как всегда, дочь дежурила около нее. Любаша уснула. Дочь тоже задремала. И вдруг, словно кто-то толкнул ее. Она взглянула на мать и все поняла. Любаша лежала удивительно помолодевшая, с просветленным безмятежным лицом. Отмучилась? А ведь когда-то, когда никто не мог ее переплясать, она, смеясь, говорила: <Я и умирать буду, а хоть ногой да топну!>? Не топнула?
В это же время трое ее внуков и зять, спавшие в других комнатах, почему-то внезапно проснулись и, не говоря ни слова, все столпились в дверях бабушкиной комнаты?
6.07.03
ПРОСТИ, СЫНОК!
(быль)
Погорельцев временно поселили в опустевшую хату бабки Матруны. Единственный бабкин сын погиб в первые дни войны, а больше никаких близких родственников у нее и не осталось. Две недели назад бабка Матруна присела у морковной грядки, да так и не встала. <Легко померла> - тайком крестясь, шептали деревенские бабы.. Похоронили старушку всей деревней вскладчину. Три осиротевших курочки пошли на поминальный стол, а дворнягу без имени приютила тетка Маня. Окна и двери неказистой, но еще довольно крепкой, хаты крест-накрест забили горбылем.
?Пожар в глухой таежной деревне - это настоящее стихийное бедствие. Тут уж раз на раз не приходится. Бывало, что выгорали целые деревни. Что может быть страшнее и безжалостнее разбушевавшегося и всепожирающего огня! Но тут, как говорится, Бог миловал. Деревню удалось отстоять потому, считали все, что хата стояла на отшибе, а все надворные постройки пошли на дрова еще в войну, когда надо было накормить и обогреть шестерых, мал мала меньше. Вот и пришлось горемычной бабе сначала порешить живность, а потом уже и стайки пошли в ход.
? Спасли только вдову и детей. Ни ложки, ни плошки? Остались, в чем были. Потому-то по молчаливому согласию колхозники и сняли горбыли с окон и дверей Матруниного дома.
?Обезумевшая Фрося не просыхала от слез и без конца пересчитывала, пересчитывала единственное, что у нее осталось - своих детей. Ей все казалось, что она опоздала и кто-то из них остался там, в том яростном огненном ужасе.
Односельчане тихонько заходили в хату и оставляли, кто что мог: старенький изодранный кожушок, пару алюминиевых помятых мисок, а то и, почти целое, байковое одеяло. Да и что могли принести инвалиды и вдовы, сами только что пережившие страшную войну и не понаслышке знавшие, что такое голод и нищета. Все искренне жалели и Фросю, и детей, но вывод был однозначен: придется, видно, бабе надевать суму и идти с детьми побираться, чтобы не умереть с голоду. Тогда это не было редкостью, а, наоборот, иногда являлось единственным выходом из безвыходного положения.
? Лет тридцать назад Пелагею Ивановну, тогда еще просто Палашку, отец, чтобы не кормить лишний рот, увез в город и отдал в няньки. Девчонке повезло. Едва заневестившись, она удачно вышла замуж. В деревне с тех пор не появлялась. Изредка встречая односельчан, не очень-то бросалась им навстречу, разговаривала подчеркнуто правильным, <городским>, языком, может, даже неосознанно давая понять, какая огромная разница между ними, деревенщиной, и ей, женой, пусть и небольшого, но начальника. Детей у них почему-то не было, но Пелагея Ивановна не очень-то убивалась. <Хватит! С детства наняньчилась на всю жизнь?> - говорила она.
О Фросиной беде узнала случайно. Зашла на базар и, надо же так, встретила там тетку Маню, приехавшую по своим делам в город. Когда-то, в деревне, они жили рядом и были закадычными подружками. Не виделись уже лет пятнадцать. И вот, такая встреча?
Глубоко в душе Пелагея Ивановна, в-общем-то, была такой же деревенской бабой, пусть и оборвавшей, но не забывшей свои корни, да и погибший на войне Фросин муж приходился ей какой-то дальней родней. Поэтому ничего удивительного не было в том, что Пелагея Ивановна и Василий Филиппович вдруг появились в деревне. Привезли необходимую одежонку, вещи, продукты, городские гостинцы. Даже их просьба никому не показалась странной, свои ведь все-таки. А просили они отдать одного ребенка. <Тебе ведь легче будет, да и ребенок еще спасибо скажет, как вырастет> - убеждали они совсем растерявшуюся несчастную бабу.
Вообще-то, Пелагее Ивановне приглянулась семилетняя Любка, но девчонка, уразумев, чего от нее хотят, с ревом убежала куда-то и старалась не попадать на глаза этой <тетке с городу>, пока та с мужем не уехала.
Забрали они самого младшего, пятилетнего Павляню, часто болевшего, худенького молчаливого мальчика. И на этом всякие отношения между семьями прекратились?
Мало-помалу жизнь налаживалась. Подрастали дети. Как ни странно, но все пятеро выжили и выросли, обзавелись семьями и, хотя жили отдельно, но все были рядом с матерью, здесь же, в этой деревне. О Павляне знали, что он долго болел, но потом ничего - выправился. В школе учился хорошо. Окончил десятилетку, потом институт, вернулся в город и сейчас работал инженером на заводе. Семью заводить почему-то не спешил. Год назад тяжело заболел Василий Филиппович и, промаявшись с полгода, умер. Через два месяца уснула и не проснулась Пелагея Ивановна?
Голубая новенькая автомашина, только что отмытая в речке до зеркального блеска, медленно въехала на деревенскую улицу. Свора обескураженных собак сопровождала ее громким лаем, оповещая всех о чрезвычайном происшествии. Медленно, очень медленно автомашина продвигалась вперед и, когда она остановилась у бывшей Матруниной хаты, уже вся деревня откуда-то знала: приехал Фроськин Павляня.
Фрося стояла у калитки и растерянно теребила передник, как-то испуганно озираясь по сторонам. Павляня, симпатичный высокий мужчина, вышел из машины и быстро пошел к ней, но вдруг остановился, словно споткнулся о десятки горящих любопытных глаз, потом медленно подошел к матери, как-то неловко и быстро обнял ее, что-то пробормотал и чмокнул в щеку. Тут же развернулся, подошел к машине и под одобрительные комментарии, шутки, смешки стал извлекать из нее какие-то мешки, коробки, кульки с конфетами, печеньем и пряниками, отдельно достал ящик с яблоками. Запах копченой (!) колбасы, селедки и еще чего-то непонятного, но не менее интригующего, поплыл над восхищенной толпой. Тут же нашлись добровольные помощники, и все это разнообразное великолепие торжественно переместилось в хату. А вечером гуляла вся деревня?
Столы собрали из окрестных хат и поставили прямо на пустыре за домом. Перед этим неожиданно одаренные всевозможными подарками и гостинцами племянники и племянники с необыкновенным усердием и азартом расчистили и подмели его, да так, что любо-дорого было посмотреть. И еще много-много лет спустя, этот пустырь иначе, как Павляниным, и не называли?
Переполненные впечатлениями, довольные уважительным отношением и обхождением горожанина и надолго запомнившимися необыкновенными угощениями, гости разошлись только под утро. Разумеется те, кто мог к тому времени идти. Братья и сестры, зятья и невестки и их многочисленные отпрыски тоже потихоньку потянулись к своим хатам.
Павляня долго сидел за опустевшим столом, обхватив голову руками, словно думал тяжелую думу. Мать неуверенно подошла к нему и, не зная, как обратиться, остановилась?
<Павел Васильевич! - почти шепотом позвала она - Шли бы вы спать, Павел Васильевич>.
Павляня вздрогнул, как будто его ударили и резко обернулся: <Васильевич?! Моего отца звали Егором! И я помнил об этом всегда, мама! Двадцать лет каждый день я мечтал о том, как приеду и скажу: Здравствуй, мама! А еще всю свою жизнь я хотел тебя спросить: почему? Почему ты отдала именно меня? Не Любку, не Петьку хромого, не Манечку, а именно меня?! Я что, был самый никудышный??>.
- <Бог с тобой, сынок! Да что ж ты такое говоришь? Ты тогда был самый маленький и очень слабенький? Здесь бы ты просто не выжил?>
- <А, может, я был просто самым ненужным, обузой для всех вас? Ведь остальные-то выжили и здесь, зато всегда жили рядом с тобой, да и сейчас вы все вместе. Их же ты не отдала! А меня с глаз долой - из сердца вон, да? Почему ты отдала именно меня? Почему?..>
И здоровый мужик вдруг заплакал, словно малый ребенок, уронив голову на стол. Он громко и судорожно всхлипывал, икал, совсем, как когда-то, в далеком детстве?
А мать? Мать гладила его шершавой рукой по голове, по плечам, по спине и тихо шептала: <Сыночек! Дитятко! Кровинушка моя! Прости, если сможешь? Прости?>
25.07.03
ИЛЮХА
(быль времен Гражданской войны)
Илюха - смышленый, стеснительный деревенский паренек, этакий крепкий сибирский мужичок шестнадцати лет от роду, только-только входящий в пору первой влюбленности, но уже хорошо знающий все тяготы нелегкого крестьянского труда, известного ему с детства...
?Колчаковцы так внезапно вошли в Каменку, что Илюха и такие же бедолаги, как он, не успели даже спрятаться... История не сохранила подробностей, как он оказался в рядах "истинных защитников". То ли его, как и сверстников, просто демобилизовали, то ли взяли проводником, потому что, как настоящий сибиряк, он хорошо знал и любил тайгу, и все окрестные тропы были для него открытой книгой.
А так как о его желании почему-то забыли спросить, то тут же нашлись добровольные сторожа, взявшиеся приглядывать за ним, чтобы "мальчонка случаем не убег..." И, когда Илюха по малой нужде попытался пойти в кусты, охранники тут же окружили его и гаркнули: "Куда?!". Смущаясь, паренек объяснил, куда... Мужики заржали: "Ах, ты какой нежненький! В кустики ему захотелось! Делай здесь, при всех, как мы!..."
- "Дядечки, родненькие, да стыдно мне при всех - то... И никуда я не убегу, вот те крест!". Но это еще больше раззадорило мужиков, и скоро уже весь отряд знал, что появился среди них дефективный, малахольный, который, видите ли, стесняется как девка... и т.д. и т.п. Теперь уже подспудно за ним следили все...
А он... Чистая цельная детская натура не могла допустить такого поганства... Ну, не мог он при всех!...
Из колчаковского отряда он все-таки убежал...
Много лет спустя, его сестра, а моя бабушка Лена, рассказывала: "Братка всегда был добрый, ласковый. Нас, девок, никогда не забижал... А как забрали его колчаковцы, вот мы поплакали-то, думали, уже и не увидимся - страшное время-то было... Только появился он дня через три. Как увидели мы его, так и ахнули: в гроб краше кладут... Да и недолго он, бедный, помаялся, через неделю помер. Лекарь сказал, что мочевой пузырь надорвался... Жалко братку - то, ох, как жалко...".
март 1998 г.
ИСТОРИЯ С МЕДВЕДЕМ
(быль)
Эта, почти неправдоподобная, история случилась в двадцатые годы двадцатого века?
Обычная сибирская деревня Баим в Красноярском крае, а вокруг нетронутая глухая тайга. И лишь клочки возделанной земли робко напоминают о том, что иногда здесь все-таки ступала нога человека...
Молодая мать с утра пораньше отправилась работать в поле. Уложив ребенка в тени вековых деревьев, она занялась привычным нелегким крестьянским трудом... Вдруг раздался истошный крик младенца. Мать бросилась к нему и... остолбенела. Огромный бурый медведь стоял над ребенком и лениво перекатывал его лапой...
Что делать? Убежать? Схватиться с медведем врукопашную ?... И тут она сделала единственное, что смогло подсказать ей материнское сердце. Женщина упала на колени, протянула руки к медведю и стала умолять его: " Мишенька! Христом Богом тебя прошу, не губи моего сыночка! У тебя ведь тоже, наверное, есть детушки! Подумай о них и пожалей моего дитенка! Уж, если так надо, то убей меня, но только не губи невинную душу!"...
Так, умоляя и рыдая, она подползала все ближе к ребенку. Медведь (или медведица?) оставил в покое орущего младенца и с явным любопытством наблюдал за происходящим, но не предпринимал никаких действий...
Неизвестно, сколько так прошло времени: час или минута. Обезумевшая мать продолжала умолять и все ползла и ползла к ребенку, а медведь внимательно слушал ее. Потом он как-то странно хрюкнул, словно усмехнулся, медленно развернулся и лениво побрел в тайгу, а мать схватила окровавленного и громко орущего ребенка и бросилась бежать...
Эту историю я услышала от своей матери. А случилась она с ее ровесником, который, конечно же, не помнил, как все произошло, но следы от медвежьих когтей остались на нем на всю жизнь... А еще остался часто повторяемый рассказ о том, как мать отмолила его у медведя...
1997 г.
МЕРЗАВЕЦ
(быль)
Это была довольно необычная пара. Он - веселый, общительный, заводной, душа любой компании, рубаха-парень, да к тому же еще и не обделенный особой мужественной красотой. И Она - совсем не красавица, молчаливая, застенчивая, легко краснеющая от любого пустяка, в-общем, этакая тихая серая мышка. Она открыто обожала Его и Он снисходительно принимал это как должное...
Когда выяснилось, что Она беременна, Он сказал категорично и прямо "нет" - "нет" будущему ребенку и "нет" вообще их отношениям и... благополучно исчез из ее жизни. Она же тихо плакала по ночам, пробегала по общежитию, опустив глаза, и даже соседкам по комнате почти ничего не стала объяснять. Их бурное негодование как-то быстро испарилось, не получая поддержки с ее стороны?
Когда появился малыш, общественность в лице все тех же соседок по комнате проявила активность. Ей, как матери-одиночке дали комнату в соседнем общежитии и жизнь неспешно потекла дальше.
Со временем как-то так получилось, что Он опять стал заходить к девчатам в комнату уже в качестве общего знакомого и приятного собеседника. Обычная, в-общем-то, история...
Прошло несколько месяцев... Однажды Ей срочно нужно было отлучиться по делам и бывшие соседки охотно согласились посидеть с малышом. Они принесли его к себе в общежитие и, движимые самыми благородными чувствами, конечно, тут же придумали повод, чтобы пригласить несостоявшегося отца в гости?
"Это чье же такое прелестное дитя?" - восхитился Он, войдя в комнату. Тайком переглянувшись, девчонки назвали имя одной из молодых мамаш, живущих в общежитии. Весело болтая, Он стал забавлять малыша. Не без старания девушек ребенок оказался на руках отца, который забавно корчил рожицы и смешил "прелестное дитя"...
Тут открылась дверь и вошла Она. Молча и растерянно смотрела Она на смущенных, счастливых девчонок и на Него со смеющимся ребенком на руках...
И вдруг Он увидел ее изумленные глаза и все понял. Целая гамма чувств пронеслась по его лицу и, наконец, остались самые главные: отвращение и брезгливость...
Взглянув на ничего не понимающего малыша, как на что-то ужасное и мерзкое, и передернувшись так, словно его сейчас стошнит, он швырнул ребенка на первую попавшуюся кровать и, громко матерясь, выскочил за дверь...
Больше он в эту комнату не приходил...
1997 г.