На площади, по имени "Война"
   
   Хотя тактику борьбы, на мой взгляд, она выбрала неверную. Не пощечины нужны были пьяному солдату, а материнская нежность и доброта. А она никак не могла смириться с пьянством сына. При людях стыдила его, угрожала, избивала костылем, с которым никогда не расставалась. Было время, когда мать его выгнала и Микола жил у нас, - все-таки родственничек. Утром, когда я будил его на работу, он смотрел на меня пустым, ничего не выражающим взглядом. В такие минуты он казался мне деревянным чурбаном, человеком, на время лишенным души. Как будто кто-то отключил в его мозгу не то что стремление, а даже бессмысленную привычку сопеть носом или бормотать в ответ что-то нечленораздельное. Отец мой был всегда в движении, ездил класть грекам печи, ссорился с матерью, иронизировал по поводу и без повода, а в лице Миколы не было даже реакции на предложение отца выпить по чарочке или посетить кого-нибудь из его фронтовых друзей.
   - Лучше бы ему ампутировали ноги, чем душу, - сказала как-то мать, и я ужаснулся сказанному.
   В сентябре 1952 года Гнатько погиб, пустив в сердце заряд дробленого чугуна из моего самопала. А вместе с ним погибла и его война. Война, о которой он говорил, как о живом существе. Ведь в те годы в нашем лексиконе не было такого понятия, как реабилитация.
   
    Ода себе любимому
   Ничто в мире не умеет так приятно и нежно шуметь, как съедаемое дождем облако. Луговые травы стоят с открытыми ртами и слушают. Ромашки, ощерив рты, выглядят полнейшими идиотками. Они улыбаются, подставив солнцу свои желтые мордашки и распушив белые кудельки лепестков. По этим куделькам мужья узнают, насколько верны им их благоухающие степными ветрами жены. Свесив языки, ирисы ловят прохладные струи, совершенно не реагируя на вздохи отяжелевшего влагой ветра. Я тоже расслабляюсь, как трава, и осторожно опускаюсь на лысый пенек под яблоней. Пенек этот не простой, поэтому я так осторожен. Его сияющая лысина окружена со всех сторон желтыми плюшками ильмаков, грибов, пахнущих на срезе только что выпорхнувшей из парикмахерской модницей. Я слегка завидую пню. Не его блестящей лысине, и даже не желтым разлапистым ушам, завидую его невозмутимому спокойствию. Опустись облако на меня, я вспылю: как ты смеешь! А пень принимает мою задницу, как должное. Да иначе и не может быть. Какое ему дело до моих ягодиц, если после долгой засухи небо пролилось дождем, и пень чувствует, как наливаются влагой облепившие его со всех сторон уши. А с такими ушами можно услышать многое. Даже такое, что могло бы сделать человека бессмертным. Но у меня только пара ушей, одно из них, кажется левое, еще слышит, а второму все до лампочки. Например, жужжащая в паутине оса? О чем она втолковывает мне битых полчаса? Не знаете? И я не знаю. Возможно, просит, чтобы я вытащил ее из паучьей ловушки? Но чем тогда будет питаться паук? К тому же осы непредсказуемы. Ты ее вытащишь из паутины, а она тебя в знак благодарности ужалит?
   Но не так ли и я отношусь иногда к своим друзьям?
   Вот так сижу я на пне, и думаю, стоит ли мне вытаскивать из паутины прошлого имена засохших в ней побратимов. Смогу ли я быть объективным, выстраивая их на плацу и готовя к торжественному шествию по шатким мосткам современности. Ведь многие из них не дожили не только до третьего тысячелетия, но даже до перестройки. Им и в голову не приходило, что однажды советская власть угодит в паучьи сети, и мы ее тихонечко съедим, со всеми ее коммунистическими потрохами.
   Когда я сказал жене, как хочу назвать новое свое повествование, лицом она изобразила такое, что я от смеха чуть не свалился на пол.
   - Ты скривилась как среда на пятницу, неужели так плохо?
   - Это ужасно плохо, - ответила жена. - Во-первых, за что ты себя так любишь? А во-вторых, чем ты лучше других? Например, чем ты лучше вот этого парня в машине?
   Мы по колени в грязи обходила стоящий на тротуаре Мерседес, и я ответил так:
   - Лучше хотя бы потому, что, работая шофером, ставил машину в грязь, давая людям возможность свободно ходить по тротуару.
   - Тогда было другое время.
   - А люди?
   - Что люди?
   - Люди тоже другими были?
   Жена на мгновенье замолчала, но как всякая женщина она не любила проигрывать.
   - Ну ладно, если ты такой умный, скажи, с чего это ты решил, что среда на пятницу кривится?
   Я сказал первое, что пришло в голову.
   - Среда, это как бы середина недели, а пятнице надоело быть крайней, вот она и пятится, чтобы занять место среды. Пятница, значит, пятится.
   - Вот так ты и будешь писать о себе любимом. Что в голову придет то и напишешь.
   - Так и буду. А куда денешься, все так пишут. Да и лет мне уже под это самое. Я даже завещание написал:
   Когда уйду, закрой за уходящим
   Калитку и, забыв о той любви,
   Которая со мной сыграла в ящик, -
   Другую приюти и полюби.
   Довольно болезненный щелчок в лоб согрел мне душу. Я его воспринял, как проявление любви. Не подумайте только, что я говорю это искренне. Я никогда не любил себя, не любил своих родителей, своих детей и внуков. Возможно только потому, что не любил своего творца, которого верующие почему-то называют Богом. Бог - это сокращенное от слова богатый. Этот богатый и придумал несуществующее существо, которое якобы наказывает всех, кто не ползает перед ним на коленях. Аллах в моих ушах звучит куда лучше, чем Бог. А когда впервые в жизни я услышал, как какая-то старушка вопит возле церкви: Иисусе! я подумал, что у нее недержание мочи и предложил отойти за забор и пописать. <А я пока на шухере постою, - сказал я. - Чтобы никто не увидел>. Старушка, крестясь, отошла от меня, а потом долго стояла, широко открытыми глазами глядя на маковку нашей Берестовской церкви.
   В прискринке большого деревянного сундука у нас пылились две деревянные иконы. На одной был изображен мужик с неестественно огромными глазами и сложенными в щепотку пальцами, на другой - всадник, поражающий копьем змею. От глазастого веяло холодом, всадник был вооружен и мне казалось, что, укокошив змею, он обратит свой гнев на меня. Мне больше нравился портрет Иосифа Сталина на стене. Он был в мундире, в усах и смотрел не на меня, а куда-то в бок, где стояла полка с книгами. Мне он казался человеком умным, начитанным и добрым. Вечерами, когда никого не было дома, я читал Сталину стихи Леси Украинки:
   Мужики ц?кав? стали:
   Чи то кост? б?л? всюди,
   Чи блакитна кров полеться,
   Як пробити пану груди?
   Прочитав несколько строф, я спрашивал у Сталина: <Почему Бог пронзает Змея копьем, зачем мужики пробиваю пану грудь, и какая им разница, голубая у пана кровь или красная?> Чаще всего Сталин отмалчивался, но иногда его ус начинал дергаться, а глаза, оторвавшись от полки, мечтательно устремлялись к небу. Возможно, он обдумывал мой вопрос, или искал ответа у неба, в глубине которого якобы обитает человек, который слепил людей из глины, а теперь не знает, как от них избавиться.
   Книги помогали мне забыть о голоде. Мать обещала, что с отцовой получки мы сходим на рынок и купим кукурузы, чтобы потом готовить из нее любимую нашу кашу мамалыгу. Но в день получки отец не возвращался домой, а являлся на второй или третий, и, как правило, без денег. Он просаживал их в какой-нибудь затрапезной пивнушке. В местную забегаловку он не ходил, там его могли увидеть соседи, и сообщить матери. Тогда глаза у матери становились холодными, как глаза мужика на иконе, она посылала нас за отцом, но мы не ходили. Нам казалось, - это все равно, что просить милостыни. Понимая, что еды от отца не дождемся, мы шли на болота добывать корни аира, а по пути нарезали целые сумки лебеды. Однажды зимой, когда я возвращался из школы, незнакомый мужик остановил меня и сказал: <Там за рынком в снегу батько твой лежит, замерзнет ведь!> Был январь сорок девятого года. Через два месяца мне должно было исполниться десять. Я был тощим от недоедания и еженощного проглатывания книг. С сумкой через плечо, в которой лежал дневник с пятерками по арифметике и литературе я побежал искать отца. Он спал в снегу лицом вниз без шапки. Я выбросил в снег дневник и натянул на голову отцу свою школьную, сшитую из его старых брезентовых штанов сумку. Потом влез под него в снег и попытался приподнять плечи и голову, чтобы тащить отца домой так, как это делали молоденькие санитарки на поле боя. Отец не был грузным человеком: лоза она везде лоза, но я был в два раза ниже ростом и раза в три легче. И уже через десять метров мне захотелось бросить все и пойти утопиться в колодце. Я представлял, как мне будет хорошо лежать в холодной чистой колодезной воде. Я буду пить ее, пить и пить. И смотреть на высокие, колючие, как ночные снежинки звезды. Несколько раз я падал, разбил себе колени и локти, и каждый шаг давался мне все труднее и труднее. И никого на улице. Можно было постучать в калитку, попросить помочь, но для меня это было страшнее, чем броситься в колодец. Потом мне показалось, что отец помогает мне, отталкивается ногами о снег, и во мне вспыхнула такая любовь к нему, что при очередном падении, я осыпал его лицо слезами и поцелуями.
   -Таточку, р?дненький, ти не б?йся, ще трохи ? ми будемо в хат?...
   В <хат? р?дний тато> вдруг отрезвел и набросился с кулаками на мать за то, что она не пришла за ним сама, а заставила тащить непосильный груз малолетнего сына. Мне ничего другого не оставалось, как надавать отцу пощечин, да таких, что синий след от моей пятерни не сходил с его лица несколько недель. Это не я влепил отцу несколько пощечин, а мой друг Дьявол: пощечина ребенка такого синяка не оставит. Понимая это отец начал сторониться сына, и при мне дебошей по отношению к матери не устраивал. А мне было мучительно больно видеть синяки на лице отца. Вначале я хотел утопиться, потом повеситься, но ночи полные слез умиротворяли меня, и я клялся себе, что никогда больше никому в жизни не нанесу пощечины. Так оно и было. Выбрасывать подонков в окно второго этажа приходилось, но бить по лицу - никогда. Я умел учиться на собственных ошибках. Возможно потому, что даже теперь, пятьдесят лет спустя, вспоминая отца, испытываю острую боль сострадания к нему и ненависть к собственной персоне. Этот вечный грех я не могу искупить никакой молитвой. Потому, что он мой грех, и я унесу его с собой в могилу.
   Но это вовсе не значит, что я человек добренький, типа Алеши Карамазова. Я могу простить человеку любой дурной поступок, кроме, конечно, убийства. Человеку, но не себе. При этом я оставляю за собой право говорить людям то, что я о них думаю. Даже если мои впечатления о них весьма и весьма сомнительны. Возможно. Потому мои стихи пронизаны сарказмом и напоминают грохочущий по плохо уложенным рельсам состав. И вообще, когда я вспоминаю об отце, у меня начинает болеть сердце, болеть так, что левая рука повисает, как у паралитика, а к левой стороне груди, будто кусок раскаленной стали приложили. И тогда я начинаю понимать, что это и есть ад, в котором запекаются грешники. Любой наш проступок оборачивается против нас. И все это проделки той самой совести, которую религиозные фанатики подменяют молитвами к богу, который якобы прощает все содеянные нами грехи. Но я не жду прощения. Ни от земли, ни от неба. Потому, что сам себе не могу простить многого из того, что было содеяно прежде. Даже того, что сделал якобы из самых чистых побуждений, защищая якобы слабых. Так что же тогда она такое - наша совесть? Бог? Дьявол? Или чувство, которое отличает человека от недочеловека? Разобраться в этом не просто, да и стоит ли! Главное, оградить себя от раскаянья, потому как первый прощенный нам грех ни что иное как удар по совести, начало низведения человека до уровня дикого животного. Хотя, как знать: плачут же крокодилы, поедая свою жертву. Природа не оставила им выхода из тупика, как, впрочем, и нам. Я ведь тоже с аппетитом поедаю мясо убиенных животных, понимая, что в противном случае буду съеден прожорливыми микроорганизмами, живущими внутри меня. И вообще, мир - клоака, из которой не выбраться даже самому совестливому человеку. Разве что умереть в миг своего рождения?
   Когда-то я мечтал написать книгу о ветре, который развеял по миру прах моего еретика деда. Его сожгли в начале прошлого века черные коршуны веры, приносящие в жертву своим богам слепых дочерей Христа. Деду не понравилось сожжение слепой девочки, которая от боли прозрела, и, увидев деда, крикнула: <Боженька, помоги!>. И, возомнив себя Богом, дед разбросал пылающие сучья и, сняв девочку с креста, добровольно стал на ее место. Корчась от боли, он смотрел в небо, надеясь, что Бог по достоинству оценит его героический поступок.
   А сгорел он потому, что пришедший с юга ветер раздул погасшие было угли, и дед принял это как перст судьбы. И даже не плюнул в лицо небу?
   Отец мой родился в 1900 году, умер в 1969, но его могилы вы не найдете ни на земле ни в небе Украины. В его могилу вбили сваю, когда возводили корпус цеха для изготовления железобетонных блоков. Но ни один блок из этого цеха не вышел, ребра не обросли плотью, и виной всему? ветер, возникший в то самое время, когда сквозь череп отца прошел тупой, как вся его жизнь конус бетонной сваи.
   
   Вона почала наставати на мене, щоб повернувся лицем до правди, та що торка?ться правди - вона сл?па. Як те д?вча, що прозр?ло в полум'? в?ри...
   
   Я подозреваю, что со мной произойдет нечто подобное: воинствующий еретик имеет два пути - раствориться в вере или сгореть в огне собственной ненависти к ней. Я выбираю второе, потому что давно и слепо верую в силу человеческого разума. Только отрекшись от унижающей его веры, человек может достичь вершин божественного духа и выйти за пределы невозможного. А прозябать в рабстве символов, господи, как это глупо!
   
   И все-таки я когда-нибудь напишу книгу о ветре? Не о том ветре, который обут в солдатские гетры, а о ветре, который рождается в космических глубинах нашего сознания. Я знаю людей, которые работают в этой области знаний, я наблюдаю за ними, читаю их труды, и если не всё принимаю на веру, это не значит, что я скептик от природы. Меня пугает рождение очередной паутины, в которую может угодить человечество, чтобы в очередной (какой уже по счету) раз возводить на костер слепых детей. Даже слепых детей веры.
   
    Но матери сын не узнает
   Проза, лишенная плоти, не литература. Звучащие в пустом пространстве голоса не больше чем грохот колес по булыжной мостовой, не раз описанный нашими великими предками. Литература - это взвихренный ветром снегопад. В нем можно увидеть бал при дворе царя Николая и штурм Берлина в 1945 году. Воображение писателя может нарисовать сотворение мира, особенно если за окном идет крупный влажный снег, и ветер не дает снежинкам пропасть в белой бездне предыдущего снегопада. В этой знаковой летописи снежинок я увидел однажды себя, худосочного подростка вращающегося в вальсе с девушкой которую любил. Она была в легком белом ситцевом платье, и столь же белые волосы обрамляли ее смуглое лицо с огромными карими глазами. Ее сомкнутые в замок пальцы лежали у меня на затылке, лицо мое она прижимала к своим губам, и волосы на моей голове искрились, как искрится в лунном свете белое снежное беспределье. Эти две снежинки выросли в огромные фигуры, и я, достигший к тому времени преклонного возраста, неожиданно, глаза в глаза, столкнулся с собой пятнадцатилетним. И испугался собственного взгляда. В этом взгляде не было ничего кроме похоти. Тогда я отвел взгляд и встретился глаза в глаза со своей первой любовью. Но испытал не боль, не нежность, а желание обладать ею здесь и сейчас. И желание это было столь велико, что от пламенного моего взгляда снежинки начали быстро таять, и вскоре предо мной предстали два обнаженных существа, две молодые стройные фигуры - мальчика и девочки. Быстрый взгляд на них мгновенно погасил мою страсть, и я испытал мучительную ревность к самому себе. Это было болезненное чувство, мучительно болезненное. И хотя никто из нас троих не произнес и слова, я получил ответ на сотню заданных самому себе вопросов.
   Потому что наша жизнь течет вне слов. Слова лишь усложняют наше падение в бездну, заставляя еще и еще раз пережить то, к чему мы не хотели бы возвращаться. Пережить каждый раз по новому, подобно тому как каждый раз по новому прочитываем мы полюбившийся в юности роман, или поэму, или даже стихотворение, в котором нет четко выраженной мысли, но чувствуется холодное дыхание времени. Как, например, в строфе из стихотворения Анны Ахматовой:
   А позже она выплывает.
   Как труп на весенней реке,
   Но матери сын не узнает
   И внук отвернется в тоске.
   Кто-то скажет: надо же было столько нагородить, прежде чем заговорить ни о чем. <Ни о чем> это значит о поэзии, которая этому кому-то не нравится. А если сказать точнее - не находит отклика в его душе. Потому что всех приходящих поэтов он выстраивает по ранжиру, а тем кто выше ростом - отрубает голову. Этим приемам он был обучен на московских литературных курсах. Но поэзия, как говорил Маяковский, штука сволочная. И читая чужие стихи, мы прежде всего примеряем их к себе, отвергая все, что не подходит по размеру. Счастливым бывает лишь тот поэт, который пишет стихи на вырост. Строго следуя при этом традициям избранного жанра. Но как быть поэту, который видит мир глазами не испорченного книжной мудростью подростка:
   Цинковый дождь, брызги оцинкованных капель
   на жёлтых восковых розах
   на подоконнике
   на этом толстом довоенном
   дубовом подоконнике
   который вдруг шевельнется и выскрипит:
   РАСПИЛИТЕ МЕНЯ НА ГРОБОВЫЕ ДОСКИ
   Это плач латышского поэта Петерса Брувериса. Ему чужд русский классический стих. Он утверждает что
   каждый стих
   эпитафией
   вместе с дождем
   в стекла стучится,
   каждый стих оправлен
   в чёрную раму;
   и в хрупком ветвленье видений
   как в ветках плакучей ивы
   теряется ветер
   Не важно где теряется ветер, в ветках ивы или в кудрях волоокой дивы. Главное в том, что эти чуждые мне по духу стихи, спазмом сжимают мне сердце, выворачивают наизнанку душу, и под их впечатлением я начинаю испытывать отвращение к стихам Пушкина. Потому что каждый поэт это отдельный мир, а сопредельные миры не стыкуются. Попадая в атмосферу одного поэта, ты можешь дышать только его ароматами. А жить одновременно в двух мирах невозможно.
   Но главное - умудриться войти в этот мир. Я не говорю - постараться. Бочком в него не втиснешься, нахрапом не войдешь, в нем нужно раствориться, как растворяется в воздухе поднимающийся над океаном пар.
   Не каждому читателю это удается, особенно если он уютно обосновался в мире давно понравившегося ему поэта. Так многие почитатели Пушкина не могут принять ломанный шаг Маяковского.
   Вошла ты резкая, как <нате>,
   Мучая перчатки замш.
   Сказала: - Знаете,
   Я выхожу замуж!
   Стихи по темпераменту равные взрыву. Наверное, после их написания у Маяковского долго горела ладонь, и сияло ужаленное неожиданной рифмой воображение. Маяковский был каменщиком в поэзии. Он не пользовался скрепляющим раствором пластики, но стены возведенных Маяковским зданий никогда не потребуют реставрации. В противоположность воздвигнутым три века назад храмам.
   Пластическая поэзия более уязвима. Восхищая, она усыпляет, а читателю всегда необходима встряска. Прекрасная поэзия Ронсара три столетия пребывала в полном забвении только потому, что о ней забыли. Если постоянно не повторять что Пушкин гений, если не писать статьи и трактаты о Рубцове, через два три года они постепенно уйдут в прошлое. Почему кривляются на сцене поп-звезды? Да потому, что их кривляние шокирует или восхищает журналистов, которые подпитывают их своей энергетикой. Так же и поэты. Они живы, пока живы их поклонники. Или пока их продвижением в массы заинтересована власть, на худой случай - партия, если идеи поэта созвучны ее устремлениям.
   В продвижении поэта важное место занимает толкач. Или буксир, назовите, как кому привычнее. Вот уже полвека пытается пролиться в литературу Георгий Бельды, по всем параметрам прекрасный нанайский поэт. У него выходили книги, его читают, его песни звучат со сцены, его юморескам аплодируют земляки, но всему этому в конце концов суждено жить в упаковке <народные>, поскольку книжка <Человек земли> в две тысячи экземпляров давно стала библиографической редкостью. Ее нет даже у автора, а вопрос - быть или не быть новой книге Георгия Бельды решается с позиции его возраста: зачем ему семидесятилетнему это нужно? А его более удачливые ровесники в сотый раз переиздают свои стихи и гордо несут звание заслуженных. Хотя никто их не читал и не читает.
   Недавно в селе Богородское мне поджарили книжку <Звездная россыпь земли Ульчской>. Это своеобразная антология поэтов живущих и творящих в низовьях Амура. В нее вошли подборки стихотворений семнадцати авторов. Среди них есть известные имена, Мария Дечули, Геннадий Звездов, но чаще всего лично мне совершенно не известные. Обычно сборники стихов я прочитываю с конца к началу, а потом на выбор, в зависимости от того, идет за окном дождь или зной иссушает землю. Замыкает книгу поэт-учитель из села Кальма Дмитрий Вайзгун.
   Мне красивых слов не говори.
   Если слово греет, как обнова,
   Я воспринимаю это слово
   Огоньком, мерцающим внутри.
   В четвертом номере <Экумены> стихи о слове написал Виталий Нефедьев:
   Я жребий свой печальный знаю,
   Но не о том, когда творю.
   Я миру Слово доверяю,
   Пока живу и говорю.
   Давно - от самого рожденья,
   И - убеленный сединой,
   Я слышу Слово, словно пенье,
   И до конца оно со мной.
   И жизнь, являясь светом новым,
   В наш удивительный чертог
   Не может чувствовать без Слова.
   И мертв без слушателя Бог.
   Стихи о слове Виталий Нефедьев опубликовал и в третьем номере <Экумены>:
   Как бы ни было время сурово
   К нашим судьбам, но в вихре времен,
   Мы - хранители русского слова,
   Как жрецы первобытных племен.
   От земли, от избы, от природы
   Нам в наследство достался язык,
   Как искрящийся в сердце народном
   Первородный священный родник.
   Не нужны нам ни слава, ни злато,
   Лишь бы зрела от сердца строка,
   Только ею мы в жизни богаты,
   Пусть она даже не на века.
   К последнему стихотворению напрашивается название <Поэты>. <Мы - хранители русского слова>. В стихах Нефедьева много прекрасных строк, много весомых слов о Слове, но меня лично больше греет четырестишье Дмитрия Вайзгуна. В нем больше конкретного чувства, которое зажигает ответный огонек в груди читателя.
   Я воспринимаю это слово
   Огоньком, мерцающим внутри.
   Сказал человеку доброе слово и замерцал огонек в груди, и тяжести в душе как не бывало. А какие точные зарисовки деревенского быта находим мы в стихах Дмитрия:
   Дым на трубе в узелок
   Ветер связал и мотает.
   Старый лесник о былом
   Пережитом вспоминает.
   Или такое:
   Гладь реки прозрачнее стекла,
   За рекой видны сапфиры гор.
   Акварель заката потекла
   С неба в затихающий наш двор.
   Я сегодня радио не слушаю,
   Не любуюсь снежностью вершин.
   Улетая, потрясает душу
   Журавлиный клин.
   О своем восприятии слова в этой книге написал поэт из поселка Кизи Борис Яковенко:
   Есть <работа> слово, есть и <отдых>,
   Есть <застой>, <движенье>, <жизнь> и слово <тлен>.
   Есть слова, людей зовущие на подвиг,
   И слова, с которыми сдаются в плен.
   Есть весомые слова, как гроздья ягод,
   Есть и сочные, как ранняя трава.
   Есть и нежные, красивые, как яхонт,
   Есть святые, есть и пошлые слова.
   Зачастую, разговаривая с вами,
   Вдруг бестактное что-либо мы ввернем?
   Осторожно обращайтесь со словами,
   Так как с порохом, как с ядом, как с огнем.
   Последние две строчки просятся, чтобы их выбили на лбу каждого современного журналиста. Особенно телевизионщика. Но самое сильное впечатление остается все-таки от стихов Дмитрия Вайзгуна. Быть может потому, что он ничего от нас не требует, ни к чему не призывает, а несколько я бы сказал даже - стеснительно констатирует факт, что в мире существуют воспламеняющиеся в сердце слова. Их нужно только найти, причем к каждому человеку свое особенное слово. А пафос, даже помещенный в богато и мастерски расписанный футляр, прозвучит, но не завяжется в узелок, как дым над трубой деревенского дома. Чтобы удивить и поразить воображение поэта.
   
    На празднике бессмертных
   Однажды мне позвонила женщина: <Сегодня во сне я была мужчиной, но по всему - неважным, мне так и не удалось уложить в постель свою подругу>. <Она что, сопротивлялась?> <Утверждала, что давно и страстно любит вас>. <Меня?> <Да, да, именно вас, поэтому мне хотелось бы с вами встретиться и поговорить>. <Никаких проблем>, - ответил я, отметив, что такие звонкие голоса бывают только у молодых женщин.
   Мы договорились встретиться в книжном магазине на площади Ленина. Я пришел в назначенное время, проторчал в магазине полтора часа и ушел ни солоно хлебавши. Вечером она позвонила: <Я вас ждала битых два часа?> <Где ждали?> <В книжном на улице Ленина>. <Если на улице, то на улице Пушкина?> После непродолжительного молчания, я услышал ее заметно потускневший голос: <А у нас что, есть такая улица?>
   Вначале я подумал, что меня разыгрывают, и хотел уже бросить трубку, но женщина удержала меня от такого шага: <Только не бросайте, пожалуйста, трубку. Скажите, где вы находитесь, и я сейчас приеду к вам!> <Нахожусь дома, а вы откуда звоните?> <Я со Дземок, от вашей давней знакомой, она, кстати, привет вам передает>.
   До этого мне и в голову не приходило, что женщина звонит из Комсомольска-на-Амуре. А ей - что она звонит в Хабаровск. Я воскликнул: <Девушка, вы кому звоните?!> <Как кому, Сергею Ильичу в гостиницу <Восход>.
   Мне ничего не оставалось, как прикрыть свое разочарование смехом:
   - А я - Александр Александрович, - живу в Хабаровске, и очень, очень, очень завидую вашему Сергею Ильичу.
   Она не сразу поверила, что попала в Хабаровск. А потом передала трубку своей подруге:
   <Саш, это ты?> <А какой вам Саша нужен?> <Лозиков, ты Саша Лозиков, верно!> <Ну, верно, а вы кто?> <Господи, конечно, ты не узнал меня. Столько прошло лет. Помнишь летний вечер, грильбар, танцы при свечах, а потом ты провожал меня, читал стихи, и ускакал в третьем часу, отказавшись заночевать у меня. А стихи твои я помню:
   Любимая, открой объятья ветру,
   Он не сейчас так утром улетит,
   Чтобы душевной нежностью планету
   И преданностью сердца ослепить.
   Это были явно не мои стихи, но выяснять, чьи мне не хотелось. Не хотелось портить настроение ни себе, ни женщине. Она назвала мне свой адрес, и я пообещал обязательно заглянуть, если буду в Комсомольске. Я думал, что запомню адрес навсегда, но забыл задолго до того, как она положила трубку. Но самое главное, я так и не узнал ее имени.
   Для чего я записал этот эпизод? Чтобы показать чего я стою. Дело в том, что подобных случаев в моей жизни было множество. Я загорался, но стоило сделать шаг в сторону, и обещание встречи теряло всякую прелесть. А главное, смысл. Я думал: зачем и куда пойду? Зачем искать на свою задницу приключений, если они сами находят меня? Но та история имела продолжение, а значит, звонок незнакомки не был случайным. Кто-то таинственный и добрый водил ее пальцем, когда она, набирая номер в гостинице Восхода, попала в Хабаровск. Но об этом чуть позже. Неделей раньше мне позвонил с вокзала некто Сергей Архипов:
   - У меня два часа времени, не могли бы мы с вами встретиться?
   - Что, назрела необходимость? - я попытался отделаться шуткой, поскольку, не знал, кто такой Архипов, и нужна ли нам такая встреча.
   Именно <нам>, а не ему или мне. Он спешил на поезд, а я готовил к сдаче очередной номер <Солнышка>, так что впустую тратить время не хотелось. Но мой еврейский вопрос Архипова по всей видимости задел за живое. Видимо, он не привык, чтобы ему отказывали. В голосе его появились нотки осиплости.
   - Я поэт, понимаете, - с вызовом сказал он. - И поэт не чета некоторым, а раз уж вы причастны к союзу писателей, должны приехать на вокзал и выслушать меня.
   Я знал немало гениальных в кавычках поэтов, но наглость Архипова выходила за пределы моего понимания.
   - Я никому ничего не должен, господин поэт. Если вы настаиваете на встрече, бога ради. У вас два часа в запасе, так что приезжайте троллейбусом на остановку <Памятник партизанам>, а я вас встречу.
   Мне было смешно и грустно. Несмотря на занятость, мне ничего не стоило приехать на вокзал, но в осиплости обиды Архипова проступали жесткие нотки будущего диктатора, и это мне не нравилось. Я вообще побаиваюсь поэтов с приступами гениальности, их место на Кубика, а не в писательском союзе. Но, к сожалению, отличить зерна от плевел не просто. Ведь я мог ошибиться. Осиплость в голосе Архипова могла быть вызвана не обидой, а кружкой холодного пива, а настырность - боязнью опоздать на поезд. Прежде чем положить трубку, позвонивший поэт, нанес мне еще один удар поэтической рапирой:
   - К вам, наверное, обращается много графоманов, но я вам прочту только одно свое стихотворение. В несколько строчек, и вы поймете, что я не один из них:
   Насыпь овса, иначе покусаю
   В сердцах вскричал Санчо Панса. Рассвет
   Пылал в бойницах старого сарая,
   Где конь расположился на обед.
   В опорном пункте времени накоплен
   Был Росинантом опыт - уповать
   На славу Дон Кихота?
    Странный опыт -
   На празднике бессмертных пировать.
   Если вам по телефону с паузами и придыханиями прочтут подобные стихи, вы не сразу оцените их достоинства и недостатки. Но первое впечатление всегда будет в пользу автора. Чего стоит этот <Странный опыт на празднике бессмертных пировать>. Не ясно, правда, было кого собирался покусать Санчо, и от кого он требовал овса для Росинанта, и куда на время обеда отлучился Дон Кихот? Вопросов возникало много, но мне, честно скажу, захотелось услышать другие стихи Архипова. Не потому, что ждал от него чего-то выдающегося, - хотелось убедиться, что первое впечатление о нем - верное. А представил я себе Сергея Архипова низкорослым, рыжеватым, лет сорока мужичком, нервно сосущим сигарету <Мальборо> и покусывающим ногти в минуты сильного возбуждение. Не знаю почему, но я его представил именно таким. На остановке я прождал Архипова добрых тридцать минут, и, решив, что меня разыграли отправился домой. А дома меня встретил настойчивый телефонный звонок, и как вы догадываетесь, опять звонил Архипов:
   - Я плохо ориентируюсь на местности, понимаете. Поэтому не поехал. Если я опоздаю на поезд, друзья меня в Благовещенске с говном съедят. Ну да ладно, не встретились, не поговорили, не я - вы многое потеряли. Такие поэты, как я, на дороге не валяются. А чтобы убедить вас в этом прочту еще одно стихотворение:
   Наивностью греша, не огорошить
   Ни умника, ни дураке, страшна
   Орущими заполненная площадь,
   Когда в ней просыпается душа,
   Когда из разобщающего крика,
   Как искорка, возникнет тишина.
   Не гневных бойся, бойся безъязыких,
   Они несокрушимы, как стена.
   И еще одно, коротенькое, написанное о себе. Помните у Гейне - я меч, я пламя. А я не меч и не пламя:
   Я - щит на пути у летящего камня,
   Я - щепка от дерева, стонущего под топором,
   Я стоны народа заношу на пергамент
   Звенящим пером.
   Бес дергал меня за язык спросить, много ли стонов занес он на пергамент, но стихи, особенно последнее, были настоящими, и я уже пожалел, что не поехал на вокзал. Человек, который видит себя щитом на пути летящего камня, и одновременно щепкой от стонущего под топором дерева заслуживал внимания.
   - Извини, - сказал я ему. - Надо было сразу представиться последним четверостишием. Но, надеюсь, мы еще встретимся.
   - Если вернусь из Благовещенска, встретимся. Но у меня мало надежды на это. Бизнес в России дело скользкое. На всякий случай запомните имя женщины - Маргарита Донских, она постарается выйти на вас, но только в том случае, если со мной что-то случится. А пока, спасибо за поддержку.
   Он повесил трубку. До отхода поезда оставалось двадцать минут. Я выскочил во двор и попросил подкованного машиной соседа отвести меня на вокзал. За сотню, но как можно быстрее. Через пятнадцать минут я бегал по перрону вдоль уходящего на Благовещенск поезда. Пассажиров было много, высоких, статных, грустных, веселых. Не было только низкорослого, рыжеватого, лет сорока, нервно сосущего сигарету <Мальборо> и покусывающего ногти в минуту сильного возбуждение. Я не отважился крикнуть: <Архипов, где ты!> Я смотрел вослед уходящему поезду, и настроение у меня было хуже некуда. Поезд уходил, чтобы никогда больше не вернуться. Во всяком случае, с Сергеем Архиповым на борту.
   А теперь вернемся к звонку из Комсомольска-на-Амуре. Только к вечеру, часа четыре спустя, меня осенило: женщина звонила какому-то Сергею Ильичу! А что, если Сергей Ильич, это и есть Сергей Архипов, стоящий на пути летящего камня. Если это так, значит, Архипов вернулся из Благовещенска? Значит, все, чего он боялся, обошло его стороной. Но причем тут в таком случае гостиница? Ведь Архипов комисомольчанин? Вопросов было больше чем ответов и я понял, что ни на один не отвечу, пока не найду Маргариту Донских. Я решил не ждать, пока она выйдет на меня, а самому отправиться на поиск. У меня на Дземгах много друзей и знакомых, они помогут мне. Тем более, что Архипов был коммерсантом, пишущим стихи. Не может такого быть, чтобы поэты не слышали этого имени.
   В Комсомольск-на-Амуре я приехал в полдень, без труда устроился в гостинице <Восход>, в комнатке с окном выходящим на мусорную свалку. Долго сидел на телефоне, обзванивая поэтов, но Толя Юферев задерживался на работе, телефон Тани Колесниковой плевать хотел на мои звонки, Алексей Краснов о поэте по имени Сергей Архипов никогда не слышал. Гранит Пересторонин был слишком гранитным для того, чтобы решать проблемы хлеба насущного. А таковым в то время для меня был поиск Архипова. Где-то же он должен объявиться, поэт, презирающий рыночную Русь.
   Одурачили меня, надули,
   Век назад на красного коня
   Юная Долорес Ибаррури
   Усадила белого меня.
   С той минуты не могу поладить
   Я с людьми, с которыми живу:
   Чем вкусней поджарят мне оладьи,
   Там азартней кушаю траву.
   Чем дурнее власть и иже с нею,
   Тем умнее сам себе кажусь,
   Жаль несу, как прежде, ахинею,
   Презирая рыночную Русь.
   Может показаться смешной позиция автора. Но я не знал даже, сколько лет этому человеку. Кто он бывший коммунист или завсегдатай черного рынка, на котором за хорошие деньги всегда можно было купить диссидентскую литературу? Определить возраст по голосу я не мог, голос поэта может и в семьдесят лет звенеть медью. Я просто верил, что Архипов объявится сам: позвонит по телефону или прямо в дверь. Может даже глубокой ночью, когда в подворотнях спят собаки, а провидения выглядывают в окна, не понимая, как можно жить в мире, где пьяный мужик сует провидению в нос кулак, а потом поворачивается к нему спиной, будто это не провидение, а обглоданный жизнью бомж.
   Как я и думал Архипов позвонил. <Какая разница, - нагло ответил на мой вопрос - откуда?> Я улавливал нездоровую хрипотцу в его голосе. Была ночь и поэту захотелось поболтать, а может даже помучить меня своей философской назойливостью:
   <Все, что я усвоил, не стоит и сотой доли того, что осталось за пределами моего сознания. - Голос в трубке звучал убаюкивающее, и мне пришлось встать с постели, чтобы не уснуть. - Иррациональные понятия исчезнут, когда мы научимся погружаться в себя. Не так как погружаемся в озеро - вода такая же субстанция, как воздух, ее вибрационные потоки могут доставить человеку удовольствие, не более. А для погружения в себя нам не хватает знаний. Вернее - отведенного нам времени, которое мы бездумно разбрасываем по пустякам, вроде производства стиральных машин и пушек.
   Я азбуку учил, потом учился
   Срывать плоды в чужом саду, потом
   Осваивал понятие Отчизна,
   Стегаемый не словом так кнутом.
   Полвека торил тропы наслаждений.
   И собственно, не думая о том,
   На главном направлении сраженья
   Проигрывал? Ни завтра, ни потом
   Мне не дано ответить на простые
   Вопросы: кто я и куда иду?
   Ведь в сущности Вселенная - пустыня,
   Людскому неподвластная суду.
   Если вы приняли тему стихотворения на слух - вы гений. А я не вник в суть решаемой поэтом задачи, или хотя бы в суть поставленного вопроса. Мне без Архипова было понятно, что иду я не туда куда нужно, и как бы не был умен собеседник, он не может разбудить мой дремлющий мозг. Следовательно, прочитанное им - не поэзия. От хороших стихов я всегда страдаю бессонницей. Мозг пытается добраться до их сути, а все, прочитанное Архиповым казалось мне пустым набором слов. Дураку ясно, что вселенная неподвластна нашему суду, ей глубоко наплевать на то, что мы делаем. Главное, чтобы мы пару раз совокупились с женщиной и продолжили свой род. А в остальном - воюем мы или едим на печи калачи - вселенной до фени. К этим бы стихам бутылку водки с куском ветчины! А на трезвую голову брошенный в меня орешек кажется пустым. У него не хватило энергии долететь до сердца.
   Стихи Архипова, при кажущейся глубине, при тщательном их рассмотрении становились плоскими как стиральная доска. Считать извилинами гофры - пустое занятие. Любой стих вызывает душевные колебания. По крайней мере хотя бы у одного человека - автора. А то, что прочитанные в трубку стихи показались мне плоскими, проблема сугубо моя. Есть люди, которые не понимают Маяковского, не говоря уже о более сложных явлениях, как Велимир Хлебников, например. Или - Пабло Неруда с его набегающей волнами ритмикой. В любой компании найдется человек, который никогда (кроме школьной программы) не читал стихов. Он не может понять, зачем коверкать язык, когда обо всем на свете можно сказать просто и ясно, как говорит о событиях в стране телеведущий.
   Неправда, что Архипов не любит разносолов: корейскую кухню он легко отличает от венгерской, а белорусские щи от русской солянки. Мне непонятно другое: какой смысл оспаривать законы Вселенной, если ничего лучшего ты все равно не придумаешь. Или как там у Архипова6 <Вселенная - пустыня, людскому неподвластная суду>. Человек всего лишь пылинка в волосатой ноздре Вселенной, чхнет она, и как бы ты ни цеплялся за волосок в ноздре - сгоришь в ее огненной чохе.
    Без права на счастливую дорогу
   Плавать я учился у ветра, нырять - у луны, а бегать по воде у изредка гостившего у нас смерча. Прежде чем разрезать килем бархатную поверхность озера, смерч долго бегал в степи, напитывая свои внутренности травой и пылью, поэтому на воде после него оставались грязные следы, нечто вроде карандашного рисунка на бумаге. Смерч был веселым парнем, пробегая мимо, он дергал меня за волосы, пытаясь выбросить на берег, но он, как и я в ту пору, был маленьким смерчем, смерчем ребенком, и силенок для подвига ему явно не хватало. Однажды он застал меня спящим на песке, и чуть было не сорвал с груди книгу Дубова <Стожары>. Я успел схватить книгу за ее взъерошенные перья, но она улетела, оставив в моих пальцах обрывок инкрустированного буковками пера. Книга была обречена. Смерч поднял ее на недостижимую для меня высоту. Она махала листьями, призывая меня на помощь, но смерч был довольно забавным парнем. Он описывал немыслимые пируэты, оставляя на песке заметный след, но мне так и не удалось догнать его, и схватить за бешено вращающееся тело. В конце концов, смерчу надоело играть со мной в догонялки, и с непонятным мне остервенением он врезался в усыхающий дуб на краю поля. Раздался треск, и несколько сухих веток упали на трясущие гривами кусты терновника. Я подошел и осторожно снял ветки с кустов. Темная с восковым налетом ягода нагло подмигивала мне с лопухастых листьев подорожника. Она и в спелости была такой терпкой, что выворачивала глаза наизнанку. Я съел пару ягод и вернулся к плавающей на автомобильной шине женщине.
   - Наконец-то это страшилище рухнуло, - крикнула женщина, когда я подходил к воде, и мне стало как-то не по себе от столь жесткой констатации факта.
   Дуб мне нравился даже усыхающий. Его ветки напоминали мне запутанную и запущенную судьбу моих родителей. Судьбу, которая развалилась у меня на глазах. И всему виной этот вертлявый смерч, таскающий в своем теле всякий собранный по дороге мусор.
   У женщины было смуглое тело, карие глаза и тело кувшина, который висел на заборе у тети Дуси Сидельниковой, муж которой работал в археологической бригаде Зариманова. У кувшина была осиная талия и широкие бедра, на его теле явственно проступали темные мурашки воспоминаний. Такие же мурашки сделали шершавым тело моей возлюбленной. Когда я вошел в воду, она подплыла ко мне и, бросив зависшую над водой камеру, прижалась ко мне, чтобы согреться. На камеру тут же спикировала с неба сорока и, склонив голову набок, нагло смотрела мне в глаза. Я знал, что сороки могут предсказывать будущее, но для этого нужно знать их язык. Правда, по взгляду можно было догадаться, что ничего путного с наших сладких объятий не получится. Но мне было приятно ощущать, как рука женщины теребит спрятанное в моих руках сокровище.
   - Я люблю тебя, - шептали ее губы.
   В конце концов, мы вынуждены были искать приют для укрощения строптивых.
   После любви наступало отрезвление. Моя любовь к женщине уже не казалась мне столь пламенной, да и сама женщина все свое внимание отдавала атакующему нас облаку.
   - Иногда мне кажется, что некоторый люди, превращаются в черт знает, что только для того, чтобы подглядывать за нами. Ведь когда мы сюда пришли, облака не было. А теперь, посмотри в его бесстыжие глаза. Оно готово изнасиловать меня?
   Острая колючка ревности шевельнулась во мне, и несмотря на вспугнутых кем-то воробьев, я с болезненным чувством ревности набросился на женщину. Я целовал ее губы, обкусывал мочки ушей, прикладывался к звонким пупырышкам на груди. Мне казалось, что я умру, если женщины не станет. Настолько она была нужна мне. Я прижимал ее лицо к плечу: только бы она не смотрела на это нагло сидящее на моей спине облако!
   - Слушай, а что будет, если я отдамся другому?
   Мои челюсти сомкнулись на ее остро выступающей ключице. Я даже не успел убрать язык, которым облизывал эту опьяняющую меня кость. Кровь брызнула с языка, и я почувствовал ее сладковатый вкус. Женщина среагировала на укус нижней половиной тела, да так бурно, что мне захотелось еще раз вцепиться зубами в ее остро выступающие ключицы. Дикий абрикос аплодировал нам осыпающимися на мою спину плодами. Плоды были жесткими, но душистыми с приятной кислинкой, и такой же душистой была кипящая в моих объятиях женщина. Ей нравилась эта игра, и она провоцировала меня, намекая на возможность измены. Все равно с кем, лишь бы вызвать во мне чувство ревности. А усмирить сокрушающую меня ревность я мог только любовью.
    О природе ревности мы беседовали с полевой ромашкой. Она даже общипанная, устраивала мне сцены ревности, когда на последний лепесток, выпадало пресловутое <пошлет к черту>. <Куда я такая общипанная пойду? - кричала она, и желтые слезы текли по ее замшелому лицу. - Не мог, что ли, сразу предупредить, что для тебя моя мордашка ни что иное, как средство позабавиться!>
   Я думал: чокнутая она, что ли? Как можно полевую ромашку держать за проститутку? Мне с детства внушали, что полевая ромашка - ведьма, которая умеет предсказывать судьбу. Вроде цыганки из ансамбля <Ромен>. Но так же в Украине называют и полевую лекарственную ромашку - ромен. И цыганку в Донецке на вокзале, которая когда-то нагадала мне четырнадцатилетнему, что у меня будет три сына, дальняя дорога, но самое главное - я никогда не найду успокоения в семье. Не помню, сколько денег она взяла с меня за это гадание, но рассмешившие меня предсказания оправдались полностью. Итак, цыганка берет за гадание деньги, а ромашка расплачивается за это своей девственностью. Ведь для ромашки потерять лепестки, все равно, что потерять девственность. А общипанная она мне чем-то напоминает блистающую в высших политических кругах Хакамаду. И не только круглой мордахой. Разница между ними только в том, что ромашку общипал я, а Хакамаду общипали парни из ее правоэгоистической партии.
   Надо же. Не успел одуматься, как меня затянуло в политику. Хотя ревность существует и там. И хотя поводы для ревности возникают не только у ромашек, мы с ромен говорили в основном о дремучей ревности новоиспеченных, а зачастую даже заплесневелых супругов.
   Моя жена, родившая мне двух сыновей, до сих пор напоминает мне строку известного стихотворения немецкого романтика Генриха Гейне: <Я - меч, я - пламя!> У нее с избытком хватало того и другого. Ее ревность, поднимавшая на дыбы не только родственников, но и соседей, могла оттолкнуть меня в первый же день нашей совместной жизни. Но звон меча сменяло пламя, да такое, что я был уверен - равной ей по темпераменту женщины нет в этом мире. Ее страсть захлестывала меня, затягивала в свою бездонную воронку и вертела там до тех пор, пока я не терял сознание. Прежде чем родить первого сына мы пережили три выкидыша - в таком ритме работали побеги ее неукротимого пламени.
   Но прежде чем заржаветь мечу, угасает пламя. Пока после диких сражений жена выплескивала на меня всю силу своей страсти, я был целиком подчинен стихии ее чувства, но стоило ей повернуться ко мне задом, как нанесенная обида выбросила первый побег разочарования. Я долго переваривал обиду, а когда уснул, мне приснилась женщина, улыбчивая, нежная и столь же неожиданная в любви, как повернувшаяся ко мне задом жена. С той ночи я стал не просто мечтать об этой женщине, но - искать ее. И, как всегда бывает, - нашел. Продавец из книжного магазина, жена капитана из батальона связи, мама двух прелестных девочек. Я узнал ее по огромным слегка косящим глазам, многообещающей улыбке и загадочно-томному выражению лица. Однажды я напросился проводить ее на работу. Был понедельник, выходной день, Надя ехала в магазин разобрать и расставить по полкам недавно прибывший груз. Странно, конечно, называть книги грузом, но так у продавцов повелось. Я помогал таскать груз и раскладывать по полкам. Ничего особенного в тот день в магазине не завезли, но день запомнился страстными поцелуями Нади среди стеллажей коптерки, где в основном и хранились не реализованные пока книги. Книжный бум был в самом разгаре, и не все книги выставлялись на полки. Нужно было кое-что придерживать для так называемых <блатных>, имевших доступ к другим благам цивилизации, например, к растворимому кофе или ароматному цейлонскому чаю. Я шел к книжным новинкам напролом, через интимную связь с замужней женщиной. К тому же она мне нравилась, Кроме страстных поцелуев в тот день у нас ничего больше не было, но уже на следующий день она позвонила мне и предложила съездить в Силинский парк. От ее предложения у меня закружилась голова, и я чуть не рухнул в обморок в двух шагах от своей законной жены.
   - Опять какая-то блядюшка на свидание напрашивается, - съязвила жена, не услышав моего тихого <да>, которое было адресовано затмившей мой разум женщине.
   Ночью жена пыталась высосать из меня все, что могла, чтобы обезоружить на случай, если у меня состоится заказанное свидание с незнакомкой. Но в два часа дня жена была на работе, а мы с Надей встретились на площади Металлургов и на четвертом маршруте последовали в Силинский парк, в уголок дикой природы в центре города. В парке было тепло, но несмотря на солнечный день сумеречно, а главное, немноголюдно. Забраться подальше в дебри у нас не хватило сил. Целуясь, мы рухнули в мягко пружинящую хвоей ложбинку под высокими лиственницами и никакие внешние силы уже не могли разорвать наших сладких объятий. В восторге от произошедшего, Надя смотрела на меня ярким, синим, слегка косящим взглядом, и потянула меня за руку в зеленую глубину парка, чтобы повторить пройденное. А по пути домой дала мне адрес квартиры, в которой она будет ждать меня завтра, да пораньше, чтобы успеть нацеловаться до открытия книжного магазина.
   В тот вечер я написал стихи, которые включаю почти в каждый свой сборник.
   - Дорогая, третий лишний,
   Тень качнулась за окном!
   - Успокойся, это вишня,
   Вишня в окна бьет крылом.
   - Дорогая, кашель мужа,
   И тяжелые шаги!
   - Успокойся, муж на службе,
   Он не носит сапоги.
   - Дорогая, кто-то дверью
   Скрипнул, я разут, раздет!
   - Успокойся, это ветром,
   Тихим ветром куст задет.
   Расстались мы по моей дремучей дури. После очередной ссоры с женой я заночевал у знакомой женщины и утром рассказал об этом Наде. И сразу же пожалел об этом. Лицо ее из сияющего розового превратилось в сахарную голову с неприятным синюшным оттенком. Сверкнув слезинкой в глазу, она отвернулась и никогда больше даже не здоровалась со мной. Она не умела прощать измены, хотя изменила мужу с завидной легкостью и уверенностью, что так все и должно быть. В тот же день она уволилась с работы, чтобы не стеснять меня, когда я буду заходить в магазин за книгами. Года два спустя, по делам редакции, я зашел в одну из строительных контор, и в приемной начальника УНР увидел Надю. Она была все так же мила, только заметно располнела, и в глазах не было прежней сногсшибательной задоринки. Она кивнула мне головой, как кивала всем входящим в приемную посетителям, и хотя я сразу же воспылал желанием объясниться с ней, сказать, что ничего такого у нас с той женщиной не было, на мою улыбку Надя не среагировала. А когда начальник по телефону попросил Надю принести две чашечки чая, он скользнул по ее фигуре таким воспаленным взглядом, что я все понял. С этим человеком ее связывало нечто большее, чем совместная работа по строительству жилья в городе Комсомольске. Уходя, я сказал ей: <дура>, но даже сейчас, когда пишу эти заметки, чувствую острую колючку в сердце и боль по навсегда утраченному счастью. Иногда колючка превращается в вибратор, от которого мелкой дрожью бьется мое тело, разрушая жизненно важные органы и приводя в беспорядок душу. Я пью настой мелиссы, но сердце только посмеивается в ответ: не в том источнике воду черпаешь, парень! Тогда я сажусь за стол, и, выпуская желчь, тру шариковой ручкой по чистому листу бумаги, пока она не очнется от затянувшейся спячки в моем кармане. Первое слово я пишу чисто автоматически:
   Затертые слова, когда ты взаперти,
   Рождаются на свет, они тебе помогут
   Вернутся в отчий дом в конце пути,
   Без права на счастливую дорогу.
   Чем больше мы вычеркиваем слов
   Из льющегося паводком потока,
   Тем мы бедней, а жизнь среди ослов
   У мудрых обрывается до срока.
   Последние две строки вызывают у меня чувство отвращения. Ведь я никогда не считал себя умнее других, так же как не считал ослами окружающих меня людей. Наоборот, я немного завидовал удачливым бизнесменам, таскающим за собой блистательно красивых женщин. Завидовал не их богатству, а их наглости и бесцеремонности в общении с незнакомыми женщинами. А я был стыдлив, как только что вылупившееся из сопки солнце. На его милой мордашке проступало чувство смущения, а лучи осторожно нащупывали лазейку в ближайшем к нему облаке. Потом, правда, солнце набиралось наглости, и ему было наплевать, с какой дамой знакомиться. В любом случае, она нужна ему для проявления своей энергетической мощи.
   А Надя сидела за столом в строительном вагончике, вписывая в общую тетрадь цифры, из которых вырисовывалась картина застройки нового квартала. Такой я ее и запомнил. Правда, со времени нашего последнего свидания она заметно располнела, но это не мешало ей быть привлекательной.
   Теперь она искала возможность отомстить мне за свой уход из наших общих баталий. Она не умела прощать, а я падать перед женщиной на колени.
   Уходя, не возвращайся,
   Чем бездарнее судьба,
   Тем больней крушенье счастья
   Для меня и для тебя.
   Эти стихи химическим карандашом вписала она в обложку Тиля Уленшпигеля. И хотя пепел Класса стучал в мое сердце, я достойно перенес размолвку с Надей, посвятив ей банальные стихи о иссушающей душу страсти:
   Уста потрескались от жажды
   Припасть к твоим устам, однажды
   Такое испытав, навек
   К тебе я прикипел душою,
   Но я всего лишь человек -
   Обида кажется смешною,
   А жизнь - летящею сквозь смех.
   Дурацкие стихи, но на лучшие у меня не хватило таланта. Надя выбросила листок с моими стихами в распахнутое по случаю жаркой погоды окно. Листок несколько секунд висел в воздухе, потом начал медленно оседать, раскачиваясь со стороны в сторону. Так падают, покинув свой причал, большие тополиные листья. А стихов для Нади и о Наде я больше не писал, потому что каждый раз воспоминание о ней превращало мое сердце в энергично действующий вибратор. А с этакой штуковиной, сами понимаете, долго не протянешь. А лет через пятнадцать Надя нашлась, не сама Надя, а ее очередной любовник, поэт, Сергей Морозов. Мы познакомились с ним в автобусе, по дороге из Комосомольск в Хабаровск. Он ехал улаживать свои инвалидные дела, жаловался на бессердечных столоначальников, на редакторов газет, которые отказываются печатать его вполне приличные стихи.
   - Я для возлюбленной своей написал целый цикл вполне современных, оригинальных стихов и что вы думаете? Ставят рекламу о пропаже собачки, а стихи не ставят. Даже за наличные.
   Мне было смешно и грустно. Глядя на Морозова, я думал, что человек с таким лицом ничего путного написать не может. Всю дорогу он сосал пиво, бутылку за бутылкой, и видимо от пива лицо его было красным, неприятно обрюзгшим, отчего его выпуклые глаза, казались мыльными пузырями на застиранном красном полотнище. Он попытался читать стихи во время движения автобуса, но в салоне горланили американские терминаторы, лязгало железо, о которое разбивались слова и рифмы. Стихи Морозова я услышал на маяке, во время получасовой остановки. Он читал их с тетради, из которой выпало несколько фотографий, а на одной из них - Морозов с Надей, заметно постаревшей, но с душещипательной ухмылкой и? как там у Бориса Васильева: <Ее глаза немножечко косили, нет, нет, меня косили, как траву>. При взгляде на фотографию у меня заныло сердце и сплющилось лицо, что не ускользнуло от Морозова.
   - Вы что, знакомы с моей мадамой? Хотите, я прочту стихи о ней, со всеми ее бабьими прибабахами?
   Я не сказал ни да, ни нет, но фотографию вернул только после того, как он закончил читать стихи. Думаю, что Надежда, как любовница, заслуживала большего. Хотя, кто знает, возможно, время охладило ее пыл, и пламя ударившее мне лицо через годы, давно иссякло. Так ли это, я не узнал даже из стихов, которые, на мой взгляд, были перенасыщены совершенно ненужными здесь железками, в виде замков и засовов.
   В берендеевы трущобы
   Ты меня тащила, чтобы
   Или парнем высшей пробы
   Меня сделать или псом,
   Чтобы я под кличкой Бобик
   Дверью стал в твоей утробе,
   Закрывал ее до гроба
   Длинным носом на засов.
   .
   Ты и так меня и этак,
   Под зонтом из пышных веток,
   Как героя пятилеток
   На почетный труд звала.
   Это было прошлым летом,
   Я дрожал под лунным светом,
   Ты смеялась и при этом
   Раздевалась до гола.
   
   Стал замком я и засовом,
   Шмыгал бодро и толково,
   Но вчера ты псу другому
   Ключ вручила от замка,
   Стали два засова дружно,
   В виде пса и в виде мужа
   Согревать тебя от стужи,
   Под присмотром потолка.
   
   Делать дело два засова
   Не могли без потасовок,
   Ключ утратив, одним словом,
   От заветного замка,
   Я шныряю по сараям,
   Как голодная борзая,
   Над засовом, не слезая,
   Прыгаю до потолка.
   Мне стихи не понравились, особенно эти прыгание до потолка. Колючее чувство ревности обжигало грудь. О Наде и так мерзко! Вполне возможно, что, имея мужа, она завела любовника, такое с ней случалось и прежде. Но нельзя же писать о любимой женщине в столь нелицеприятных красках. Я тоже писал Наде стихи, но я писал о женщине, а не о засовах в доме. Сергей читал еще что-то, но у меня от его стихов разболелись зубы, и я попросил Морозова прочесть что-нибудь, без бряцания серпом и молотом, где серпом была Надя, а Сергей молотом, отбивающим у Нади всякое желание <косить мужчин своей дурной косинкой>. У Морозова было странное представление о женщине: она открывалась ему то в виде кузнечного цеха, то - дома с замками и засовами, то сенокосилкой, наматывающей на свои ножи нервы влюбленных в нее мужчин. Я бы не рекомендовал женщинам связываться с поэтами: эти твари могут превратить любовницу в товар или в натурщицу, из которой они будут лепить все, что угодно, только не натуру. Поэтому, я облегченно вздохнул, когда водитель вышел из шашлычной и сел за руль. От Маяка до Хабаровска мы ехали молча. Морозов шмыгал носом, явно недовольный моим невниманием к его творчеству. Пива, правда, больше не пил, но зато через каждую минуту присасывался к бутылке подслащенного <Колокольчика> и я не мог понять, как он может лизать эту мерзость. Вышли мы на <Большой>. Из багажного отсека Морозов вытащил вместительный чемодан. <Может, пивка попьем?> - спросил, кивая в сторону киоска с пивом и жареными курами. Я отказался, а не уходил только потому, что еще раз хотел взглянуть на фотографию Надежды.
   - Я вам оставлю тетрадь, если телефон дадите, - предложил Морозов.
   Я назвал номер своего телефона, он отдал мне тетрадь с вложенными в нее фотографиями. При этом мы старались не смотреть друг другу в глаза. Дураку ясно, что я бал неравнодушен к ЕГО Наде, так же как он к МОЕЙ. Но смотреть на фотографию, на которой была запечатлена Надя со своим любовником, мне было не совсем приятно. Что касается стихов, их в тетради было немного. Одно выпадало из ряда металлической лирики и я его на всякий случай записал:
   Утонул бы, да не тонется.
   Стонет ветер в складках ржи.
   Пробирается бессонница
   С поля ржи на этажи.
   Пароход девятипалубный
   Среди лодок в три окна
   Натыкается на надолбы
   Перестроечного дна.
   Отключили отопление,
   Электричество сожгли,
   За сто лет до потепления
   Заморозив этажи.
   У лодчонок окна плотные,
   Хохолки на голове,
   Машут ставенки походные
   Будто весла по воде.
   Метафора внутри метафоры, девятиатажка в селе среди старых изб - трагедия времени или кризис ума у заказчиков. Возвращая Морозову тетрадь, я поинтересовался, откуда он сам и как среди горы металлолома оказалось это замечательное стихотворение.
   - Приехал к матери в село, вот и оказалось. Я ведь вроде как для себя пишу, вскочит строка на язык, вот и пережевываю тему, пока что-нибудь не вылупится. У меня ведь работа такая, контрабандой икру в Хабаровск вожу. Иначе теперь в деревне не выжить. А в дороге, когда нет денег на пиво, сочиняю стишки. Меня так и подмывало спросить, каким чудом деревенский парень познакомился с Надей. Но не спросил. Стихи Морозова были слишком влажны и мои светлые чувства к Надежде не только потускнели от них, но даже покрылись кое-где ржавчиной. Мы с Морозовым пожали друг другу руки и разошлись. Когда он сел в автобус в мое сердце вползла грусть, и как я не пытался втоптать ее ногами в грязь, у меня ничего не получилось. Все-таки в былом нашем было слишком много светлого.
   
    Укус свинца бойцу не страшен
   Хрупкий мальчик, отлично знающий слово с тремя <е> на конце, охотно отзывается на кличку Жираф. Стоя у доски, он читает стихи о космосе.
   У космоса такие космы!
   Чем чаще будем их чесать,
   Тем реже думать о вопросах
   Что ставит перед нами мать.
   Укус свинца бойцу не страшен,
   Свинец гуманнее речей,
   Которыми по сердцу пашет
   Когорта телемосквичей.
   Мы, профессиональные поэты, пришли в школу читать стихи, но мне лично после выступления десятиклассника Паши Потапенко читать свои стихи не хочется. Слишком сильны впечатления от прочитанных Пашей стихов. А Паша, не спускавший с меня глаз, и видимо догадавшийся о впечатлении, которое на меня произвел, продолжает в том же духе:
   Равнина русская изрыта
   Могилами, куда ни глянь -
   Толкутся свиньи у корыта,
   Объедки подбирает рвань.
   Чтобы не высыпались зубы
   Шахтеры с кляпами во рту,
   Страну пытаются углубить,
   Чтоб свиньи лезли в высоту.
   А мне смешно и больно, сдержан
   Мой стих, мне страшно сознавать
   Что я из тех, кто ставит межи,
   Кто делит на <бомжей> и <знать>
   Все наши лучшие надежды.
   
   Кажется, я пропустил одну строфу из стихотворения. Вспоминается вдогонку и, возможно, не совсем точно.
   На свалке Пушкина с надрывом
   Читает баба на сносях,
   В ее помятом, некрасивом
   Лице лирический размах:
   Там злой еврей над златом чахнет,
   И далеко не русский дух
   От ярко вышитой рубахи
   Детей пугает и старух.
   Эти две строфы Паша на уроке не прочитал, он дал мне их прочесть потом, когда мы вышли из школы и разговорились на остановке в ожидании автобуса. Следом за нами на остановку пришла классный руководитель. Она смотрит на нас с вызовом. Мы выхолощены временем, мы евнухи в гареме султана, вместо бороды наши щеки покрыты легким румянцем раздражения. Мы видим в мальчишке занесенную над нами рапиру. Каждое слово как укол в сердце. Кажется невозможным, что мальчик может писать такие стихи. Мы отказываемся в это верить, и мысленно просим учительницу прекратить это безобразие, это выворачивание наизнанку нахлобученной на нас демократии. Я еле сдерживаю себя, чтобы не расхохотаться. Я прочитал несколько подборок стихов Артема Блоха из математического лицея: за неуверенными пока строчками стоит гражданин. Ему наплевать на то, что о нем подумают. Мне лично было приятно услышать от Людмилы Миланич доброе слово о поэте, потому что поэт - это гражданин, это, наконец, воин, а не человек превращающий слова в звенящие побрякушки. Добрая половина таких поэтов нашла прописку в Хабаровской писательской организации. Еще одна - под крылышком Виталия Захарова: о чем пишут, не знают сами, но главное для чего?
   Идет юное поколения русских витязей, уверенных в том, что свинец сегодня гуманнее речей, которыми потчует нас Кремль. Потому что за этими словами - ложь, а свинцом оплачивают люди свою приверженность к лицемерию. В моих глазах горят слезы гордости за наше будущее. А Паша, да какой там Паша - Павел Потапенко диктует мне правила поведения в обложившей меня флажками демократии:
   И если ты поэт - не дрогни,
   Когда распятый на кресте,
   В родную землю пустишь корни
   Не небу нужные, не те,
   Которые взойдут цветами.
   Не благовониям служи, -
   Носи за пазухою камни,
   А если нету, - одолжи.
   - Гляди, богач какой, - одолжи, - хмыкнула сидящая за первой партой ученица, губы которой красноречивее слов отражали ее отношение к поэту. А реплика прозвучала гвоздем, который она пыталась вбить в сердце юного патриота.
   При всех плюсах рыночной экономики у нее есть один огромный минус - развращение и унижение народа поп культурой, которой надеется заткнуть народу (пиплу) рот гвардия новорожденных преступников.
   А пипл хавает, хавает, хавает?
   Экран, бездарность, торжествуя,
   Народу взятку подает,
   Девица голая танцует,
   Мужик ей ягодицы мнет.
   Народ ликует: - Для начала
   Весьма неплохо, - говорит.
   - Девица - крылья за плечами -
   Нас непременно удивит.
   Ну и язва ты, Павел Попапенко! Поэт с тебя получится или уголовник, трудно сказать. Ведь у тебя впереди целая жизнь. Я свою извел на слова. Не важно, нужны они кому или нет, главное, слова были четками в моих пальцах, и я играл ими, чтобы отвлечься от иссушающих душу разочарований. Другое дело - Пушкин, его, слегка перефразированного, читает на свалке беременная бомжиха. А кто будет читать меня?
   Мы садимся в автобус и молча едем до остановки <Гаражная>. С севера надвигается черная туча, на дороге топчется желтый надувной шар. Машины пытаются его сбить, но он ловко выскакивает из-под колес и, наконец, взмывает в небо. Паша молча наблюдает за его полетом. У него длинная шея, светлые волосы и слегка запавшие голубые глаза.
   
    Молюсь деревьям и цветам
   Мне ничего не стоило послать ее на три буквы, но - какой смысл, если она именно туда и шла. Небесное создание в сотканном из солнечного света хитоне, под которым угадывалось белье от торгующих на рынке цыганок. Продают они их из-под полы, как контрабандный инклюзивный товар от неведомых заморских производителей. Утверждают, что внизу в трусики вставлен презерватив, и бабе не нужно заголяться, чтобы заработать копейку на жизнь. Барышник Никита Коротков говорит, что, однажды польстившись на такие трусики, мужик попадает к ним в зависимость, становится эротоманом. Пьющий, бросает пить, курить, по трешке откладывает деньги, собирая нужную сумму для очередного визита к обладательнице таких трусиков.
   Отец утверждал, что эти сплетни распространяют проститутки, что никаких трусиков у них нет, а используют они обычные колготки, которыми рублю за штуку завалены все китайские прилавки.
   Любопытство не порок, но оно сводит с ума созревших для любви подростков. Мы с другом Вовкой решили, во что бы то ни стало испытать блаженство рекламируемой любви. При этом мы не боялись стать эротоманами, ведь в крайнем случае мы могли жениться и приобрести эти трусики для жен. А поскольку ни жен ни даже подружек у нас в то время не было я спросил квартирующую у нас толстушку, не желает ли она испытать на себе трусики любви, если мы их ей купим?
   - Хоть каждый день, - ответила она, заливаясь малиновым румянцем. - Хоть каждый день, пока муж в шахте.
   Я запамятовал ее имя, помню только, что оно соответствовало ее облику - Лара или Лора, в общем, что-то схожее с ларцом. Она была ни то чтобы очень хороша собой, но и не дурнушка в нашем понимании. Представьте себе некое сооружение, собранное из светящихся изнутри шаров и шариков различной величины. Круглые лодыжки, ляжки, таз, грудь, плечи, губы и конечно огромные выпуклые голубые глаза. В нее нельзя было влюбиться, но невозможно не воспылать к ней страстью. Поэтому, пожалуй, я и решился на столь рискованный шаг - предложить замужней женщине любовь, да еще втроем. Лора с мужем, приехав в Макеевку на заработки, снимали у нас небольшой флигелек в две комнатки. Каждый раз, выходя в сад, я видел ее в распахнутом по случаю жаркой погоды окошке, раздетую до трусиков у плиты, на которой она готовила для мужа очередную порцию похлебки.
   - Можешь потрогать, - сказала она однажды, поднося к окну свою грудь. - Только в дом не заходи, ладно?
   Пока она дрейфовала от плиты к окну, темные пятна на ее груди вспучивались двумя засушенными в незрелом возрасте фасолинами. Они так остро пахли молоком и лесными фисташками, что, не успев прикоснуться к ним губами, я падал в обморок и, выбежав, она прыскала на меня изо рта водой и, пытаясь укротить мое нечто, тут же рукой доводила меня до оргазма. Но полную близость обещала только после покупки трусиков.
   Цыган мы недолюбливали, поэтому, набрав нужное количество денег, обратились на рынке к торгующей разным тряпьем гречанке. Она долго не могла понять, чего мы от нее хотим, а когда поняла, посоветовала купить обыкновенные трусики.
   - Она ученица, ваша дама?
   - Нет, замужняя, - ответил Вовка.
   - Для замужней, и трусики, ну вы даете. Если и забеременеет, скажет от мужа?
   Трусики мы все-таки купили, хотя сомневались, влезет ли в них самый крупный из шаров квартирующей у нас Лары.
   Мы выбрали день, когда ее муж с утра спустился в шахту, отец уехал на заработки, мать на работу, а сестры пообещали вернуться только к вечеру. Испытание трусиков мы решили провести в моей постели, поскольку затягивать нас в свою Лара не решилась. Вдруг, мол, заявится муж. Трусики она даже не примерила: отправив Вовку погулять в саду, сбросила халат и за пару секунд погасила во мне безумие тела. Я думал, что она отправит меня в сад за Вовкой, но Лара была женщиной опытной, и только доведя себя до кондиции, разрешила мне передохнуть и прислать к ней своего друга. Но Вовка и не думал прохлаждаться в саду, стоя за дверью, он несколько раз сделал себе это в штаны, и ускакал домой, убежденный, что после всего что произошло, с Ларой у него ничего не получится.
   - Ушел и ладно, - сказала Лара, примеряя купленные нами трусики. Они ей так понравились, что она тут же отблагодарила меня, стянув их с себя и отбросив в дальний угол комнаты.
   С Вовкой она все это проделала на следующий день, а мне сказала, что у них ничего не вышло, так как Вовкин перчик не достиг присущей настоящему мужику кондиции. Этим она укротила изнуряющую меня ревность, хотя в дальнейшем близостью меня не жаловала.
   - В твоем возрасте часто заниматься этим нельзя, - сказала она однажды. - Ты вон худоба какая?
   И хотя Лара все же позволяла себе роскошь иногда побаловаться изнывающим от страсти подростком, мне все чаще стало сниться прекрасное создание в сотканном из солнечного света хитоне. Эта поселковая проститутка свела с ума не одного женатика. Руку и сердце ей предлагал учитель истории из нашей школы, но она <дать дала, а замуж не пошла>. Вовка как-то сказал, что эта стерва не успокоится пока не перепробует всех местных мужиков. Так оно и вышло. Однажды мы встретились с ней по дороге на Ясиновский ставок.
   - Ты любишь стихи? - спросила она.
   - Люблю.
   - Тогда скажи, кто из поэтов написал эти строчки?
   Прости, что я жила скорбя,
   И солнцу радовалась мало.
   Прости, прости, что за тебя
   Я слишком многих принимала.
   Мне сразу пришло в голову, что это написала она, ведь стихов Ахматовой в ту пору не было даже в Макеевской городской библиотеке.
   - Ты, слышала, стишки пишешь. Даже что-то читала, но стихи о шахтерах это не стихи, а агитки. Стихи это то, что идет от сердца, о любви, например, о природе. И еще мне нравится порнушка, вроде Луки Мудищева. Читал?
   - Я ее со слов блатаря Мишки в тетрадку переписал.
   - А почитать дашь?
   Я пообещал.
   - Ну и добренько, - сказала она. - А я тебе в благодарность прыщик с лица сниму. Хочешь, начнем прямо сейчас?
   Честно сказать, мне эта, воспетая мужиками женщина, показалась неинтересной. Обнаженная Лара излучала странное сияние, а под покровом ласк поселковой проститутки надолго залегла мгла. Лара была светлой, Катя черной с ног до головы, и ее опытность не могла заменить нежность, которую излучала квартирующая у нас женщина. Она, видимо, поняла это и больше никогда ко мне не подходила. Последний раз я видел ее на собрании Макеевского литобъединения. Она читала стихи, которые меня взволновали до слез, и я пожалел, что так безбожно отмахнулся от этой дамы.
   Я молюсь деревьям и цветам
   На сухой листве под кроной леса.
   Боже, понимаешь ли ты сам
   Как с тобою жить не интересно!
   Ты, как отчим, вечно хмур и зол.
   Розгами махая то и дело,
   Сузил до того мой кругозор,
   Что в семнадцать к жизни охладела
   А в лесу такая чистота.
   Все мои земные согрешенья
   Лес прикосновением листа
   Снимет без укора и внушенья.
   ***
   Дотянулась до луны рукой,
   Но никак не думала обжечься.
   Мне луна казалась скорлупой
   Нежностью ободранного сердца.
   Но луна была накалена
   До того, что вспыхнули ладони,
   И тотчас зажглась еще одна
   Новая луна на небосклоне.
   Я рыдала, глядя ей в глаза,
   Теплые лучи ее срывала
   И печали ранняя звезда
   В глубине души моей сияла.
   - Бабья блажь, - сказал о стихах Кати Кузнецовой поэт, недавно окончивший литературный институт имени Горького. Имя и фамилию его время вышибло из моих мозгов, а возможно я просто не читал его стихов, которые довольно часто публиковались на страницах городской газеты. Я тогда позволил себе не согласиться с критикой, и назвал чуть ли не гениальной строфу:
   Я молюсь деревьям и цветам
   На сухой листве под кроной леса.
   Боже, понимаешь ли ты сам
   Как с тобой мне жить не интересно!
   Все решили, что я заранее вызубрил эти стихи, потому, что никто из присутствующих не запомнил ни строчки из прочитанного. Тогда я прочитал стихи, которые минут за двадцать до Кати, читал вылетевший из моей памяти поэт:
   Есть вариант уйти из жизни
   Не хлопнув дверью, не смутив
   Друзей тупым осколком мысли
   В стихе на пошленький мотив.
   А есть другой - на гребне взрыва
   Войти в бессмертие и жить
   И суетно и некрасиво
   И даже подло может быть.
   
   
   Ночь выбелена горем до бела
   Всю ночь шел дождь, суглинки на склоне сопки раскисли и, пока солнце вскарабкалось на вершину, мы изрядно продрогли. Что ни говори, а вторая погода в наших краях - баба ненадежная. Позовет в кусты и начнет поливать помоями, от которых портится не только настроение, но и подосиновики в редких лесных посадках.
   Мы ночевали в палатке на берегу горного озера по имени Амут. Разбухшие от ночной сырости комары обленились до того, что перестали кусать. Рыжий пес Линды, Жучок, лежа на хвойной подстилке, следил за бесшумной эскадрильей нечисти недоверчивым взглядом. С нами, поэтами, собаке жилось тоскливо. К поэзии Жучок относился с большей гадливостью, чем к комарам. Облачитесь в шкуру собаки и посмотрите на людей, которые, ни к кому конкретно не обращаясь, сотрясают тишину ночи самим им непонятными словами.
   Ночь выбелена горем до бела.
   Сквозь розовые жалюзи окна
   Увидел я как медная луна
   По звонкой бронзе берега брела.
   Я вслушивался в звон ее шагов,
   Избавиться пытаясь от обид.
   Не отзываясь на далекий зов
   Былого, от которого знобит.
   Как ты могла уйти в расцвете сил,
   Уйти, моих затрат не возместив
   На возрожденье нежности, на свет
   Мерцающей из глубины души
   Твоей души, которой больше нет?
   Эти стихи читал бывший летчик, осевший после катастрофы холодильных дел мастером при ОРСе Комсомольской экспедиции. Я его знал как Федора, его жену - директора общепита на руднике Перевальном, как Нину Петровну Фокину, и хотя Федор писал стихи, его фамилии я не помню. И не потому, что обзавелся прорехами в памяти, просто я - никогда не слышал. Федор, он и есть Федор. Начальник ОРСа Михайличенко иначе его и не называл, как впрочем, и любой мальчишка в поселке Хольгасо, где размещалась дважды упомянутая мной база.
   Хотя до катастрофы он испытывал боевые самолеты на одном из заводов нашей необъятной в ту пору родины.
   О, Родина, кого б ни грела
   Ты до меня не низойдешь.
   Заштопав медью мое тело.
   Живи, сказала, коль живешь.
   Найди уютное местечко,
   Где от начальства в стороне,
   Ты будешь утром пить за встречу,
   В обед - за павших на войне.
   Вот так живу и в ус не дую
   И не за кровные свои
   Я водку пью напропалую
   Во имя ленинской любви.
   Стихи были длинные, с перечислением многочисленных военачальников, за которых он провозглашал тосты. Вот один из примеров:
   Ну, как за Сталина не выпить,
   Ему ведь было нелегко
   Смотреть в глаза Хрущева рыбьи,
   Когда шептал он на ушко,
   Что маршал Жуков истерично
   Провозглашает часто тост
   Не за вождя святую личность,
   А за ушедших на погост.
   Или о том же маршале Жукове.
   Ему нужна была победа,
   Любою кровью, но всегда
   Он крепко спал после обеда.
   Пока мы брали города.
   И как ни странно Федору все сходило с рук. Комитетчики смеялись, слушая его стихи, и называли его лучшим среди современных поэтов. Но Федор считал лучшим Евгения Евтушенко, хотя по памяти никогда его не читал. Зато любил читать Есенина, правда, несколько измененным:
   Ой, ты, Русь моя родная,
   Сердобольная страна,
   Довела ты нас до рая,
   До его дурного дна.
   Заневестились березки,
   И поэты для девчат
   Рвут березовые розги,
   Что б чекистам настучать.
   .Их березовые грудки
   Слаще девичьей груди,
   Потому, как проститутки,
   Лезут пальцами в муди.
   Дальше было самое интересное и, начиная с <муди>, голос Федора обретал звон каленой стали. Сейчас такие стихи называют эротическими, мы их называли блатными, хотя никаким боком Федор к блатному миру не прилипал. Просто он был веселым человеком, и пока под медной заклепкой в черепе боль была терпима, ублажал нас своими сочинениями. Когда же становилось невмоготу, пил прямо из горлышка, чтобы напиться до невменяемости. Часто такое случалось в кабине автомобиля, когда он ехал со мной в какой-нибудь геологический поселок, якобы по вызову, а на самом деле, чтобы быть подальше от начальства.
   О своем героическом прошлом он никогда не рассказывал, и хотя многие в этом сомневались, я знал точно - семнадцатилетним Федор штурмовал Берлин, в двадцать был узником на лесоповале, но боевые ордена у него не отобрали, их мне показывала Нина Петровна вместе с наградными удостоверениями. И несмотря на то, что в дороге Федор становился неодолимой обузой, я, нет, нет, только не терпел, я с болью в сердце относился ко всем его выходкам на порою очень нелегких горных дорогах. Но больше всего я любил слушать его стихи. Вот стихи, которые он написал, устроившемуся в ОРС после очередной отсидки вору.
   Ты треплешь, урка, языком,
   Что на войне ходил в разведку
   Что возвращался с <языком>,
   Сыграв фашистам оперетку.
   О, если б, урка, ты прошел
   Тот путь, которым так гордишься,
   Ты бы работал аки вол,
   Не обездоливая нищих.
   После этих стихов грузчик ушел из ОРСа и мы его больше не видели. Доставалось от поэта и местному начальству, даже охраннику Ларисе Кабанько, которая, при наличии мужа и трех девочек, согревала в ОРСовской сторожке далеко за полночь вернувшегося с рейса шофера.
   Пожалела, пригрела, приахала
   На груди своей золотой,
   Молодого красивого хахаля,
   Оставаясь для мужа святой.
   Муж и этак, и так уговаривал,
   Муж от страсти к тебе изнывал,
   Пока хахаль тебя отоваривал,
   И от ласк твоих жарких рыдал.
   У Федора не было ни тетради, ни просто листка бумаги, на котором он мог записать свои стихи. Он их сочинял, удачные запоминал и при случае читал, а чаще забывал, никогда не воспринимая свое творчество всерьез.
   - Стихами я баловаться начал в госпитале. После удара о землю, что-то видимо сдвинулось в мозгах, а до этого даже мысли о стихах не было. Одна только космическая музыка.
   Говорят, он умер, не выдержав боли, когда под рукой не оказалось спиртного, чтобы забыться. Врачи ему выписывали наркотические средства, но он не хотел становиться зависимым от кого бы то ни было. От наркотика, от власти, от женщины. Наркоманов считал хуже воров и даже убийц.
   - Наркоман это даже не зверь, это нечто вибрирующее между смертью и мерзостью. Природа не предусматривала появления этой гадости, но видимо ошиблась в подборе нужных человеку лекарственных растений?
   - А как же пьянство?
   - Я до аварии не пил, да и сейчас, пока терпимо, не пью. Водка тоже гадость, но от ее зависимости сильные люди уходят легко. Даже легче, чем уходят любящие от нелюбимых.
   Я помню его легкие, как перистые облака в небе, стихи о Мяо-Чане.
   Не горы в легкой дымке света,
   А замки древние, как мир
   Прекрасные зимой и летом.
   О, Мяо Чан, ты мой кумир.
   Я на Кавказе был, там тесно,
   Там нет простора для души,
   Там вместо гор куртины леса,
   И не озера, а ковши.
   А тут готические стены,
   И в белом блеске купола.
   А выше неба - горы пены,
   Где Афродита не жила.
   Дальше были еще строфы о Мяо Чане, но я их не запомнил. Сохранились в тетради стихи посвященные Федору:
   Я знаю, ты с поэмы Гете
   Сбежал от чуждых тебе лиц.
   Ты Мефистофель, ты в полете,
   Ты - сон, не знающий границ.
   Не удивить и не обидеть
   Тебя нельзя, ты невпопад
   Явился в человечьем виде -
   Одно из лучших божьих чад.
   От Вагнера и Маргариты
   Набравшись истин прописных,
   По сути, стал ты их пиитом,
   Хоть истины их не постиг.
   И если о тебе, ушедшем,
   От Вагнера услышу я
   Репризу, как о сумасшедшем,
   Душа взбунтуется моя.
   Всем истинам, как хлопьям снега,
   Однажды стаять суждено,
   Не от прозренья человека,
   Так от неверия его.
   ***
   При встрече меня поразило ее лицо - мертвое при живом теле. Одутловатость щек с присущей только мертвым желтизной, погасший взгляд и голос как бы издалека. Голос уже не существующей в мире женщины.
   А она еще пыталась шутить:
   - Я бы пригрела старичка, но он весь как ежик, колючий и злой.
   Это о моем товарище и поэте, пишущем мало и только украинским - Василии Нестеровиче Иванове.
   Эта булгаковская Маргарита, помотавшись по притонам, устроила шабаш под боком у Нестеровича, в двухкомнатной квартире, одну из комнат в которой его бывшая жена продала уставшей летать на метле ведьме. Нестерович в глаза ей кричал, что она проститутка, блядь, обложившая его со всех сторон татаро-монгольским игом. Правда, кричал, не то слово, я никогда не видел Нестеровича кричащим. К его шуточкам я настолько привык, что даже ссоры с ведьмой воспринимал как очередной спектакль из Аншлага
   
    Под недержаньем топора
   Судя по всему, я неспособен на любовь от корки до корки. На вечную, иссушающую, которая дает прекрасные плоды, вплоть до гениальных людей, подобных Ленину. Я не способен на такую любовь, если в объект этой любви не заложены сотни детонаторов со взрывчаткой. Как, скажем, в книгах о Шерлоке Холмсе.
   - Вместо того, чтобы познать истинное чувство, вы, господин Лозиков, пудрите женщинам мозги. Но, зачем? Не проще ли подойти и сказать?
   - Что сказать-то?
   - Что главное для вас в поэзии халтура.
   Степан Павлович не был юмористом, к современной эстраде относился весьма и весьма скептически. Обожал, по собственному его признанию, роман Майю Лассила <За спичками>, но роман, а не экранизацию, в которой погоня за поросенком отвлекает зрителя от злоключений главного героя трагикомедии.
   Как ни странно, он восторгался моим <Ознобом>, в то время как о лирике отозвался весьма неопределенно:
   - Кусок соевого мяса в соевом соусе.
   Мне его реплика не показалась обидной. Соевое мясо - куда ни шло, но почему в соевом соусе? Неужели все так безнадежно искусственно. Я так и спросил:
   - Что значит, в соевом?
   - Остроты маловато. В <Ознобе> есть, а в лирике? не вижу. Мне ее читать скучновато.
   Боясь порезов, я не стал читать стихи о попискиваю-щей в чемодане мышке-полевке, не обезоружил его неудержимо рвущимися с губ ритмами <Шамана>. Лихорадочно соображая, какую приправу подобрать взамен соевого соуса к соевому мясу, я вдруг понял, что ни одно из написанных мною стихов не сможет размазать иронию, тайно проступившую на губах Степана Павловича. Даже блестяще зарифмованное камлание в <Шамане> показалось мне вдруг недос-тойным чутких ушей собеседника. Правда, я еще не слышал его стихов, хотя восторг по поводу <Озноба> несколько настораживал. Читаемая вслух эротика у меня лично вызывает глубокое чувство протеста. Интим приемлем только в интимной обстановке и желательно без посторонних, а тем паче мужских ушей. А посто-ронней в этом случае бывает даже любящая тебя жена.
   Пощечина не обжигает щек,
   Она навылет тело прожигает,
   И ты уже не трахаль, а мешок,
   Которого жена не уважает.
   Эта, неожиданно слетевшая с его губ строфа вместо досады вызвала чувство уважения к автору.
   - Если так пойдет и дальше, я откажусь от должности критика.
   Степан Павлович засмеялся, но не без тревожной трещинки в голосе.
   - Мне не критик нужен, а оценщик. Я прочитал ваши поэзы, зашибульки Ерофеева, тонкую пульсацию угасающей плоти от Антонины Кухтиной. Вы все такие разные и в то же время одинаковые. Несколько отдаленно от вас смотрятся частушки Бориса Сидоренко, но он больше политик, чем мужчина, хотя политику мастурбируют не менее усердно.
   Не беспредельны чувства, но предел
   Природою заложен в нашем теле.
   И тем сильнее страсть, чем больше тел
   Живет в твоей постели на пределе.
   - Вы, Степан Павлович, псих, - сказал я ему. - Я слышал и читал о групповом сексе, но самому побывать на этом театральном представлении не пришлось. Хотя, уверен, что актер из меня получился бы неважный. Не представляю, как можно нежность к конкретной женщине превратить в безумие плоти.
   - И вы говорите это после того как написали <Жену чекиста>?
   - Мои поэзы, это <вымысел и бред, только вымысел, мечтанье, сонной мысли колыханье>.
   - Вот даже как, а это откуда?
   - Из Брюсова, кажется.
   - Значит, вы выдаете желаемое за действительное.
   - Думаю, на этом построена вся наша литература.
   От женщины так тонко пахло,
   Что дерзкая ее игра
   Была распахнута, как плаха,
   Под недержаньем топора.
   Из наших тел, заразно разных,
   Из дум мятущихся во тьме,
   Мы подарили миру праздник,
   С тупым урчаньем в животе.
   В поэзии свобода слова возможна только на уровне эмоций. Эротика Степана Павловича была целомудреннее моей, но, признаюсь честно, мне было неприятно слушать эти стихи. Возможно, тут припахивало ревностью к поэту, который так просто говорит о вещах не только сложных, но и запретных. К тому же, ему было легче, Степан Павлович писал о том, что хорошо знал, а я просто гнал слова галопом, даже не представляя себе, во что они выльются. Так были написаны практически все поэзы. А тут, на тебе, человек, который позволял себе все, не отказывая ни в чем, а теперь ждет от меня восторженных отзывов о его творчестве.
   Я понимал, что даже прочитав стихи с листа, не найду повода для разговора по поводу. Он оттачивал свои стихи, как мастер, знающий толк не только в поэзии, но и в чувствах которыми эта поэзия воспринимается. К тому же я страшился ответного удара с его стороны, а портить себе вечер болезненными спазмами в желудке мне не хотелось. Да и какой смысл фехтовать словами, если кроме болезненных уколов с той и другой стороны, никакой пользы от этого не получишь. Переубеждать в чем-то поэта - пустое дело, он видит мир так, как видит только он, а насаждать ему свое виденье, значит, вызывать на дуэль человека, заведомо зная, что он фехтует лучше.
   И все-таки я нашел способ укусить его за плоскую бритую шею.
   Забросив удочку на рыбку золотую,
   Поймал обыкновенного сома,
   И понял, что ничем я не рискую
   Сходя над жирной рыбиной с ума.
   Пообещав исполнить все желанья
   Сом не спешил уйти на глубину,
   Но я ждал золотую на свиданье,
   Мне жирный сом был просто ни к чему.
   - Нелогично тут все у вас, рассыпчатого, переливчато, как пески в пустыне. То вдруг сходите над жирной рыбиной с ума, то не реагируете на ее просьбу попросить для бабы новое корыто. Что-то вы тут, Степан Павлович, недодумали. А если говорить о возможном здесь втором плане: я его вижу, как ваше нежелание идти на поводу золотого тельца, но всячески возвышать свой дух, то эта мысль у вас прописана очень и очень слабо. Она дана легким намеком, который мной лично не воспринимается. Вцепившись в гриву своего любимого конька, я иронизировал, брюзжал, вытаскивал из сочетания слов несуществующие в них мысли и доболтался до того, что Степан Павлович не выдержал:
   - Я все понял, все понял, и даже больше, чем все. Вы эти стихи не приняли, и правильно сделали, потому что это неправильные стихи. Ради этого вашего монолога я пошел на провокацию, но не каюсь, потому что уверен, вы не станете куражиться над моей рукописью, если я предложу вам ее для изучения?
   - Не буду, - согласился я, смеясь.
   - Вот и добренько. Вот вам моя тетрадь со стихами, а вот моя рука. Как долго заставите меня ждать?
   - За недельку управлюсь, Степан Павлович.
   Через недельку он приполз ко мне в стельку пьяный и, развалившись на диване, настроился выслушать мое мнение о его поэтическом творчестве. Я недолюбливаю пьяных мужиков, поэтому первой моей мыслью было выставить его за дверь, но, подумав, что завтра же он заявится опять и неизвестно в каком виде, я решил довести дело до конца.
   - Ваши стихи подкупают скрытой в них иронией, остротою мысли, хотя детали вы прописываете не всегда четко. Листья у вас как конфетти на балу в московском Кремле, а конфетти смахивают на кленовые листья в осеннем лесу. Образ понятен, но часто повторяемый вызывает раздражение. Лично у меня, конечно. А вообще-то книжица у вас получится неплохая.
    Купи, мужик, бомбу
   Пятые сутки огромная студенистая медуза висит над городом. Пятые сутки истекает она каплями ядовитой слизи, а у ветра не хватает сил сдвинуть ее с места, вот и скулит он в чердаке моего домика, как наказанный за шалости щенок. Солнечные лучи растворяются в теле медузы, создавая ощущение пульсации, но не осветляя его, а нагружая красноватой наглостью никогда не просыхающего соседа.
   Я лежу навзничь на скользких суглинках, и тяжелая мрачная тоска вдавливает мои глаза в мозг, вызывая в нем видения достойные фильма ужасов. У тоски сильные, слегка шероховатые пальцы, два пальца утопают в моих глазницах, остальные восемь бегают по лицу, отыскивая болезненные точки, чтобы выдавить из меня крик, но я даже не пытаюсь поймать эти пальцы зубами. Мне нравится эта пытка, она отвлекает внимание от истекающей ядом медузы, и это дает возможность моему внутреннему зрению видеть мерцающий вдали свет будущего. Пусть не совсем светлого, но реального и наглого как пьяная рожа моего соседа.
   С таким настроением надо сидеть дома, пить крепкий чай с коньяком и читать не почитаемого современниками Горького. Почему Горького, а не Гоголя, спросите вы. В рассказах Горького больше света и люди у него вроде моего соседа, с утра до ночи занимаются самоедством, не забывая при этом пакостить соседу. Вроде спущенной с грядок дождевой воды. Мне от этого ни холодно, ни жарко, но когда сосед просит взаймы сотенную, я делаю вид, что оглушен шумом дождя в саду и продолжаю сгонять его воду в сторону от своих капустных плантаций. Сосед делает вид, что глубоко задумался над изобретением очередной пакости, но чтобы что-то изобрести, нужны мозги, а он свои пропил.
   Лучше бы я отдал ему эти сто рублей! Ведь я один из героев Горького, и все эти бегающие по лицу пальцы классический образец самоедства. Я понимаю, что деньги нужны соседу, чтобы сбежать в бутылку от этой мерзкой медузы, защититься спиртом от падающих с неба смертоносных капель, но вода с его огорода доставляет мне массу неудобств и я не могу, я просто не м о г у сунуть ему в ладонь эту несчастную сотню. Ведь этой ладонью он держит черенок лопаты, направляя потоки воды в мой огород. Мерзкий тип, одна из разновидностей нависшей над городом медузы. Источаемый соседом яд незримо проникает в мой мозг, а его пальцы вдавливают мне глаза, чтобы заполнить этим ядом образовавшиеся на лице воронки. До прихода соседа я копал яму для водосбора, выковыривая из нее бурые суглинки, и теперь, лежа на них, ощущал спиной холодок глубинных пластов. Чтобы обуздать боль в глазах, я пытался думать о предназначении этих пластов, куда не проникали корни растений, но изредка встречались потаенные ходы обитающих в почве насекомых. В пульсирующем теле медузы тоже были свои потаенные ходы. Возможно, они были сделаны ядовитыми насекомыми, а сама медуза была существом добрым и даже немного застенчивым. Не случайно ведь на ее щеках изредка проступал румянец. Возможно, ей было стыдно за мою жадность, и румянец был лишь намеком на все гуще багровеющее лицо соседа.
   Дышащие мне в спину суглинки заставляют меня задуматься о всех планете в целом. Ее тело состоит из множества различных компонентов. Возможно, все они в ничтожных количествах есть и во мне, и все же поставить между нами знак равенства я не могу. Мешает спровоцированное головной болью воображение.
   
   - Слышь, мужик, бомбу купи? За триста отдам.
   
   - Прицепи под зад вонючке, взорвется, пятьсот дам.
   Его смешок был похож на всхлип. Мужик сразу понял, чем меня достал стоящий на тротуаре <ягуар>. Во-первых, столкнул меня с тротуара в грязь, а во-вторых, смердел так, что в пору было противогаз надевать. Но обо всем этом я подумал уже вечером, лежа на диване и выстраивая в голове возможные действия местных сыскарей. Мужик догнал меня раньше чем прогремел взрыв и я, не задумываясь, сунул уму последнюю, оставшуюся от пенсии пятисотку. У меня даже мысли не было, что мужик может взорвать машину. Так просто, взять и взорвать, даже не будучи твердо уверенным, что она у меня имеется, эта злополучная купюра. К тому же мне просто повезло, что никто не погиб, хотя по всем параметрам я был заказчиком этого взрыва. <Прицепи бомбу на зад вонючке, и я тебе заплачу!> И заплатил. А что мне оставалось делать! Пообещал, плати. Я даже удивился, когда, получив расчет, мужик сиганул в овраг, и помчался по его склону, отталкиваясь сразу четырьмя конечностями, как преследующая добычу овчарка. Хорошо еще, что людей рядом не было. Был только этот противный ядовитый дождик, да пульсирующее медузой небо над головой.
   Лежа на диване, я проигрывал в уме возможные варианты расследования взрыва. Только что по телевидению сообщили, что попытка заказного убийства сорвалась, что бизнесмена, приемщика бутылочной тары, задержала жена, чем и спасла ему жизнь. Приемщиком тары был лысый таджик, который на вопрос журналистки: <подозреваете ли вы кого?>, ответил, что подозревает всех бомжей, которых он, якобы, обкрадывал тем, что не принимал надколотые бутылки. <Господи, как все глупо получилось, думал я, видя перед собой вполне приличное лицо, с большими слегка выпуклыми, как дождевые пузыри глазами. Царапнуло по сердцу блеснувшее на руке кольцо, но - это не повод для убийства. И только позже я вспомнил, что во всем виновата оставленная на тротуаре машина. Из-за нее мне пришлось утопать в жидкой грязи, на несколько минут задерживать дыхание, чтобы не задохнуться от ядовитого выхлопа. И все же, я поступил правильно, мелькнула успокоительная мысль. Жаль, что ни милиция, ни журналистка не отметили того факта, что ягуар стоял на тротуаре, а не на обочине дороги, как ему следовало стоять. Моя уверенность в собственной правоте усилилась, когда, вернувшись с работы, жена сообщила радостную весть:
   - Наконец-то нашлись стоящие мужики. Хотя по мне, так вместе с хозяином?
   Бес дергал меня за язык сказать, что <стоящий> мужик ни кто иной, как ее собственный муж. Но я благоразумно промолчал. Какая бы любовь не связывала нас с женой, в жизни всегда может появиться момент, когда женщина воспользуется моей тайной в своих корыстных целях. Поэтому, я тут же прочитал жене лекцию о вреде терроризма, отмежевавшись тем самым от самой возможности однажды предстать перед ней в виде стоящего мужика.
   Поздно вечером к нам в квартиру позвонили. Увидев на площадке милиционера, я чуть не поперхнулся дымом от курящей на лестнице соседки.
   - Ладно, ладно, Саша, - затараторила соседка. - Еще разок курну и все, горе мне с вами некурящими.
   - Вы к нам? - спросил я, вытирающего платочком лоб милиционера.
   Он снял фуражку, которая сидела на нем, как на козле седло, и сладко зевнув, сказал, что ходит, опрашивает соседей, не видел ли кто подозрительных людей возле бутылочного ягуара. Я сказал, что где-то около двух часов проходил мимо и даже матерился, обходя по уши в грязи эту чистоплотную образину. В то время там пробегала девочка в красных сапожках и бичеватого вида мужик, попросивший у меня закурить. Но я не курю и, мужик, извинившись, пошел к девушкам, которые курили на крыльце общежития. А вообще-то людей на улице из-за дождя было не густо.
   - Взрыв произошел в два с минутами, вы его, конечно, слышали?
   - Слышал, но не придал значения. У нас тут частенько кто-то кого-то взрывает. А может, просто автомобильный выхлоп издает такой звук.
   - Иногда автомобильные скаты лопаются не хуже бомбы, - поддержала меня соседка, бросив окурок прямо под ноги милиционеру.
   - Бывает и скаты, - согласился милиционер, носком ботинка отбросив окурок к стене.
   Он ушел, держа фуражку под локоток, а я, глядя ему вослед, почувствовал жгучее желание догнать его и все как на духу выложить. Дескать, заказчик я, исполнитель мужик, бегающий на четырех конечностях, и вообще, чтобы навести в городе порядок стоящие на тротуарах машины нужно взрывать. Иногда даже с их хозяевами.
   - Жалко мужика, - вздохнул я, пропуская соседку в ее квартиру и втайне сожалея, что не моги пригласить ее к себе.
   - Ищи свищи ветра в поле, - сказала жена, подсовывая мне тарелку с пиком Сталина на ней.
   Ячневая каша слегка горчила. Жена поинтересовалась, не купил ли я масла, и я солгал ей, что последнюю пятисотку прошляпил в автобусе <вертелась там какая-то рыжая пацанва>. Она хмыкнула: <Врешь, признайся, что бомбу купил и шлепнул этого ягуара>. От такой реплики у меня на месте желудка образовался кусок льда, но не надолго. Я и раньше ловил себя на мысли, что жена моя из рода ясновидящих, но не придавал этому значения. Теперь же мне пришлось изворачиваться, чтобы отвести от себя подозрение в тяжком грехе:
   - Нужен он мне, этот ягуар. Бутылки я не сдаю, заниматься бутылочным бизнесом не собираюсь. Да и не та он сошка, чтобы рисковать?
   Уплетая за обе щеки ячневую кашу, жена изобразила на лице такую усмешку, что у меня отпал всякий аппетит снимать снежную шапку с пика Сталина. Но отказаться от еды, значит, признать правоту женщины. Этого я допустить не мог, и в пять минут покорил гору вместе с ее вершиной.
   Ночью меня мучили кошмары. И все из-за этого грязного бомжа, с его бомбой. Во сне бомж гнался за мной, то и дело оборачиваясь рыжей собакой, и норовя схватить меня зубами за руку, в которой я с таким усердием сжимал пятисотрублевую купюру, что рука обрела непомерную тяжесть и я ее тащил за собой, как осенью таскал груженную овощами тележку. Успокоился я только после того, как жена придавила меня своей тяжелой ногой и, горячо подышав в затылок, шепнула: <Спи, глупенький, спи, не стану же я доносить на собственного мужа>.
   
   
    Глюки на почве ненависти
   Милиция выдворяет из квартиры женщину с двумя ребятишками. Женщина похожа на вулкан, но из глотки, вместо раскаленной магмы, вырывается брань. Дети, мальчик и девочка, уцепились ручонками за юбки матери и затравленно озираются по сторонам. Дикое отвращение к жизни сжимает мне горло. Мне кажется, что эту фразу я где-то уже слышал. Или читал. Но это не важно - моя это фраза или чужая, Важно, что раскаленная магма подобралась к моему животу, и вот-вот мы станем свидетелями нового извержения. В кузове машины, заставленном старыми комодами, сидит молодой человек, с тупым безразличием наблюдая за происходящим. Он чувствует себя неловко. Ему нужно было подъехать немного позже, когда клубы пепла и пара осядут, и он смог бы незамеченным въехать в квартиру женщины, которую выселили за долги перед энергетиками. Новый хозяин приятель одного из членов энергетического клана. Его вселяют в квартиру под честное слово чиновника.
   Дети идут позади матери. У мальчонки вид загнанного щенка, но уже наметившиеся клыки кровоточат. В детском сердце появился проросток будущего гнева. Он вырывает из руки соседского мальчишки игрушечный автомат и начинает расстреливать милиционеров.
   -Та-та-тра-та-та? когда вырасту, я вас всех поубиваю, - кричит мальчик.
   - А я заражу куриным гриппом, - вторит ему девочка.
   Глаза матери светятся гордостью за своих детей. Она бы сама убила исполненного достоинства пристава, но ей еще нужно поставить на крыло своих орлят. А я ищу взглядом мужика, который однажды предложил мне бомбу со взрывателем. Я закрываю глаза и вижу яркие вспышки рвущихся под Мелитополем снарядов. Мое отвращение к жизни столь велико, что у меня изо рта начинает фонтаном бить блевота. Господи, верни меня хоть на минутку в этот богом проклятый социализм!
   - В этом мире за все надо платить, - кричит мне в ухо, внезапно появившийся рядом Мефистофель.
   Нет, не шутя, горячку надо сбавить.
   Дитя, его ты силой не возьмешь.
   Тут надо изловчаться и лукавить?
   Глюки на почве ненависти - явление не редкое. Под прицельным огнем мальчика милиционеры, сняв фуражки, кричат грузчикам, чтобы они заносили мебель только что выселенной из квартиры женщины назад. Они вдруг поняли, что мальчик однажды станет взрослым и получит доступ к оружию. Но женщина бросается к милиционерам, хватает их за руки и, упав на колени, кричит:
   - Не нужно, мальчики, прошу вас, не нужно?
   Ее сынишка роняет в грязь игрушечный автомат и растерянно наблюдает за происходящим. Он не может понять, что происходит, кто же все такие виноват в том, что их выбросили из жилья, которое на протяжении всей своей жизни зарабатывал для них их недавно скончавшийся дедушка.
   - Зато они строят храмы, - сказала гражданка в огромных роговых очках и добавила. - Храмы на нашей крови.
   А я опять слышу голос Мефистофеля:
   Со всех приманок снят запрет.
   Не будь застенчивым кисляем,
   Рви их смелее, - мой совет.
   Женщина задолжала за квартиру тридцать тысяч рублей, стоит квартира тридцать тысяч долларов, но это мало кого интересует.
   Рви их смелее, - мой совет.
   Наверное, мальчик тоже услышал голос Мефис-тофеля. Он поднимает с земли игрушечный автомат, и он в его руках превращается в автомат Калашникова. Первой же очередью мальчик убивает меня?
   
   Осенью листья ясеня похожи на бронзовые гильзы бьющегося в припадке ярости пулемета. Ветер был прохладным, влажным с множеством искрящихся песчинок в волосах. Пролетая, он что-то шепнул мне в ухо, но там уже сидела мелодия старинного вальса, и я не узнал, какой нужной мне информацией располагал ветер.
   
   Я не могу вспомнить фамилию мальчика, который повесился на калитке собственного дома. Хотя наш дом стоял в ста метрах от его дома. В школе мальчика обучали токарному делу и станок, шутя. Оторвал ему кисть правой руки. Когда во время перевязки мальчик впервые увидел культю, он впал в истерику и не выходил из нее на протяжении нескольких месяцев. Вместо руки - бревно! Он не мог смириться с тем, что такое возможно. Жизнь вдруг показалась ему страшным сном, и он кричал, чтобы проснуться.
   Дитя войны, вместо вечного крика он избрал себе вечное молчание.
   Войны не кончаются сразу.
   После Победы, весел и игрив,
   Ребенок подцепил ее заразу,
   Окопной мине голову скрутив.
   Эти стихи написал мальчишка, возомнивший себя сапером, и в одночасье потерявшем обе руки. А умер он в глубокой старости, наделав кучу детей и оставив им бизнес - прекрасный сад в одном из шахтерских поселков Донбасса.
   
   
    Тайна светящихся колец
   Я заметил, что сердце мое не бьется, а трепещет как попавшая в паутину муха. Мне вдруг стало тяжело дышать, болезненный спазм подступил к горлу и мир из прозрачного превратился в оранжево-желтый. Так бывает, когда пылевое облако закроет солнце, а гроза еще слишком далека, чтобы размыть и сбросить его на пропахшую потом землю.
   Я не хотел идти, но шел, не хотел кричать, но кричал, а когда, остановившись, кто-то стал разливать по пластмассовым стаканчикам вино, пил со всеми, поддакивая вылетающим из глоток тостам. Когда колонна дошла до площади, я уже не шел, а порхал и ропот знамен над головой сливался с шорохом бьющихся за моей спиной крыльев.
   Пузаков с Кабушкиным ушли немного вперед и слышно было как они говорят о рыбалка на чистых северных реках. Почему о рыбалке, а не о даче, или о поэзии, думал я, пропуская мимо ушей рассказ Чиковитова о странных световых кольцах над ночным Хабаровском. Я видел эти кольца, оливковые, желтые, терракотовые, они разбегались по небу, как разбегаются в озере от брошенных в воду камней, забывая нас на время отвлечься от земных проблем и подумать о вечном.
   А Пузаков с Кабушкиным говорили о рыбалке.
   - Там водятся амуры с меня ростом, а хариусы ходят в воде, как женщины по ночным проспектам?
   Я вспомнил дом Георгия Бельды в Верхних Халбах, отварную рыбу с легким привкусом свиного, и хозяина, окропляющего водкой порог своего дома. Он брал водку щепоткой, как из солонки соль, а разбрызгивал ее, повернувшись в сторону двери. Это был чисто символический жест, но мы своим старикам не жертвовали даже этого.
   - Она, видно, в щель попала эта твоя монетка, - говорил Григорий ползающему по половицам внуку.
   Мне было одиноко в доме Георгия. Время лениво топталось у порога, шаркая по земле изодранными о камни калошами. Но, услышав стихи Георгия, молча опустилось на порог.
   Когда к роднику я губами приник,
   Тебя, не меня отразил тот родник.
   Можно разбить лоб о лоб, но это не даст искры для воскрешения давно угасшего огня. Искра рождается, когда сталкиваются в полете камень и сердце. Если этот камень ни что иное, как не успевшая остыть магма из оживающего на Камчатке вулкана, где в свое время рыбачил с друзьями хороший поэт и посредственных рыбак Николай Кабушкин. Последней своей книгой он как бы вычеркнул себя из списка пишущих поэтов, и стал жить вне времени, как нечто давно устоявшееся, но не лишенное живого блеска жизни. Но ведь не один я люблю перечитывать по вечерам его источающие лунное сияние стихи:
   Юркнула ящерка между каменьями,
   Как по жаровне, лишь вспыхнул зрачок.
   Эти две строчки живее, чем сама ящерка, ведь в них скрыта музыка звенящих на песке колец. И мне не хотелось бы, чтобы ящерке отдавили хвост, и мне пришлось ждать, когда у нее отрастет новый. Ведь ящерице ничего не стоит отреставрировать свою оставленную на песке оконечность. Почему природа не предоставила такой возможности человеку. Потеряв ногу, ты можешь получить другую. А, потеряв душу?
   Мне до сих пор снятся злополучные бурки, о которые споткнулся в целом весьма чуткий к поэзии критик Игорь Литвиненко. Чтобы почувствовать всю жизненную правду стиха, нужно пережить войну, голод и еще нечто такое, что не поддается логическому определению.
   Горсть презренного металла в фуражке нищего и кашель, сотрясающий стены подземного перехода. Мне казалось, что мрачноватая кафельная труба вот-вот рухнет, и я бросил нищему все, что имел в наличии. Даже свое презрение к пыхтящему в цветочном киоске еврею. Хотя еврей этот был ничуть не богаче нищего старика, а кашлять не мог, потому что вместо горла у него был вставлен протез. И при всем этом еврей ухитрялся строить женщинам глазки и бросать им в лица сиплые, с трагическим надрывом комплименты.
   Я прошел трубу со скоростью ветра, и уже на выходе услышал за спиной шелест отставших от меня звуков. Так могла шуршать моя, недавно купленная болоньевая куртка. Я вернулся в тоннель, чтобы забрать с собой звук, но, увидев старика, снял с плеча куртку и отдал ее зябнущему на сквозняке побирушке. Таким образом я исполнил свой христианский долг.
   Кабушкин и его стихи две взаимоисключающие друг друга полусферы. Хотя когда-то были одним шаром и, распадаясь, смыкались вновь. За редким, правда, исключением. Но об исключениях поговорим потом. А сейчас, первое, что я услышал от Кабушкина лет этак сорок с лишним назад.
   Россия, где она кончается.
   Найди конец, чтоб клином свет.
   Россия в сердце начинается,
   А в нем конца и края нет.
   Эти стихи Николая синхронно звучат в моем сердце со стихами Василия Федорова:
   Я за искусство левое, а вы?
   За левое, но не левее сердца.
   Казалось бы, разговор идет о совершенно разных вещах. У Кабушкина о России, у Федорова о природе творчества. Но главное в первом и другом случае - сердце. Тот самый орган, в котором находится бессмертная, по мнению теологов, душа. То, что Россия начинается в сердце у меня не вызывало сомнений. Почти тоже самое, но о своей родине Украине я написал несколькими годами раньше:
   Народила мене мати в Укра?н?.
   В Укра?н?, де степи, мов небо, син?.
   Зам?сть серця дала кв?тку полум'яну,
   Батьк?вщиною бо зветься, не з?в'яне!
   Не з?в'яне ота кв?тка найсв?тл?ша,
   Найр?дн?ша, найг?дн?ша, найсвят?ша.
   
   
   А бездна рта сияла бездной неба
   Я стал куском мяса в плесневеющем мире, да так, что даже стервятники облетали меня стороной. Я нарушил закон творца - сильный пожирает слабого, и был выдворен за пределы банкетного стола на празднике жизни. На том самом празднике, где молодую козочку с аппетитом уплетал серый волк, а мой сын нанизывал на леску серебряных хариусов, и радовался улову, как ребенок.
   Пытаясь погрузиться в прошлое, я не мог сосредоточиться на главном: вкушающий жизнь, что дам я ей взамен? И нужно ли продолжать жить дальше, стряхнув с себя плесень только для того, чтобы однажды быть съеденным.
   В 21.15 я включил телевизор и услышал обжигающий душу голос Хворостовсского. Оперный певец репетировал арию Риголлето. Тембр его голоса вступил в противо-речие с ритмической пульсацией бездны, и душа моя захлебывалась слезами. Я не мог понять, кто он - Бог или тиран, и на каком витке своего взлета он превратит меня в то, что мы называем пищей? Иначе, зачем бы я прожигал свою грудь нагретыми до кипения слезами?
   Он пел, я видел бездну рта,
   Она сияла бездной неба,
   И очевидно неспроста
   К котлете требовала хлеба.
   Российского зрителя он назвал слишком требовательным, но на мой взгляд, никто с таким восторгом не воспринимает пение Хворостовского, как россияне. Его турне по России чревато только тем, что армия бездарных певцов не может ему простить подлинного таланта. Разве может Пугачева признать, что некто Хворостовский потрясает сердца людей сильнее, чем когда-то она. А каково быть ее безголосым выкормышам? Хотя где-то в глубине моей души сидит подленькая мыслишка, что не в Пугачевой, а в деньгах дело. В богатых странах больше платят, там можно не только забронзоветь, но и зазеленеть. И мне лично больно, что бездари день и ночь толкутся на телеэкранах, а подлинные таланты облагораживают зарубежную публику, тем самым унижая не только свою Родину, но и себя.
   
   Человек как кузнечик в степи, в поиске любви прыгает с травинки на травинку, а травинки-то все одинаковые. Но природа запрограммировала его на поиск и он ищет.
   - Мадам, у вас вся юбка сзади!
   Травинка вздрагивает от неожиданности, смотрит в глаза кузнечику и, сверкнув синими росинками глаз, молча продолжает свой путь. Кузнечик ей явно не приглянулся, у него короткие усы и длинные ноги. Когда кузнечик прыгает, у травинки создается впечатление, что делает он это ради забавы, а не для того чтобы привлечь ее внимание. И это ее обижает. Случайный поцелуй надменного кочевника.
   - Тоже мне красавец выискался!
   Людмила Лялина пишет стихи не о людях, не о собаках, даже не о кошках. Она пишет стихи о кузнечиках. Возможно, спровоцировали ее на это Маяковский с Заболоцким. У Маяковского:
   С цветка на цветок молодым стрекозлом?
   У Заболоцкого:
   Кузнечик маленький - работник мирозданья
   Все трудится, поет, не требуя внимания
   Один на непонятном языке.
   У Людмилы стихи более уютные, возможно потому, что она сама как кузнечик, худенькая, остроносенькая, и походка у нее какая-то подпрыгивающая, будто вместо суставов в колени ей вставили шарниры. Когда я услышал от Лялиной, прочитанный друзьям, <Монолог кузне-чика>, я поинтересовался: Удав - лицо конкретное, или собирательный образ?
   - Какая разница, - ответила она. - Мир устроен настолько пошло, что жить не хочется. А что касается Удава, это в первую очередь наше телевидение. Ничего омерзительнее даже представить себе невозможно. Начиная от пошлых песенок и кончая мультипли-кационными ужастиками. Не говоря уже о боевиках и прочих страшилках.
   Стихотворение <Монолог кузнечика> небольшое и я привожу его полностью:
   В безбрежных травах луговых
   Он прыгает с рассвета до заката,
   Высвистывая свой уютный стих,
   Вот так же я в лугах жила когда-то,
   Не ведая того, что среди трав
   С огромным ртом и вакуумным глазом
   Живет его высочество Удав,
   Которому я противопоказан
   Как лакомое блюдо, но азарт
   Охоты не дает ему покоя,
   И на меня он направляет взгляд
   Дурного психотропного покроя.
   
   Все пятеро обладали космическими знаниями, но любили не знания в себе, а себя в них. Поэтому, каждый считал себя мудрее другого, и отстаивал за собой право первородства.
   Худой как червь пращур, предок Тиля Уленшпигеля, Приап, давно не бритый и не едавший орешков с роскошного сада своих родителей, послал любителя пожрать Ламе наловить в море моллюсков, и тот был рад поручению, подозревая, что беседа марсиан добром не кончится. Тиль, конечно, парень не дурак, но по силе значительно уступает тупому и алчному атлету Турувиту. Последний, имея великолепные рога, утверждал, что мозг находится в рогах. Тиль же брезговал рогами, давно отказался от хвоста, которым марсиане, подобные Турувиту, заметали следы своих преступлений. Поэтому первым на голосование Приап поставил предложение - лишь Турувита хвоста и рогов. То есть - разоружиться. Но решение было отклонено, так как мнения разделились поровну: двое были за разоружение и двое против. А Ламме в это время сидел на берегу моря и с удовольствием поедал моллюсков.
   Гигантских птиц в ту пору Земля еще не приобрела, не изобрела и рептилий, но в океанских водах уже плавало нечто мокрое с огромными глазами и влажным нежным ртом. Вначале Ламме решил, что это русалка, поскольку фигурой она слегка смахивала на человека. Это мокрое существо выскочило из воды и, кривляясь, спровоци-ровало марсианина на взаимодействие в области полового инстинкта. Таким образом, был заложен фундамент человеческого общества. Но это были никак не Адам и Ева. Это были прапрапра Ламе Гудзака, и водяная дева Гопляна, служившая у водяного экономкой.
   - Я потомок Гопляны и Турувита, - сказал мне пыхающий сигаретой атлет, когда, приземлившись в Норильске, мы были обречены на сорок минут ожидания посадки и вылета в Хабаровск. - Доктора утверждали, что я родился с хвостом, так, во всяком случае, говорила мне мать. Поэтому продолжение позвоночника мне удалили, оставив неизменным желание вертеть хвостом перед тем, как постучаться в дверь какого-нибудь чиновника. Вот и сейчас, стюардессе не понравился мой тон, она поджала губы, а я был готов выброситься из самолета. Я ножу длинные пиджаки, потому что каждый вечер возвращаюсь домой с разодранными по шву штанами. На заднице, ясно. И все это работа моего якобы несуществующего хвоста. Вы не верите? А я не сразу решился подойти к вам. Прежде чем я это сделал, хвост разорвал шов, и теперь сквозняки свободно прогуливаются по моему позвоночнику.
   Подняв полы пиджака, он показал мне лопнувшие по шву брюки, но ничего шевелящегося в пестрящей нитками расщелине я не увидел.
   - Вам нужно однажды сесть в самолет без билета, - сказал я. - Оказавшись без места в воздухе, вы навсегда избавитесь от комплекса неполноценности. При этом, вы должны распалять себя стихами:
   Жене ты можешь изменить,
   Друзей не видеть сотни лет,
   Но за билет не заплатить -
   Страшней греха на свете нет.
   - Грех - сильное чувство, однажды его испытав, вы захотите повторить пройденное. И таким образом избавитесь от хвоста.
   - Вы шутите?
   - Какие могут быть шутки. Я в этом убежден, хотя ни разу так не поступал, хотя вертеть хвостом перед начальством - такая сладость есть и у меня. Не понимаю только, на крой черт был нужен Турувиту хвост. И рога, если они, конечно, были.
   Докурив и смяв сигарету, атлет забеспокоился, не зная, куда выбросить окурок.
   - Бросьте на плиты, не таскать же окурки в кармане.
   - А вдруг ветер? искра попадет в тундру? Нет, нет, я так не могу.
   Еще раз осмотревшись в поиске урны, атлет сунул окурок в карман.
   - А вдруг пиджак загорится, и не здесь, а в самолете? - нарушил я, устоявшееся было в его душе равновесие.
   - Даже так? Тогда я вынужден его съесть.
   - Кому нужны такие жертвы? Давайте ваш окурок, я разотру его в пальцах и брошу на ветер.
   - И вы это сделаете? Для меня?
   Если Турувит и Гопляна миллион лет назад были такими совестливыми, я готов был обзавестись хвостом, и махать им перед каждым встречным и поперечным. Потому, что курившие чуть поодаль бесхвостые экземпляры, бросали окурки себе под ноги, совершенно не думая о последствиях.
   В Хабаровске его встретила высокая стройная женщина с кудрявым мальчишкой лет семи.
   - Мы так боялись, Алеша, что с тобой что-нибудь случится. Хотели позвонить маме в Ростов, да как-то неудобно. Вдруг она спит, или обедает, так мы и не решились.
   - Может, возьмем такси? - спросил атлет, с грустью глядя на свой весьма непростой багаж.
   - А вдруг, таксист приехал по вызову, - с оттенком испуга в голосе спросил мальчик. - Лучше поедем на автобусе?
   - Да, на автобусе спокойнее, - сказала мама. - Подождем только пока все сядут. У нас столько вещей.
   
    Подлянка юбиляру
   Человек угасает как брошенный туристами костер, медленно, но бесповоротно. Случается, подбросит пролетающая мимо птица пучок сена в пепел, тот шевельнет плечами, блеснет лиловым глазом, и вновь уляжется, миролюбиво созерцая убегающий от него пейзаж. Вот так и мне: бросили слово, как дуэлянт перчатку в лицо, и сразу всплыл в памяти 1963 год, инструментальный цех 199 завода, и токарь-расточник Артем Григорук, читающий мастеру Лукьянову стихи в честь его пятидесятилетия:
   Его брови звенят на ветру, как консервные банки,
   Оседает поземка в сияющем нимбе волос.
   Ведь поземке для бега не надо колес и баранки.
   А до <Волги> наш мастер
    Лукьянов, пока не дорос?
   Обещали квартиру, но с миру по нитке не просто
   Собирать, чтоб рубашку
    почетному мастеру сшить?
   Потому, отведут ему тихое
    место на старом погосте,
   Где бураны с поземкой на стреме
    над мастером будет кружить.
   Стихи мне понравились, и я попросил у Григорука черновик, с которого секретарша начальника цеха перепечатала набело поздравление. Не знаю, каким образом третий экземпляр (и откуда он взялся?) поздравления попал к гебистам: у мастера листок отобрали, а ко мне обратились с предложением вернуть то, что мне не принадлежит. И хорошо, что сделали это на следующий день, после того как обобрали мастера и основательно потрясли Григорука. Понимая, что дело пахнет керосином, я вечером переписал поздравление, убрав из него некоторые, на мой взгляд, крамольные моменты. Получилось вот что:
   Ваши брови как струны звенят
    на ветру, вдохновляя
   Нас на доблестный труд, и на верность
    родимой стране,
   Вы седой человек, а улыбка у вас молодая,
   Мне бы вашу улыбку и вашу напористость мне.
   Вы живете в квартире, которую строили сами
   В тридцать третьем году, вы построили этот завод,
   Вы надежную сталь выплавляли
    в цехах Амурстали,
   Вы навеки прославили дружный советский народ.
   Мне было приказано явиться в один из кабинетов 17 цеха, или как его позже называли - сборочно-сварочного.
   - Что это? - спросил сидящий за столом человек, не представившись.
   - Нечто вроде стихов, - ответил я, пожав плечами.
   - Это не те стихи, которые читал Григорук, - жестко сказал столоначальник. - Ты понимаешь, кого выгораживаешь?
   - Других у меня, к сожалению, нету, - ответил я, делая вид, что готов вот-вот расплакаться.
   Мое напускное раскаянье произвело на столоначальника впечатление:
   - Ладно, ступай? и вот что, у нашего начальника через неделю юбилей. Вот его данные.
   Он протянул мне листок бумаги, наполовину заполненный машинописным текстом о человеке, имени которого я так и не запомнил. Первым моим желанием было взять и написать стихи. Но был март, а день рождения юбиляра в листке был помечен серединой февраля. Это меня остановило, и я заявил, что в последнее время, как ни пытался, стихи не получаются.
   - Выматывает кузница, - добавил я себе в оправдание.
   Столоначальник засмеялся и махнул рукой: иди, мол?
   Но Григорука, помню, с завода не уволили. Даже не перебросили с новенького расточного с ЧПУ на доживающие в руках практикантов мустанги. Правда, датских стихов он больше никому не писал.
   
   Свалившиеся с Марса негодяи
   Террор как избавление от скуки,
   Террор, как развлечение, террор
   Кровавые придемывает трюки,
   Чтобы продолжить с властью разговор.
   Пока на обожравшихся и нищих
   Разделены народы на земле,
   Террор непобедим, голодный ищет
   Не в истине спасенье, а во зле.
   Не потому ли рядом с острой болью
   Живет во мне надежда: дайте срок,
   И с поднятою гордо головою
   Я предъявлю вам горький мой порок.
   Я не отношу эти стихи к разряду <во спасение>, но и позицию автора понимаю. Убейте меня, казните, но в глубине души я солидарен с ним. Религия - кнут, которым пастухи сбивают людей в стадо. Стадом легче повелевать, и не случайно духовникам легла на душу мысль объединения религий. Чтобы стадо было одно, пусть огромное, но одно. Ведь предупреждал Иоанн, якобы языком Христа, что <Любящий душу свою погубит ее, а ненавидящий душу свою в мире сем сохранит ее на жизнь вечную> И не только Иоанн. В книге Матфея эта мысль Христа повторяется более конкретно: <Тогда Иисус сказал ученикам своим: если кто хочет идти за мною. Отвергнись себя и возьми крест свой, и следуй за мною, ибо кто хочет душу свою сберечь, тот потеряет ее, а кто потеряет душу свою ради меня, тот обретет ее>.
   Итак, согласно Библии, вечная душа это потерянная душа. Отсюда следует, что честь и совесть - страшнейший порок. Отсюда следует, что любая религия толкает нас назад в дикую природу, где сильный убивает слабого, чтобы выжить. К сожалению, не всем это нравится. В ту пору когда первые люди свалились земле на голову, она была девственницей и плохо соображала, хорошо это для нее или плохо. Ее молодое тело пузырилось бурлящими гнойниками вулканов, и пришельцам казалось, что магма - это вещество из которого можно лепить все что хочешь. А поскольку кожей земли они считали воду, а магму - спермой, рождающей жизнь, сбившись в стаю, эти пятеро свалившихся с Марса негодяев, стали обсуждать как им лучше распорядиться этой обезумевшей от вожделения планетой.
   
   
    Иду на стихи в штыковую
   Духовность - это опыт предков, она дается нам на вырост, а если ты всю жизнь только тем и занимался, что ублажал свое тело и теперь не вмещаешься в светлую оболочку духовности - это лично твои проблемы. А твои предки от тебя уже отвернулись. Какими бы яствами не вскармливал свое тело, оно превратится в прах, а вместе с телом пойдет прахом и твоя душа?
   Он сидел за столом, упираясь локтями в столешницу, и сжимая ладонями уши, безымянные пальцем правой руки почесывал заметно лысеющий затылок.
   Уходит лето. Побежать бы следом,
   Но на пластах тумана у реки
   Старуха-осень, сытно пообедав,
   Сопит, гоняя носом ветерки.
   Еще круглы холмы ее коленей,
   И груди вызывающе полны,
   Но желтые на них ложатся тени
   От тяжело взлетающей волны.
   Природы разрушительная сила
   В моей груди родившись, не спасет
   Ни небо над просторами России,
   Ни оседлавший небо самолет.
   Я обречен, как все в подлунном мире.
   Уходит лето, тени по холмам,
   Как пламя в остывающем камине
   Мне навевают
   От сладкой дремы до тяжелых драм.
   ***
   Ты думал, что я соглашусь,
   А я тебе хвост показала,
   И вот уже год как ношусь
   От дома ношусь до вокзала.
   Стою у открытой двери
   Вагона, в котором ты скрылся,
   Но ты мне, ори не ори,
   Ни разу во сне не явился.
   Как кошка, на месте верчусь,
   В надежде за хвост укуситься,
   В горячем влагалище чувств
   Былого хочу очутиться.
   Смех и грех, а не стихи, - сказал бы Толя Юферев, но я так не сказал. В стихах была тема, и сделаны они были, пусть безграмотно и вызывающе агрессивно, но не банально, и даже наспех прочитанные оставляли след в душе. Хотя возникало желание взять топор и кое-какие бревна обтесать до обнаженной искристости.
   ***
   Я руки матери ловлю
   Во сне над пропастью свисая,
   Но в тех руках - себя люблю,
   Я из ловлю, себя спасая.
   Я мимо матери иду,
   Обидных слез не замечая,
   С самим собою не в ладу
   Срываю стебли молочая.
   Так кто я на Земле, зачем
   Явился в мир этот безгрешный
   С огромным солнцем на плече
   Блуждающий во мгле кромешной?
   ***
   Я пал от пули палача.
   Еще вчера он был мне другом,
   Но я привык рубить с плеча,
   Во сне витая беспробудном.
   Мой друг был вспыльчив и горяч,
   Он не считал себя ущербным.
   Теперь я - труп, а он - палач
   Под беспробудно спящим небом.
   Я слепо думаю о том
   Как воскресить себя дли жизни,
   Но друг, хватая воздух ртом,
   Не допускает этой мысли.
   Ведь окружение его:
   Жена и мать и я и дети
   Не представляют ничего
   Необходимого на свете.
   Мы вместе вышли в долгий путь,
   Мы вместе торили дорогу,
   Но мы пришли - не обессудь,
   Что я один вернулся к Богу.
   ***.
   Как мы являемся на свет
   Так и уходим незаметно,
   Уходим, как на склоне лет,
   Так и в младенчестве - бесследно.
   А если кто и начудил,
   Заставил Землю содрогнуться,
   Он в сущности ребенком был,
   Не мысли требовал, а чувства.
   Его и любят и клянут.
   Он человечество на мушке
   Держал несчастных пять минут,
   А уподобился игрушке.
   Но если подвести итог
   Добра, содеянного нами,
   Его не хватит на глоток,
   Тогда как зло идет - цунами.
   
   Отца выдворили из села за любовь к малолетней цыганке. Малолетней она была по годам, а с виду баба бабой, в два раза крупнее своей гадалки-матери, и к делу этому интерес проявляла особый. Не устоял мой батяня, слишком велик был соблазн разговеться в духовом шкафу ее любопытства. Затащил цыганку в дом, и понесла она от него меня, красавца писанного.
   В бабьей красоте я куда ни шло, а мужик на то и мужик, чтобы ни красотой блистать, а губы бабьи листать. Смуглое лицо Ивана сплошь в белых кудрях, а брови черны, а глаза карие в пол-лица, и ресницы над ними длинные да черные. Правда, рот слабый, с провалившимся подбородком, рот отца, который всю свою жизнь подбородок выпячивал, чтобы скрыть свой природный недостаток.
   
   Мне хотелось крикнуть: <А пошли бы вы все!>, сесть и написать поэму о бессмертии духа. Но в голове торчали дурные стихи Рильке. Кажется, в переводе Ахматовой:
   О святое мое одиночество - ты!
   И дни просторны, светлы, чисты,
   Как проснувшийся утренний сад.
   Одиночество! Зовам далеким не верь
   И крепко держи золотую дверь,
   Там за нею - желаний ад.
   Дурные потому, что золотую дверь коленом в зад вышибли друзья, и теперь мне из ада названивают все, кому не лень. Кроме нужных мне людей, которые при желании могут заменить мне дверь и дать до конца насладиться чувством одиночества. Это о них писал когда-то цитируемый мною Эрих Мария Рильке:
   Слова, всю жизнь прожившие без ласки,
   Непышные слова - мне ближе всех.
   Я их одену в праздничные краски,
   Услышу тихий благодарный смех.
   Можете себе представить <непышные> слова в праздничных красках? Это все равно, что вчерашний секретарь обкома ставший олигархом. Ему наплевать: с лаской прожил он век или без, он прыгает до потолка от сознания собственного величия. Раньше секретарю обкома мог надрать задницу первый секретарь, а первому - генеральный. А теперь, когда под рукой Закон, олигарху дозволено все. Даже то, что запрещено Законом. Но благодарного слова от него никто не услышит. Благодарным за покупку может быть только хозяин овощной лавки, и то, если торгует скоропортящимся товаром.
   Мое одиночество превратилось в проходной двор. У меня нет времени написать письмо сестре, отправить посылку друзьям в Донецк. Я вынужден читать сотни рукописей, зачастую бездарных, но, прочитанные, они становятся мне родными, и я начинаю расслаиваться между совестью и долгом. Долг - вернуть рукопись автору, совесть - поддержать теплящуюся в душе автора надежду на бессмертие. А тут еще Рильке провоцирует бросить автору вызов:
   Слова, слова, я весь ушел в слова.
   Как человек я ничего не значу.
   Да и слова - какая незадача -
   Для новых поколений трын-трава.
   Ведь даже я, читая их, не плачу,
   И не смеюсь, ну, разве что - едва.
   Вчера на Амурском бульваре встретил Александра Гребенюкова.
   - Писать?!. Зачем? Лучшее, что мог, я уже написал. Нужно зарабатывать, кормить семью?
   - А прежде? семья тебя кормила?
   Обидно, черт возьми, что вместе с социализмом умерла литература. Хабаровское радио говорит на волне российского, теперь по радио можно услышать, как правильно подтирать зад американской бумагой, но о литературе ни слова. Ушли Копытова и Миланич, и радио я больше не включаю. Так же как не включаю грохочущее <пушками> телевидение. Кроме летающих в воздухе трупов там ничего не увидишь. Читаю Горького, Бунина, плачу от восторга над лучшими советскими поэтами. Больше такой экспрессии, ненависти и любви в мировой литературе не будет. Литература перешла на самообслуживание. Стихи ни о чем, проза - о самом низменном. Пожав руку Гребенюкову, бегу в сторону рынка, а в голове рождаются и гаснут молитвы:
   Награди меня сном за мои согрешенья,
   Добрым сном награди за дурные дела.
   Я за праздник обиды сочту и лишенья,
   Если даже украден он был со стола.
   Дай мне доля две сажени дикого поля.
   Ни креста мне не нужно, ни даже холма.
   Я уйду, стиснув зубы, без крика: Доколе,
   Моя доля, сводить меня будешь с ума?
   Эта женщина в белом лет на сто моложе.
   Дай мне, доля, щекой прикоснуться к щеке.
   Дуновеньем любви разведи
    во мне старые дрожжи,
   Дай еще постоять на дремучем твоем ветерке.
   Молодой поп за газетным киоском прячет под рясой недопитую бутылку пива. Чуть в стороне грязные нищие едят белый хлеб с луком, луковый сок блестит на всколоченной бороде черного, как цыган, парня:
   Я пою не о том, ты поешь не об этом.
   Без любви умирают застывшие в горле тела.
   Мы согласны поскрипывать старым скелетом,
   Наблюдая, как Русь догорает дотла?
   Чем ближе к старости тем жестче берут нас в оборот водовороты времени в капризной реке Лете. Они всасывают нас, обгладывая плоть и туманя рассудок. С каждым новым днем мне все труднее противостоять этой гигантской центрифуге. Все чаще случаются со мной головокружения и обмороки. Это первые симптомы смерти, точнее сказать - разведка боем, без надежды взять языка или хотя бы увидеть свет в конце тоннеля. И все-таки я счастлив, что живу, увлекаемый в бездну водоворотом времени.
   
   
   Обреченному свет ни к чему
   Поэзия высочайшее из проявлений человеческого Духа. Пока жива поэзия, жива культура, а в культуре - человек будущего, великий дух не менее великой эпохи. Но человечество упрямо отказывается идти путем духовного трепета, предпочитая путь хлеба и зрелищ, т.е. - путь погружения в хаос. Мысль о вечном особенно ярко выразил в заключительной строфе стихотворения <Деревья бьет тяжелый ветер> Алексей Прасолов.
   И вся в стремительном наклоне,
   В какой-то жажде высоты,
   По ветру вытянув ладони,
   Пробилась утренняя - ты.
   И чем глубже мы погружаемся в эфемерную духовность церковников, тем острее и больнее звучат во мне слова поэта, предвидевшего крушение воздвигаемого поэтами мира.
   И когда опрокинуло наземь,
   Чтоб увидеть - закрыл я глаза,
   И чужие отхлынули разом,
   И сошли в немоту голоса,
   Вслед за ними и ты уходила,
   Наклонилась к лицу моему,
   Обернулась - и свет погасила.
   Обреченному свет ни к чему.
   <Ты> в конкретном случае воспринимается мной как уходящая во тьму поэзия. Поэзия духа, а не слова, фундамент под храм которой был заложен Фетом и Тютчевым, а выгонкой стен за редким исключением пытались заниматься практически все истинные поэты ХХ века. О поэтах нового века изумительно верно сказал американский поэт Роберт Фрост.
   И прежде чем подняться им
   И кроною спасать от зноя
   Им должно стать ковром гнилым,
   Им должно пасть до перегноя.
   Но вернемся к Прасолову. Не многие из начинающих знают это имя, да и старички стали забывать. Чтобы поспеть за веком всем нам сегодня нужны деньги, а поэзия в материальном мире - явление кризисное. По-плечу она только ракам-отшельникам, и то, пока они не стали закуской к пиву.
   Сегодня в небе толкутся не только облака, но и самолеты. Возведенные к нему взгляды верующих растворяются в их нервном скрежете. Возвращение к поэтическим находкам Ветхого Завета нужно начинать не с подчинения, а с достойных переводчиков. Существующие переводы не достойны слуха их автора Соломона. Конь блед всего лишь облачко на горизонте страха перед сущим, а подлинное Евангелие ярким пунктиром начертано в поэзии символистов. Они умели превращать слова в алмазы.
   Поклонник Прасолова Стародубцев вместо огранки алмазов занимался возведением архитектурных изли-шеств. Меня от них подташнивало, и не потому что он дурно писал - такую задачу ставил перед собой автор.
   Мелодии, как сорняки из сердца
   Я выдираю, но сочится кровь,
   Не из корней сочится, а из века,
   В котором богом распята любовь.
   Блеск глаз у тварей это только фреска,
   Но росписи настенные нужны,
   Когда их выворачивают с треском
   Во искупленье якобы вины.
   Мне чудится что повод для бессмертья
   У мира был, но человек всегда
   Все лучшее готов пустить на ветер,
   Ведь худшее не требует труда.
   
   Если вы хотите довести мысль до абсурда, следуйте за логикой жизни. Бессмысленность ее очевидна, но мы цепляемся за каждый греющий душу пустяк и мысленно возводим храмы, якобы заложенного в ней смысла.
   Стародубцев - майор, но в камуфляжной форме смотрится столь же неряшливо, как и его стихи.
   Мы не достойны наших дел, мы - дети,
   Марионетки в происках страстей,
   Мы носимся, как вихри, по планете,
   Дурея от высоких скоростей.
   Чтобы блистать придумываем трюки.
   Наденем через голову штаны,
   Но редко кто подумает о друге,
   Терзаясь чувством собственной вины.
   Настолько все верно в этих стихах, что всплакнуть хочется. Но не от чувства безысходности, а от безграничных и страшных возможностей человека.
   Ищите форы, если нет опоры
   Для рычага, которому дано
   Не только сдвинуть горы, но и моря
   Лишить планету, приподнявши дно.
   Это уже не трюк, а апокалипсис. Поднятое на поверхность земли дно моря и рухнувший в раскаленное ядро планеты океан.
   
   И как всегда в таких случаях хочется еще раз процитировать себя любимого.
   Все кончилось, поэзия осталась.
   О том же, но без разрывающего рот крика.
   В грязной забегаловке на площади Металлургов мы заказываем кофе и тупо наблюдаем, как наслаждается пивом угрюмое, с лицами, окрашенными в краски осеннего увядания, будущее России. Кофе в чашках давно остыл, нас сталкивает на край скамьи залетевшие в бар девчата. Они заказывают <Пита в банках>, а к пиву по пакетику крабовых палочек из трески. Девчатам явно не нравится отсутствующий взгляд майора с юношески-розовым лицом и проблесками седины в чуприне. На меня они - ноль внимания. Несколько обиженный безразличием красоток, я достаю из кармана блокнот, сочиняю экспромт на злободневную тему и подсовываю листок под руку сидящей рядом девушки. Она вначале с непониманием, потом с вздрагивающей в уголках губ улыбкой просматривает текст и, скорчив ничуть ее не портящую гримасу, кричит:
   - Девочки, тут на нас бодягу настрочили. Забавно.
   Поставив на стол банки с пивом, девочки захлопали в ладоши:
   - Читай, читай, если что, мы тоже умеем письма султану сочинять!
   Это сказала высокая, худая несколько аляповатая девчонка с уже наметившимися пивными изменениями в лице.
   Пивные души не поют,
   Но без ума от ПИТа.
   За стойкой девочки снуют
   Легко и деловито.
   Всегда довольные собой,
   Сосут пивную брагу.
   Природа сделавшая сбой
   Не сделала и шагу,
   Чтоб милых пташек вразумить.
   Ведь пиво вредно кушать,
   Ведь пиво может просквозить
   Не только тело - душу.
   Реакция девушек лично для меня была неожиданной, они дружно зааплодировали, а соседка кокетливо выгнув брось, спросила:
   - Неужели вот так сразу прямо здесь?
   - Вот так сразу и прямо здесь.
   С тобой, соседка, с локотком
   Пульсирующим тонко,
   Я двадцать лет уже знаком,
   Я знал тебя ребенком.
   Любили соки абрикос,
   И мама твоя, Мила,
   Была счастливою до слез,
   Когда ты пить просила.
   
   Подобными безделками я мог бы засыпать каждую из сидящих рядом девушек. Куда труднее было узнать в девушке с пульсирующим локотком дочь моей старой приятельницы Людмилы Петровой, с которой мы окончательно рассорились лет двадцать назад. На выпускном вечере, куда меня на правах классного руководителя пригласила Людмила читать стихи Маяковского, я читал Есенина, за что ей здорово влетело от представителей какого-то РОНо.
   Я сам удивляюсь, как мне удалось узнать в наглотавшейся пива красотке пятилетнюю крошку Ирину. Разве что это темное пятнышко на губе. Или по маминым бедрам, слишком уж широким при осиной талии? А вернее всего, по блуждающей на губах улыбке откровенной стервы, какой была ее мать. Имевшая при живом муже два десятка любовников. Надо же было как-то рекламировать свою великолепную задницу.
   Ирина унаследовала от матери все комплектующие ее тела, а какова была в отношениях с мужчинами, мне предстояло узнать. На пылкие взгляды сидящих напротив парней она практически не реагировала, или делала вид, что они ей до балды. Но за меня уцепилась сразу:
   - Мама часто вспоминает о том как, бывая в нашем доме, вы читали стихи. И сама читает, особенно те, которые, как она говорит, вы посвятили ей:
   И женщина, глаза приблизив
   К моим заплаканным глазам,
   В меня вливала жажду жизни,
   Свой удивительный бальзам.
   
   Стихи были написаны годы спустя после размолвки с матерью Ирины, но утверждать, что посвящены не ей, я не мог. Мало ли какие воспоминания могли вдохновить меня на написание этих строк. Поэтому я сказал:
   - Все верно, стихи посвящены твоей маме, я до сих пор мучаюсь мыслью, что не побывал в ее объятьях. Однажды, правда, поцеловала в краешек рта, так у меня до сих пор, как вспомню, голова кругом идет.
   Ирина засмеялась, и, обняв меня за плечи, прижалась щекой к щеке:
   - Еще не все потеряно, поэт. Мой папа давно умер, теперь мама одинокая, но не думаю, что у вас появится желание переспать с нею.
   - Неужели постарела?
   - А вы как думаете, ей на прошлой неделе пятьдесят стукнуло.
   Я заказал ей кофе, мы пили его медленными глотками, и я чувствовал как все плотнее и плотнее прижимается ко мне пульсирующий жаркой кровью локоток Ирины. Когда мы вышли, я спросил:
   - Живешь с матерью?
   - Вообще-то да, но бабушка оставила мне дом, и мы пойдем туда. Правда, поесть там, шаром покати.
   Время чуть-чуть перевалило за десять. В магазине напротив политехнического института мы запаслись продуктами для тайной вечери, причем вино выбирала Ирина - итальянское в пакетах. От гостиницы до Мылок добирались на трамвае, потом долго шли по темной душной улице, шли молча и как бы отстраненно друг от друга. Она сказала:
   - Мне никто никогда не писал стихов, даже поэт, с которым я спала.
   
   У темной ночи есть глаза и уши,
   Но светят мне сейчас твои глаза,
   Приди ко мне, прижмись ко мне, послушай
   Меня, пока я слова не сказал.
   Ведь я сейчас, как колокол, удара
   Не наноси, дослушай до конца
   Как радостно и нежно от пожара
   Поют наши высокие сердца.
   
   <Высокие> вытеснило другое слово, более точное, но вылетевшее из головы, как только губы Ирины коснулись моих. Утром пришла Людмила, своим ключом открыла дверь и застав нас в постели, спросила:
   - И не стыдно?
   Я уверен, что вопрос был задан мне, но Ирина с нескрываемым раздражением воскликнула:
   - Стыдно врываться без стука. Пришла, значит, знала, с кем я сплю.
   - Еще бы не знала, подружки позвонили. Пошла, мол, Ирина на Мылки с поэтом водку пить.
   Все, что мы с Ириной купили для тайной вечери, лежало на кухонном столе в не разобранных пакетах. Прикрыв дверь спальни, Людмила ушла на кухню готовить завтрак, а Ирина начала готовить меня к повторению пройденного.
   - Ирочка, неудобно как-то, а?
   - Пусть будет ей неудобно. Ты завтра укатишь, а я тут буду умирать от желания любить тебя. Нет уж, пусть послушает.
   Когда часа через полтора мы вышли в кухню, она благоухала ароматами итальянского вина и разрезанных на дольки апельсинов.
   - Я знала, что это когда-нибудь случится, - сказала Людмила, широким жестом хозяйки приглашая нас к столу. - Ты мстишь мне за то, что я в свое время не предпочла тебя другим. Вот такая я была стерва. Но мне впору нашего знакомства было за тридцать, а Ирина моложе меня на целых семь лет. Так что ты не прогадал.
   Я слушал Людмилу, испытывая тупую саднящую боль под сердцем. Казалось, там ворочалось нечто колючее и злое, вознамерившееся довести меня до сумасшествия. Но я не мог, не имел права обидеть Ирину, и боль по потере, старался обратить в нежность к пульсирующему у сердце локотку. Людмила волновала меня как двадцать лет назад. Помани она пальцем, и я забуду полыхающую зарницами счастья ночь, чтобы всю ее прелесть поменять на последующее за этим разочарование. Ничего лучшего от Людмилы я не ждал ни сейчас, ни двадцать лет назад. Была только боль, непонятная, злая боль обиженного отказом сластолюбца. И она была сильнее той страсти, которой одаривала меня молодая прекрасная женщина. Женщина, как две капли воды похожая на мою первую любовь.
   Поэзией нас здорово надули
   Испещренное старческими морщинами лицо неба было на удивление светлым и моложавым. Оно напомнило мне лицо американского поэта Роберта Фроста - комок морщин и вспорхнувший в улыбке рот, в обрамлении жидкой поросли волос. Добрых десять минут водил нас за нос за нос проповедник погоды из телепрограммы <Губерния>, расписывая по минутам возможные капризы погоды, но обещанного с утра ливня не было, как не было и теплого вечернего дождика. Видимо всю свою страсть гроза выплеснула на Еврейскую область, а небо почувствовало себя не по годам старым, и в отличие от Фроста не задело нас крылом своего поэтического вдохновения. Между тем в голову лезли стихи поэта, перелицованные по случаю пустозвонства <Губернии>.
   Мужчина, щеголяя интеллектом,
   Хабаровчанок удивить пытался,
   Сорочку рекламируя, он летом
   Дальневосточным, да еще в июле,
   Наобещал нам грома, ливня, ветра?
   И как всегда случается при этом
   С погодою нас здорово надули.
   - Трудно писать об ушедших, о мертвых лучше помолчать, а то обидятся и нашлют с того света какой-нибудь дури, - говорил умерший в середине прошлого века мой революционер батяня. О белогвардейцах, которых он косил своей шашкой, отец говорил с уважением.
   - Ты, батя, много душ загубил?
   - Было дело.
   - А за что?
   - За то, что хотели снять с меня голову. Все они были хорошие ребята, но не я, право, придумал революцию.
   Я пишу свои заметки не о подвигах отца. Если существует мир теней, отцу сейчас приходится довольно сложно выяснять отношения с убиенными в бою воинами. Возможно, не вдалеке от их шумной компании восседает поэтический бомонд бывших поэтов комсомольчан, и среди них особо выделяется тень одного их моих героев, Геннадия Румянцева. Когда лет сорок назад мы с ним впервые встретились, мне пришла в голову реплика Фридриха Ницше по поводу одного из героев Шекспира: <Брут, даже Брут теряет терпение, когда входит поэт, чванный, напыщенный, назойливый, какими поэты по обыкновению и бывают, словно некое существо, кажущееся битком набитым возможностями величия, в том числе и нравственного величия, и все же редко доводящее его в философии жизненных поступков до хотя бы обыкновенной честности>. Именно таким всегда видел я Геннадия Румянцева: чванливым, заносчивым, но до тех пор, пока в окружающей его среде не появлялся поэт столь же высокого полета:
   Они сошлись: коса и камень
   Мне бросилось в глаза его лицо, цвета подгнившей древесины, с обкусанными до черноты губами и несвойственной этому типу людей нервозностью:
   - Поэзия перестала быть дорогой на эшафот, но это еще не значит, что мы можем выражать свои мысли вслух.
   На том памятном для меня заседании литобъединения Румянцев читал стихи, потрясшие меня своей афористичностью, но ни в одном из его сборников этих стихов вы не найдете. Не думаю, что даже в период разнузданной демократии он был верен своим принципам: не выражать сокровенные мысли вслух. Скорее всего он читал стихи неизвестного нам автора, выдавая их за свои. Этих стихов не было в сборниках Жигулина и Ручьева - поэтов, по мощи таланта способных написать эти стихи. Зековская же литургия Румянцева ничем не превосходила обычные для того времени поэзы, хотя значительно уступала выше названным поэтам.
   Кто-то пустил слух, что сидел Румянцев за политику, что по тем временам не вызывало сомнений, и этот факт в основном и вознес Румянцева в наших глазах на пьедестал почета. Мы единодушно признали за ним право неоспоримого критика, которое разрушалось его же творчеством, в котором он явно пробуксовывал, когда в затылок ему дышали такие поэты Комсомольска, как Нефедьев, Козлов и Кабушкин.
   Его стихи о Чехове я нашел в сборнике поэта-медика Попова, и хотя Геннадий утверждал, что не он у Попова, а Попов у него взял тему, я был убежден в обратном. Ведь по силе мастерства Попов был на голову выше. Хотя обвинять Румянцева в плагиате я бы не стал.
   Есть поэты ведущие и есть ведомые. Сильные стихи, услышанные даже случайно, западают в память и, заболевая ими, поэт способен выдать на заданную тему нечто свое, иногда вплоть до повторения отдельных строк и даже строф. А что касается музыкального обрамления стиха, это наблюдается сплошь и рядом.
   К ведомым, на мой взгляд, можно отнести Геннадия Козлова. Его поэма <Мост> писалась долго, трудно, совершенствовалась Асламовым, кусками публиковалась в газетах, в журнале Дальний Восток, а затем в коллективном сборнике <Песня моя Комсомольск> и наконец в книгах его стихов, а между тем, читая <Мост> Козлова я не мог избавиться от мысли, что все это я уже читал. И не случайно. Читаю у Козлова:
   И паровоз,
   Дыша нам жаром
   В лица,
   Пошел,
   Пошел,
   Как будто по плечам?
   А в памяти звучат строки из поэмы Егора Исаева <Дальпамяти>:
   До будет свет!
   И кинулась дорога
   Под розвальни.
   И конь, как босиком,
   Пошел,
   Пошел
   По роспути весенней,
   Пошел,
   Пошел,
   Где лед еще и снег?
   У Козлова:
   И мост?
   Неудержимо
   И высоко
   Над временностью
   Прочих переправ?
   У Исаева:
   И вот он? мост!
   И мост, как подкосило
   Тяжелым льдом?
   У Козлова:
   <Я - сам!>
   <Я - сам!>
   У Исаева:
   А там,
   А там?
   Примеров можно приводить множество. Если воспринимать пафос как глину из которой лепились социальные шедевры, Козлов лепил свои поэмы из глины по разным причинам отбракованной Егором Исаевым. Отсюда перекличка, слов, строк, даже строф, но главное в том, что модный в ту пору Исаев стал донором для многих молодых и не совсем молодых поэтов. Честно признаться, его поэма <Даль памяти> мне не нравилась - слишком много пафоса при вялости сюжета. Зато вторую его поэму - <Суд памяти>, по строчкам которой вместо ложного пафоса был пущен электрический ток, я не мог читать вслух. Почти каждая строфа прерывалась судорожными рыданиями.
   И вот сижу, бедняга Курт,
   Сижу
   Безногой тумбою,
   Подобно той, во что плюют.
   И - представляешь! - думаю.
   Как ни странно, но именно Курт появляется в поэме Козлова <Глубокий след>, в поэме о военном детстве поэта. Но если Исаев очищает мою совесть электрическими разрядами, то Козлов бьет по совести нереальностью происходящего. Едва ли в победоносной армии Вермахта можно было найти солдата, даже повара, который, презрев своих братьев, кричал бы мальчишкам <Рот фронт>. Раздать остатки пищи - согласен, такое было, но предательством в победоносном шествии фашистских армий и не пахло.
   Как ни странно, Николай Кабушкин, набиравшийся поэтической мудрости на факультете Егора Исаева не соблазнился поэтикой учителя, разве что в поэме <Резной карниз>, но в ней чувствуется только школа, а не пафос и тем более строчек из поэм Исаева он не выдергивал.
   
   Камень из пепла Вселенной
   Уравновешивая причины и следствия человек ошибается в главном: какие бы знаки между этими двумя понятиями он не поставил, каждый из них будет субъективным. Версия о существовании бога может иметь оба знака, какой бы из них ты не принял, плюс или минус, ничего от этого не изменится. А знак равенства будет всегда равен нулю. Когда уходит человек, с ним уходит и его бог, ибо все в природе имеет свои начала и концы. Точнее - пределы. А, следовательно, богу тоже отведен был свой срок, как Земле, Солнцу, а с ними и всей солнечной системе. Черная космическая дыра это не только смерть мира, но и его рождение. Поэтому я все еще надеюсь, что однажды поэт Сергей Данченко придет ко мне и скажет: послушай, что у меня написалось. Он писал странные стихи о безмерности человеческой памяти, утверждая, что помнит себя камнем в вулканическом пепле Вселенной. Не думаю, что мысль эта нова, но я ее услышал впервые от него, а следовательно авторство принадлежит ему.
   - И что это за стихи?
   - Хотите услышать? Некоторые утверждают, это так? безделка, но вы не спешите, Лучше, конечно, такие стихи читать с листа.
   Себя до миросотворенья
   Я узнаю в прибрежном камне -
   Волной обкатанные скулы,
   Надбровья, нос и росчерк рта.
   Я помню, как по мне ступали
   Луны серебряные лапы,
   Как широко смеялось солнце,
   Со мной укладываясь спать.
   Мы спали с ним в обнимку, тлели
   На мне одежды из базальтов,
   И выплавлялись изумруды
   Из зарождающихся слов.
   Слова рождало море, слышать
   Их камню было так приятно,
   Что розовели губы камня,
   Когда я слово произнес?
   Открытия будут потрясать этот мир до тех пор, пока одно из открытий не превратит Землю в звездолет, и она не разобьется, столкнувшись с одним из космических тел. Ведь разделительные линии еще не будут нанесены на автостраду космоса, а человек в азарте полета просто забудет себя предостеречь от катастрофы.
   Звезды в небе, как ромашки,
   Черт сорвал с них лепестки
   И теперь разводит шашни
   С детворою у реки.
   Хохот, гвалт под птичий щебет.
   Вроде ночь, а мир живет,
   И Луна в реке, как стебель,
   Желтизною отдает.
   Мы, навьюченные мыслью,
   Рвемся в небо неспроста,
   Изучив походку лисью
   От макушки до хвоста.
   Если в лунном теле нечто
   Ископаемое есть,
   Мы возьмем Луны за плечи
   И предложим рядом лечь.
   Чтобы высосать наутро
   Ее лунное нутро,
   Приласкаем ее, будто
   Взять готовы только то,
   Что положено мужчине
   Брать у женщины, когда,
   При свече или лучине,
   Развалилась без стыда.
   
   <Нечто> пугает, как пугает тишина в лесу, где за каждым деревом прячется враг.
   Хрупкий мальчик, отлично знающие слово с тремя <е> на конце и охотно отзывающийся на кличку Жираф читает солдатам стихи о космосе.
   У космоса слежались космы,
   Чем чаще буду их чесать,
   Тем реже наш сержант гундосый
   Мне будет ночью докучать.
   Он заставляет меня в полночь
   До туалета марш-броски
   Проделывать: такая сволочь, -
   Иначе сдохнет от тоски.
   И я вынашиваю злую,
   Но все же правильную мысль -
   Я в нем штыком поозорую,
   Укорочу сержанту жизнь.
   Или:
   Укус свинца бойцу не страшен.
   Свинец гуманней старшины,
   Который мнет в перловой каше
   Мои солдатские штаны.
   Потом кричит: сожри, скотина,
   И приведи за пять минут
   Штаны в порядок, или в тину
   Тебя болотную воткнут.
   Солдат среднего роста, слабого телосложения, но рельеф лица говорит о силе духа - такого не запугаешь. Жаль, что воинские законы запрещают человеку отстаивать свое достоинство на равных с недоделанными командирами. А они у нас сплошь недоделанные. Кроме знания уставов и зычного голоса для отдачи распоряжений они отличаются от салажат, разве что гонором, да умением щелкать каблуками при отдаче воинского приветствия.
   - Р-ры-ы-няйсь, р-рынение нар-рево!
   Офицер вяло козыряет, вольно, мол, и сержант начинает презирать офицера. Ведь от этого <вольно> в голове солдата торчит одна мысль <выпендривается, сволочь>! А какие ухмылочки на лице! Совсем не уставные ухмылочки. Сержант заранее выискивает жертву, на которой можно будет сорвать свое раздражение. И выбирает самого, что ни есть гонористого, а гонористые, как правило, с полным средним образованием, начитанные, и прекрасно знающие чего стоит интеллект их прямого начальника.
   
   
    Повторение пройденного
   Земля в космосе, как человек в открытом море. Разница между ними только в том, что Земля наслаждается своим одиночеством, а человек впадает в панику и погибает. А ведь мог бы жить да жить. Хотя бы несколько минут перед превращением в камень, но жить, гордо, как и положено человеку, полной грудью вдыхая соленый морской воздух.
   Заблудившемуся в лесу человеку проще, у него под ногами мягко пружинит палая листва, над головой, сквозь кроны, сочится небо, а вокруг без конца и края стоят ошарашенные его воплями деревья.
   Чтобы там ни говорили лесорубы, как бы не издевались над нами, романтиками, деревья, как и люди, дышат, думают и тяжело переживают смерть близких. Увлеченные пеньем птиц или сбором грибов, мы видим вокруг только то, что хотим видеть.
   Как ни странно, но стайка круглых камней в лесу кажется нам более живой, чем стайка берез на открытой солнцу поляне. Однажды на склоне гольца в районе Старта я встретил человека, беседующего с усыхающим деревом. Человек был стар, неряшливо одет и, не понять, чего больше было на его голове - волос или паутины? Опустив короб на землю, я сел на валун попытался вникнуть в размеренную, странно похожую на стихи молитву старика.
   Я молюсь деревьям и цветам
   На сухой листве под кроной леса.
   Боже, ты почувствуешь ли сам
   Как с тобою жить не интересно.
   Ты, как отчим, вечно хмур и зол.
   За ремень хватаясь то и дело,
   Сузил до того мой кругозор,
   Что давно я к жизни охладела.
   Лишь в лесу, как в храме, я чиста.
   Все мои земные согрешенья
   Лес прикосновением листа
   Снимет без укора и внушенья.
   Первоцвет, как юноша, прильнет
   К голубым глазам моим незрячим,
   И такой возникнет вдруг аккорд,
   Что живыми соками заплачем.
   
   Я случайно задел ногой короб, и рожденный ударом о валун, звук привлек внимание старика. Он повернулся в мою сторону тяжело, как бы нехотя, но ожидаемой мною досады в его лице не было. Поднявшись, я подошел ближе и задал совершенно глупый вопрос:
   - Вы пишете стихи?
   - Ваш вопрос заключает в себе ответ, - ответил старик. - Входя в ресторан, вы не спросите у бармена, пишет ли он стихи. Но вы ошиблись. Я не пишу стихи, я их слушаю и записываю. Правда, не всегда. Сейчас я читал стихи, которые надиктовала мне усыхающая береза. Ей не повезло родиться на камнях. Сухое лето лишило ее необходимой для жизни влаги. Там в лесу влага в почве сохраняется лучше, и березки стоят хотя и привядшие слегка, но живые. А нашей собеседнице не помогают даже влажные ночи. Дня три назад я ночевал на этих камнях, и береза надиктовала мне весьма странные в ее положении стихи:
   Дотянулась до луны рукой,
   Но никак не думала обжечься.
   Мне луна казалась скорлупой
   С моего ободранная сердца.
   Но луна была накалена
   До того, что вспыхнули ладони,
   И луна зажглась еще одна
   Светлая на темном небосклоне.
   ***
   А почему бы ради сора
   Словесного не учредить
   Союз словесного позора
   Чтоб пресмыкаться и ловчить
   
   Когда словесный сор оплачен
   И до Олимпа вознесен,
   Он для народа много значит,
   Как им же принятый закон.
   
   Рабов возводит в ранг свободных,
   Пусть не оплачиваемых.
   Но нищетой своею гордых
   Поэтов, медиков, ткачих?
   
   Мне совершенно безразлично,
   Что боги скажут обо мне.
   Я не вполне самокритичен,
   Эгоистичен не вполне.
   Самокритична власть, к народной
   Груди припала и сосет.
   Чем больше власти, тем доходней
   И благородней её рот.
   
   Провозгласив себя народом
   Отверженным, еврейский род
   Назвал народы мира сбродом,
   Который к пропасти бредет.
   
   
    Роняет слюнки каннибал
   Несмотря на почвенные изломы, мир кажется мне плоской стиральной доской, на которой время перетирает человеческие судьбы. Стремление к социальной справедливости разбивается о саму суть мироустройства, где каждая чавкающая особь питается плотью жизни, и какому бы богу мы не молились, мы не выйдем из рода клацающих клыками хищников. Смириться с этим мой разум не может, а желудок, посмеиваясь, переваривает говяжьи котлетки, и наплевать ему на мои обреченные на провал призывы.
   Какая разница когда
   И кто убьет нас на жаркое,
   Накалена сковорода,
   В ней специи и все такое.
   Роняет слюнки каннибал,
   Обедом он вполне доволен.
   А что в жаркое друг попал,
   Он оценил это, как воин.
   Это стихи из блокнота Миши Скутаренко, недавно демобилизовавшегося солдата. Он утверждает, что в жизни с ним ничего подобного не случалось, но такое вполне возможно, если с молчаливого согласия государственных мужей убийство у нас не считается особо опасным преступлением.
   Стрельба, стрельба, опять стрельба.
   По телу века вместо пота
   Стекает кровь - удел раба
   Его кровавая работа.
   Рабы желаний, мы уйдем,
   Но мы оставим нашим детям
   Свою, залитую огнем
   Страну на зависть всем планетам .
   
   Я сижу на балконе, отгородившись от города заляпанными дождем стеклами, держу в руках книгу Кирилла Партыки <Час теней> и никак не могу сосредоточиться на чтении. Я люблю интеллектуальную прозу, прочитанные вчера <Мартовские иды> Торнтона Уайлдера дышат мне в затылок тревожным холодом будущего. На языке мятные карамельки типа: <После вашего ухода Нил вышел из берегов от плохо сдерживаемого гнева>. От мяты на языке приятный холодок, в сердце колючий холод от <плохо сдерживаемого гнева>. Ведь это сказано обо мне тоже. Еле сдерживаемый гнев таится в недрах не только моего сознания, и меня пугает возможность взрыва. <Час теней> мешает мне сосредоточиться на главном. А главное сейчас в стремлении найти выход из назревающего бунта. Хотя я прекрасно понимаю, что никакого бунта не будет. Голодного человека не просто оторвать от усыпляющего мозг телевидения. Нервный поэт Аркадий Салов утверждает, что на очередном витке спирали история возвращается к Робин Губам типа Бен Ладена, более жестоким и изощренным в своих возможностях.
   Разуверившись в том, что однажды
   Мысль о равенстве выйдет на круг,
   Я уже не сгораю от жажды
   Мирно жить в окружении слуг.
   Я плачу им за долготерпенье,
   Но страшусь оперенной руки,
   Когда повар с неистовым рвеньем
   Режет плоть глухаря на куски.
   Салову повезло, он воздвиг себе замок из силикатного кирпича, его счета в банках подкреплены надежными вложениями, и слуги получают жалованье в оговоренные с хозяином сроки. Одно беспокоит Салова, во время его командировок слуги спариваются с его женой, и хотя доказательств этому нет никаких, он чувствует насмешливые взгляды повара Степана, и сдержанную угрозу, исходящую от садовника Никиты. Против служанок женщин супруга Салова настроена категорически, а слугам он втайне завидует, но ссориться с женой боится, так как львиная доля средств в их совместном бизнесе принадлежит ей.
   Салов вынашивает мысль за приличную плату кастрировать слуг, чтобы с делать их более покладистыми. Но приличный мужик отдавать свои яйца за доллары не станет, а неприличные Салову не нужны. Однажды в Эмиратах он купил евнуха, но благодушный, улыбчивый идиот умер при посадке лайнера в Москве. Перед смертью он извинился за нанесенные Салову потери, и улыбка кастрата при этом была похожа на улыбку кабана, который, пристроившись к свинье, самозабвенно исполняет свой долг самца и будущего родителя.
   Но вернемся к <Часу теней>. Почему переписка граждан Римской империи времен Юлия Цезаря, кажется мне современней, чем подвиги моих современников в повести Партыки? Не потому ли, что балконные рамы содрогаются от резких порывов ветра и кроны вязов под окнами мечутся, как мечется искушаемый водкой интеллект российских сыщиков?
   Когда я закрываю глаза, я вижу комиссара Мэгре, раскуривающего очередную трубку за столом своего кабинета. Перед ним с лукавой улыбкой на лице Шерлок Холмс. Низко кланяясь я напрашиваюсь в собеседники и по шуму дождя за окном догадываюсь, что жизнь подарила мне еще один вечер в обществе мужественных и честных людей.
   
    Я буду нежной, как былинка
   У нее запавшие глаза и слегка одутловатые скулы. Как у хомячка, натаскавшего за обе щеки орешков и стыдливо прячущего глаза от голодных соседей. Но губы у нее женские, обжигающие обещанием страсти. Изредка в танце она касается меня своей грудью и я чувствую сквозь ткань царапающую шершавость ее остро торчащих сосков.
   - Нельзя ли снизить обороты, милый?
   Голос у нее слегка осипший от только что выкуренной сигареты. В нем угадывается легкая ирония и я пытаюсь заглянуть ей в глаза, но она прячет их за мохнатыми ресницами, не давая мне возможности убедиться, шутит она или говорит серьезно.
   Для меня сейчас главное - подавить чувство страха перед исходящей от нее силой. Названия этой силе в русском языке нет, да и в других, наверняка, тоже. Не нежность вызывает она во мне, не возбуждает, как мужчину, она пронизывает меня остро пощипываю-щими токами. Нечто подобное испытал я дважды: в юности, проскочив сквозь заросли крапивы, а позже - впервые читая роман Достоевского <Братья Карамазовы>. И в первом и во втором случае я находился на грани помешательства, потому что любая попытка выпрыгнуть из тела заканчивалась провалом.
   Беда в том, что каждый человек считает себя лучшим, чем он есть на самом деле. Это же можно сказать о группе людей и целом народе. Сегодня американцы уверены, что они - избранный народ, который может повелевать миром. Нечто подобное случилось однажды с немецким народом. Впрочем, нечто подобное случалось и с русским.
   Я и не заметил, что думаю вслух:
   - Чем глупее человек, тем более значительным кажется он самому себе.
   Губы моей партнерши по танцу трогает ироническая ухмылка:
   - А вы?
   - Я не исключение.
   - Если признаете это, значит не дурак, хотя говорить такое вслух при мне все равно, что обвинять меня в глупости.
   Я пытаюсь поймать усмешку в ее глазах, но мохнатые хищно загнутые ресницы надежно разделяют наши души, будто оберегая нас от возможных последствий. И я впервые думаю о том, что самым трудным препятствием к нашему сближению являются слова. Ее намеки я могу истолковать по-разному. Губы не более чем ширма в разговоре, не лгут только глаза, но, увы-увы, ее глаза скрывают в себе нечто такое, чего мне не должно знать. Это меня не озадачивает и не бесит, но как бы ей в протест я начинаю раскручивать вальс в нечто, что сродни смерчу, способному выбросить нас из этого шаркающего кожаными подошвами помещения.
   В ритме вальса я мысленно напеваю полюбившиеся мне корда-то стихи:
   Ты танцуешь, а юбка взлетает,
   Голова улеглась на погон,
   И какая-то грусть наплывает
   С четырех неизвестных сторон.
   Я не могу сказать, чьи это стихи: Соколова или Горбовского. Как не могу утверждать, что <Выделку рыбьей кожи> Константина Бельды, перевел с нанайского Валерий Шульжик. Ведь в книге <Дальний Восток в поэзии современников> черным по белому написано, что эти стихи перевел Асламов.
   И вообще, наш потогонный мир полон шокирующих загадок. Зачем, например, я пришел в этот клуб, и, несмотря на возраст, пытаюсь обставить в танце двадцатилетних прожигателей жизни, у которых на уме не женские губы, а бутылка <ПИТа>, из которой они изредка посасывают пузырящуюся жидкость. В наше время во время танца девушки пузыри не пускали, а теперь вместо рта у многих пузыри, и у меня появляется сомнение, а на Земле ли я нахожусь. Хорошо, что со мною вполне земная женщина, вот только обрабатывает она меня досель неведомой энергией. И пытается сорвать мои планы совместного полета в космос:
   - Смилуйся, - говорит она, - этот вальс никогда не кончится.
   Она не знает, что оркестр отрабатывает 200 рублей, на которые я заказал этот танец.
   Робок, несмел, наплывает мой первый вальс?
   Я понимаю, насколько наивно в моем возрасте мечтать о полетах. Мне даже сны об этом перестали сниться, хотя до шестидесяти я летал еженощно. Я делаю оркестрантам знак рукой, и вальс постепенно сползает на медленное танго. Мы останавливаемся. Остроконечная женская грудь пытается проникнуть в мое тело, и за счет этого удержаться на ногах. Ее голова лежит на моем плече, вокруг нас стремительно вращаются покрытые блестками колонны, накрытые китайской снедью столы, легкая тошнота царапает мне горло.
   - Вы опасный человек, - шепчет она, и я боюсь, что её зубы вот-вот вцепятся мне в ключицу. - Вы совсем седой, это, что? наследственное?
   - Это старость, - так же шепотом, отвечаю я, ловя губами качающийся у нее на затылке завиток.
   Нет, это не солнечный ветер, это работает кондиционер, прохлада которого особенно ощущается, когда ты потный. Покусывая завиток, я чувствую, как остро откликается на ласку ее грудь.
   Ты женщина, ты ведьмовской напиток?
   Реакция на стихи Брюсова самая неожиданная: впившиеся в мое тело соски стремительно увядают. Мне немного обидно за поэта, ведь Брюсов мне нравится, несмотря на то, что на него окрысился весь Серебряный век. Я воспринимаю охлаждение женщины, как вызов, и, обнаглев, задаю вопрос:
   - Почему ты прячешь глаза, боишься убить меня взглядом?
   Мне не так важен ответ, я жду, что она вскинет ресницы и в лицо мне брызнет сноп света. Ведь просто так женщина ничего прятать не станет. Она слегка отстраняется от меня и начинает медленно передвигать ногами. Ее молчание так похоже на вызов, что мною овладевает глубокая досада. Изнуряет мысль, что я делаю что-то не так. Вернее, то, что я делаю - недостойно мужчины. У меня пропадает желание флиртовать, досаду сменяет легкая грусть, а где грусть там и стихи:
   Объевшись танцем, мы трясем
   Набитыми салатом животами
   А не сплясать ли нам вдвоем
   Под негритянские там-тамы.
   Это экспромт, и женщина понимает это.
   - Плясать не будем. Я немножко притомилась, но стихи послушаю с удовольствием.
   - Давайте условимся: я - вам, вы - мне, теперь стихи любит только тот, кто их пишет.
   Она клюет меня носом в плечо, это называется смехом. Ее пальцы крепко вцепились в мое предплечье. Значит, ее, как, впрочем, и меня все еще вертит водоворот вальса. По пути на балкон я состряпал для нее еще один экспромт, но в нем был намек на опущенные ресницы, и вслух читать его я не стал.
   Подними свои ресницы,
   Если - грех, то согреши,
   Дай души твоей напиться,
   Хоть глоток, но от души.
   Остановившись, она уткнулась мне носом в подбородок:
   - Если придумал, прочти, а то обижусь.
   - А ты не обидишься?
   Оттолкнувшись от меня, она рассмеялась.
   - Я не девочка, чтобы обижаться.
   На балконе она читала мне свои стихи:
   Улетаешь? Лети себе с богом.
   Я бескрылая птаха. Потерь
   На земле у меня было много,
   Неземную познать бы теперь.
   Жизнь со дня нашей встречи земною
   Никогда не решусь я назвать.
   Как за богом, жила за тобою,
   Но из рая пора улетать.
   Что ты? Что ты? Я разве посмела бы
   Без надежды оставить тебя.
   Это плачу не я, это небо
   Орошает нас счастьем любя.
   
   Стихи прозвучали для меня настолько неожиданно, что я не нашелся что сказать. В стихах было больше боли, чем тепла, но даже от показавшегося мне малым тепла у меня начинали пылать щеки. Это было похоже на припадок ревности, и женщина, видимо, догадалась, что произвела впечатление. Накрыв ладонью мою лежащую на перилле балкона руку, она сказала:
   - Вы, как поэт, в последнее время запрогра-ммированы на политику. Кроме плачей по любимому, я пишу другого ряда стихи, возможно несколько беспомощные, но жесткие. Так что не судите строго.
   
   Россию водкой не согреть.
   Напрасно патриоты пьёте.
   Укоротив ее на треть -
   Закончите на эшафоте.
   Сосед, как ни хорош, вобьет
   Вам в грудь осиновые колья,
   Чтобы прибрать ваш огород,
   Ваш дом и все ваши угодья.
   А вы кичитесь, сколько кто
   Вольет в себя дурного зелья,
   И ждете, вдруг плеснет хвостом,
   И власть в стране возьмет Емеля.
   Хмельной я буду, как вино,
   Я буду нежной, как былинка,
   Но не ложитесь вы на дно
   Шарахаясь от поединка.
   Мне показалось, что она всхлипнула, тронутая собственными стихами. А когда я взял ее руку в свою, резко выдернула ладонь, и, пряча глаза, заговорила быстро-быстро:
   - Нет, нет, только не жалейте меня, только не жалейте, а то я сейчас, прямо с балкона. Это ведь так просто? с балкона, это проще чем сгореть от водки, но я этого не сделаю?
   Я боялся, что она выбежит с балкона, и люди подумают обо мне бог знает что. Но она сдержала себя и даже улыбнулась, помахав мне рукой. А я даже не спросил, как ее зовут. Мою оплошность восполнила ее приятельница, Ирина Степановна Соколова. Ирина села на место незнакомки, заявив, что та больше не появится.
   - Да вы не расстраивайтесь, Дина человек сложный, а по нынешним меркам - чокнутая она. Выскочила замуж за спившегося лейтенанта. Его за луженое горло из части выдворили, а Дина решила из него генерала сделать. Не понять даже было - любовь такая или из принципа все. А когда ему по пьяни глаза высекли, отдала свой: мужику дескать нужнее. Он и ее глаз по пьяни потерял. В автобусе пристал к ребятам, а те от пива одуревшие. В общем, сейчас она ищет спонсора, который за трехкомнатную квартиру отдаст свой глаз. Она, видите ли, уверена, что с милым рай в шалаше. А сегодня ляпнула, что в случае чего отдаст Мишке свой последний глаз. Должен же он, говорит, прочувствовать. Но я думаю, что врачи на дураки, ослеплять женщину не станут?
   - Везет же придуркам, - сказал сидящий напротив нас парень. - Баба редкой красоты, умница, а на этого осла ишачит. И не верующая ведь?
   Я долго не знал, с какой стороны прикоснуться пером к этой теме. Написать повесть, рассказ, или призвать на помощь стрекозу, чтобы вместе обсосать эту ставшую особенно больной для меня тему.
   Пока мы танцевали и читали на балконе стихи, мне и в голову не приходило, что у Дины нет глаза. Но дело не в этом, совсем не в этом. Я до сих пор убежден, что подними она ресницы, я был бы ослеплен бушующим в ее сердце огнем. Я бы?
   Наивный идиот: я бы? Не сами мы выбираем себе жен, их нам подбрасывает некая таинственная сила. И не мне решать, почему она подбросила мне не ту, а эту. Вся наша жизнь построена на конфликтах, ведь мы конфликтуем даже сами с собой, не говоря уже о конфликтах с близкими нам людьми. А сведи меня жизнь с женщиной, которая будет смотреть на меня, как на бога, я превращусь в деспота, вроде алкоголика лейтенанта. И такими же деспотами будут наши дети. Или чокнутыми - в маму. Но и тут я, пожалуй, не прав. Не так и проста, на мой взгляд, Дина, если вспомнить ее стихи. Она сама ищет приключений на свою голову, чтобы страдать, корчиться в судорогах и конвульсиях от ненависти к себе, но претворять в жизнь задуманное. Поэтому-то в ее стихах столько нежности и боли. Боли и нежности. И жизненной правды на грани пророчества.
   Шло время, знакомящее меня с женщинами более интересными, чем Дина, но я не мог отважиться написать о ней даже несколько строк. А тем более показать, что это за фрукт и возможна ли на ее трагическом пути удача.
   Прежде всего, я сам не был уверен, что достиг в любви к себе той вершины, которая дает мне право так же страстно возлюбить соседа. Или женщину, готовую отдать пьянице-мужу свой единственный глаз? Отдать, чтобы добровольно и навсегда погрузиться во мглу. Нет, моя любовь к этой женщине не было столь сильной, чтобы я мог ради нее пожертвовать своим глазом. При мысли об этом у меня возникал вполне резонный вопрос: <Зачем: Ведь она и мой глаз отдаст мужу. Отдаст, чтобы доказать свою правоту, что муж ее в конце концов осознает всю глубину своего падения. И возлюбив себя, возлюбит своего ближнего. Боже, какая наивность! Пьянице глубоко наплевать не только на библейские заповеди, но и на все, что происходит вокруг. Все человеческое в нем убито жертвенной любовью женщины. Она лишила его не только воли, но и разума. Чтобы полюбить себя нужно родиться мужчиной, а муж Дины не был даже самцом: он был рабом чувства, которому необходима постоянная подпитка алкоголем.
   Но задавшись целью - полюбить себя, чтобы столь же сильно полюбить соседа, я сам превращусь в раба этой любви. Именно сильная страсть подчиняет человека в развалину, поэтому даже любовь к себе должна подпутываться трезвым эгоизмом здравого смысла. Что значит - полюбить сумасшедшего? Пожертвовать на его содержание в клинике сотню-другую куда ни шло. Но пытаться лечить собственным примером не просто глупо, а преступно. Пьяница пьет потому, что питие доставляет ему наивысшее блаженство. Во имя этого блаженства жена жертвует своим здоровьем, потому что жертвенность для нее ни что иное, как разновидность алкоголизма. Так какой мне смысл превращаться из человека в раба библейской заповеди: возлюби соседа, как самого себя. Да и за что мне себя любить? За то, что избежав алкогольной зависимости, привил себе страсть к писательству. Эта страсть сродни алкоголизму, она разрушает семьи, превращает человека в изгоя в собственном его доме. А единственное, что она может дать - скудный заработок и позорную сегодня кликуху - поэт, от которой порядочные люди шарахаются, боясь заразиться.
   Поэтому я хочу предупредить читателя, что в названии моей книги <Ода себе любимому> я вкладываю солидную долю сарказма, заранее предупреждая, что моя любовь к представляемым людям не выходит за рамки здравого смысла.
   Как-то Валентина Катеринич воскликнула:
   - Ты приютил в <Экумене> кучу графоманов, не любя при этом академической науки.
   Что я мог ответить на это. Да, иногда я пытаюсь любить своего ближнего больше чем себя, но как правило, такая любовь кончается совсем не так как хотелось бы. Ближнему на эту мою особенную любовь глубоко наплевать. Он усвоил начальное и конечные слова заповеди, и для него эта заповедь звучит так: <Возлюби себя самого>.
   Да бог с ними, с ближними. Библейские заповеди придуманы романтиками типа Даниэля Дефо. В быту их не придерживается ни одна живая душа, не говоря уже о всякого рода схимниках и монахах. А если кто и отважится на большую любовь к ближнему - погубит себя и его. Яркий тому пример любовь Дины к мужу. И хорошо, что она нашла в себе мужество отказаться от глупой затеи вылечить мужа любовью. Обменяв трехкомнатную квартиру на однокомнатную и дом в черте города, Дина развелась с мужем, сошлась с другим , и теперь глубоко раскаивается, что отдала свой глаз подонку (слово сказанное Диной). А ее муж, (можете себе представить) ее слепой муж женился на зрячей, здоровой женщине, бросил пить и разводит на продажу кроликов. С ума сойти и только, - скажете вы и скажете верно, потому что чрезмерная любовь так же опасна, как опасна передозировка некоторых лекарств, в попытке спасти человека. Или передозировка соли при варке ваших любимых щей.
   Когда мы в последний раз встретились с Диной, она, как и прежде, прятала за ресницами глаза, но стихи ее были, как и прежде вызывающе острыми.
   Не соколы у нас и не орлы
   Слетаются на трапезу в столицу -
   Стервятники садятся за столы,
   Изогнутые клювы, а не лица,
   И не глаза, а зубья от пилы.
   
   И мне порою, кажется, что ум
   Большая редкость, что никто не вправе
   Вести народы к счастью наобум
   В продажной политической оправе.
   
   Никто не вправе мной повелевать,
   Пусть я глупа, но вы ведь не умнее.
   Но если на меня вам наплевать,
   Я вижу, как зажаты ваши шеи
   Руками зла, которых не разнять.
   И еще мне понравилось одно весьма любопытное стихотворение о мошке.
   Когда ветру надоело
   Дуть - улегся под кустом.
   До мошки ему нет дела.
   Ну, спасибо и на том.
   Ведь мошка она не просто
   Любит кровь мою лакать.
   У нее для пищи постной
   Хоботок слегка покат.
   Наплевав на Иисуса
   И на Бога свысока,
   У Иисуса от укуса
   Воспаляется щека.
   У мошки возможно тоже
   Есть свой бог на небесах,
   Он велит дырявить кожу
   Попадающим впросак.
   На такое дело глядя,
   Бур придумал человек,
   Дыр наделал и порядок -
   Кровь земную гонит вверх.
   И поэт сатирик тоже
   Научился у мошки
   Вместо хобота под кожу
   Загонять свои стишки.
   Припадает и лакает
   Кровь соседа, а сосед
   На расправу намекает,
   Огрызается в ответ.
   Так что все земные войны,
   Все народные грешки
   Начинаются с достойно
   В душу лезущей мошки.
   
   
   Твои глаза как в небе два Ковша
   Вращаясь вокруг Солнца, Земля не позволяет себе даже на минутку сойти с заданного курса. Понравилось вертеться - вертись. Вильнула задом перед начальством, виляй дальше. Кометы те носятся, как им заблагорассудится. <Придурков и в космосе хватает, - сказал мне как-то грузчик оптового рынка Сергей Нечаев. Иду с грузом, а меня машина бампером под зад - бах. Ящик, ясно, на капот, водитель вопит, а я то тут причем? Я, извините, при исполнении, к тому же вдоль бровки иду. Но наглец всегда прав, особенно если у него волосатая рука в милиции. Заставили моего хозяина-китайца заплатить двести долларов за ремонт. Он, правда, не артачился. Надо, так надо! А мне, честно скажу, было не по себе. Я ведь вдоль бровки шел. Вот и запала мне в голову мыслишка устроить вымогателю какую-нибудь пакость. Узнал за каким хреном на базу приезжает парень на крутом джипе, и выложил его дивчине все, как на духу. У нее на рынке свой бизнес, значит, а шмыгало этот двухсотдолларовый, как выяснилось, специально по рынку шастал, лопоухих, вроде меня искал. Доложила дивчина парню все как есть, тот и сунул свой джип под нос своему обидчику. Да так сунул, что лишил того не только <тойоты>, но и половины бизнеса. Но мне этого мало. Надо же как-то достать нахала, вот и ляпнул я, что в отместку подстроил наезд. Да как ляпнул. Однажды объевшись подпорченными яблоками, испытал такой прилив сил, что сел и нацарапал на картонке стишок:
   Ты, сука яловая, знал,
   Что сам мне задницу помял,
   Но до того, бля, обнаглел -
   Чужие денежки пригрел.
   В том джипе месть моя была
   За черные твои дела,
   Теперь ты ходишь без трусов,
   Задвинув в задницу засов.
   Написал и сам удивился. Стал всем налево и направо этот свой стишок читать, а один парнишка у нас с компьютером дружил. Оформил стишок как следует, в конверт и хмырю этому: читай, мол! А тот с этой моей писулькой к волосатой милицейской руке, а рука - в прокуратуру. Подстава, мол, была, и главное, не с джипом, а со мной тяжбу развел. Помня про волосатую руку в милиции, я на спор с хозяином съел целый ящик яблок и написал стишок, комы бы вы думали? Верно, прокурору.
   Вы по всей строгости закона
   Меня сидите, прокурор.
   Меня помял во время оно
   На джип наехавший шофер.
   Не дайте волосатой лапе
   Направить на неверный путь
   На перестроечном этапе
   Закона рыночного суть.
   Ребята посмеялись, сделали на комке все, что нужно, в конвертик и? прокурору на стол.
   - Сам пишешь, - спрашивает прокурор на очередном дознании.
   - Как яблок наемся, так и пишу.
   - А бабе моей написать сможешь? Чтобы она меньше языком болтала.
   Я, конечно, прибодрился и говорю:
   - Для вас, господин прокурор, хоть целую поэму.
   - А на каких условиях?
   - Какие условия, товарищ прокурор, стихи дело тонкое. Если почувствуют, что пишущий их человек подлец, хоть ломом из головы выколачивай, не полезут.
   А по дороге домой мне мысля в голову пришла: прежде чем писать, узнать, что она за цаца, эта жена прокурора. Вычислили мне ее мальчики по Интернету, фотку показали: губастая, как мулатка, и рыжая. Но не дурнушка, знаете ли? Долго я маялся, никак не мог ухватить строчку за хвост. Тошнота от съеденных яблок окончательно путала мысли, а потом нашло:
   Красавица, я от твоих волос
   Сошел с ума, я телом в тебя врос,
   И хотя строг супруг твой, прокурор,
   Ты боль моя и свет с недавних пор.
   В твоей улыбке светится душа.
   Твои глаза, как в небе два Ковша,
   Прости, что за душою ни шиша,
   Зато она добра и хороша.
   Тебя я завтра на свиданье жду
   К тебе в двенадцать в ЦУМе подойду.
   Оформили мне это письмо ребята по полной программе, с ромашкой и разбитым сердцем внизу. Письмо я сам в почтовый ящик сунул. Ходил в парке, волновался так, что от волнения зубами клацал. А она и вправду пришла. Красотка, я вам скажу, не то что в компьютере. Я мужик с виду так себе, потому не сразу решился подойти, но как ни крути - задание прокурора. Купил я букет хризантем и с поклончиком к ней:
   - Дорогая моя, Елена Викторовна, этот день станет праздником для меня на всю оставшуюся жизнь. Увидев вас однажды в городе, я потерял покой?
   В общем, нагородил я ей десять бочек арестантов, предложил зайти в ресторан, но она руками замахала:
   - Что вы, что вы, давайте лучше завтра встретимся на квартире у моей подруги. Она допоздна работает, вот мы и устроим себе ресторан на дому. Мне, как понимаете, светиться ни к чему?
   Целую ночь я корпел над стихами в предвкушении интимного свидания. От фантазий слюною захлебывался: жена прокурора в постели с грузчиком. Вы такое можете себе представить. Но стихи, как ни старался, не клеились. Не помогали и яблоки. Махнув на все рукою, уснул, а часиков в десять утра проснулся от ударивших в голову строчек.
   Перед тобою на коленях
   Стою, сгорая от любви.
   О, милая моя Елена,
   Владычица моей судьбы!
   Я все отдам тебе, я вырву,
   Как Данко сердце из груди,
   Тебе отдам святую лиру,
   Но только ты не уходи.
   Я утолю любую жажду,
   Я душу нежную твою,
   Жизнь озарившую однажды
   В стихах и одах воспою.
   Для меня это было нечто. От радости я чуть в окно не выпрыгнул. В мило убранной квартирке я рухнул перед женщиной на колени и со слезами в глазах прочитал ей эти стихи. В общем, все у нас получилось. Я отпросился у китайца на пару недель и каждый день с утра до вечера мы кувыркались с ней в постели ее подруги. Женщина она была не чета многим. Почувствовав, что влип по самые уши, я написал новые, полные трагических предчувствий стихи:
   Елена, как ты хороша
   И как великолепна в страсти,
   Плетет не на тебя ли снасти
   Моя мятежная душа.
   Но ты другому отдана,
   И я, в предчувствии утраты,
   Однажды прыгну из окна,
   Умру ни разу не женатым.
   Продли мне жизнь, за каждый миг
   Я заплачу тебе любовью,
   И даже лучшею из книг,
   Написанной моею кровью.
   Когда, прочитав ей эти стихи, я сказал, что завтра должен выходить на работу, он запретила мне делать это, пообещав кормить и поить меня до тех пор пока не погаснет наша любовь. Недели через три меня пригласили в прокуратуру. Прокурор, пожал мне руку, сообщил, что дело мое закрыто из-за отсутствия состава преступления.
   - Не знаю, какие стихи ты написал моей бабе, но изменилась она до неузнаваемости. Раньше отворачивалась к стенке, а теперь будто током ее прожигает. Мне, по правде сказать, зачастую не до нее, работа, сам знаешь, какая, но она не возникает. Все понимает, ласковая, добрая, не жена - клад. Я тут подумал и решил выплатить тебе за стихи гонорар.
   И он сунул мне в карман сумму вполне приличную. Но деньги мне были не в радость. Честно сказать, я боялся, что однажды он расскажет все жене, но не рассказал. Мы с ней вот уже два года живем душа в душу, кроме, правда, выходных дней, когда такой же праздник устраивает мне подруга прокурорши. А дело, видимо, идет к тому, что мы с ней поженимся. Она, конечно, далеко не прокурорша, но баба добрая, а главное - одинокая. И работу мне присмотрела в своей конторе весьма, я вам скажу, престижную. А что касаемо поэзии, работаю я сейчас над стихами, которые бы заставили прокуроршу найти другую квартиру для интимных встреч. Но главное - не поссорить подруг, хотя раскрутить такую тему не просто. А может все дело в яблоках, и напрасно я ушел с оптовой базы.
   
   
    Я - обнаженный нерв
   Чтобы писать об этом человеке, мне надо было собраться с духом. Передо мною стоял человек сплетенный из трех клубков шерсти, и я не знал, за какой конец потянуть, чтобы обнажилась истина. Неверный ход и вместо человека окажется пустое место над ворохом ниток. В трезвом виде с ним можно было говорить о поэзии, литературе вообще, но стоило ему опрокинуть рюмочку, как в нем просыпался деспот, готовый опровергать все то, что отстаивал минуту назад. Трезвый, он легко воспринимал критику в свой адрес, мог даже иронизировать над своими стихами, но - эта проклятая водка! Она превращала Моцарта в Сальери, причем Сальери современного, готового раскроить череп каждому, кто посягнет на святая святых - его стихи.
   Мои стихи - находка для шпиона.
   Мои стихи - санузел бытия.
   На строчках нет ни пластика, ни шпона,
   Есть обнаженный нерв, есть просто - Я.
   Звучит как эпитафия, не правда ли? Но Владимиру Смелову (?) нет и тридцати. Уходить из жизни по своей воле он, судя по стихам, не собирается, но с таким характером долго не живут. Он звонит мне по телефону, просит зайти, а когда я прихожу, заявляет:
   - Не кажется ли тебе, что ты засиделся в гостях? Если пришел без пузыря, иди с богом.
   Пузырь в данном случае не взятка даже, а бомба замедленного действия. Поэтому в Смелову с водкой я ни-ни? Не хочу взваливать на свои плечи тяжесть назревающей трагедии. Обидно, конечно, когда перед твоим носом захлопывается дверь, но я стараюсь задушить досаду в корне, и даже заставляю себя смеяться, но так чтобы ни дай бог не услышал Володя. Иначе он подумает, что я смеюсь над ним и, схватив топор, двинется на меня с хищно ощеренным ртом.
   Мне ночь не в тягость, горек день,
   Когда меня не понимает
   Жена, в которой кровь играет,
   А мне возиться с нею лень.
   Жену, Валентину, он выставил за дверь на второй день после свадьбы: не терплю надоедливых баб! Потом просил прощения, став перед ней на колени и ни где-нибудь, а в набитом людьми продовольственном магазине. Но через неделю выгнал опять. Это повторялось на протяжении года, пока Валентина не уехала к родственникам в Самару. Володя воспринял ее поступок как предательство, ушел в запой и почти год не писал стихов, оттачивая планы отмщения. Он писал ей письма, но Валя не отвечала, поехал в Самару, где узнал, что Валентина вышла замуж за иностранца и уехала в какую-то арабскую страну. Мысль о том, что его любимая женщина живет с арабом, приводила Смелова в бешенство. Напиваясь, он крушил все, что попадалось под руку, доставалось даже матери. Несколько раз его забирал участковый, но трезвый он был сама доброта, и Володю отпускали.
   О, как бы я хотел еще хоть раз
   Увидеть свою сучку и спросить,
   За кучу ее диких безобразий
   Могу ли я прощенья попросить?
   Дальше идет строчка, прочитав которую, арабы могут объявить России войну. Он возненавидел арабов лютой ненавистью и дважды пытался записаться добровольцем в Чечню. И хотя на комиссию приходил он совершенно трезвым, медики подозревали, что в нем дремлет потенциальный террорист.
   Я мужа твоего схвачу за хвост
   И раскручу и в космос запущу,
   Пока он будет камнем среди звезд
   Летать, тебя взрывчаткой угощу.
   Лишь мертвую?
   Прощу без слов, без слез,
   Свой дикий нрав прощеньем укрощу.
   Раньше я не сомневался, что Смелов поступит именно так, но, вчитываясь в его стихи, прихожу к выводу, что воспринимал выходки Володи слишком в лоб. Он ненавидел свою мать за то, что она родила его от человека с тыквообразной головой.
   - Ты, мать, с детства была слепая. Неужели не понимала, что пышная шевелюра говорит об отсутствии мозгов. Что вся энергетика моего отца ушла на выращивание волос. А чем я прикрою свою уродливую голову?!.
   Я лично никакого уродства в нем не видел. Тем более в его голове: голова, как голова, не черепушка Ленина, конечно, но ничуть не меньше чем у Путина.
   - Да с такой башкой надо в президенты идти, - говорил я ему, но разуверить Смелова в чем-либо было невозможно. Скорее всего он просто искал причину быть недовольным своей родословной.
   - По матери у меня все в порядке: учителя, врачи, бухгалтеры. А в родословной тыквоголового сплошные уголовники. Я не могу укротить в себе их мерзкую кровь, она выплескивается через край, о чем говорят мои налитые кровью глаза.
   О, где ты мой тореадор,
   Я - бык, я подставляю спину,
   Твоею славой мой позор
   Не смыть и все же не премину
   Я на рога тебя надеть.
   И успокоившись на этом
   Вернуться в запертую клеть
   Пусть не убийцей, так поэтом.
   Мне не понравилась мысль, что стать поэтом можно, только надев на рога тореадора. Нужна ли миру литература, воспевающая оргазм убийства? В ответ Смелов приводил мне цитаты из Библии, вырванные из контекста строчки пролетарских поэтов, в том числе и Эдуарда Багрицкого: <Я мстил за Пушкина под Перекопом, я Пушкина через Урал пронес?> Мстил за Пашкина, кому? - спрашивал я Володю, - своему же брату пахарю, который стоял по другую линию фронта? Пушкина сам распорядился своею жизнью, его не призывали на фронт, подставлять свою башку под вражеские пули. Так же как никто не требует от тебя бегать с топором за своей матушкой, и надевать на рога тореадора. Я спохватился, когда в азарте спора из меня вылетело это дурацкое слово <на рога>. Слово из его же стиха. Но Володя воспринял это по-своему, подумав, что я намекаю на бегство жены к арабу. В тот день он был совершенно трезвым, и я не допускал мысли, что может произойти взрыв. Сначала мне показалось, что Володе стало плохо: он побледнел, глаза его остекленели, а губы сжались в багрового червя, готового лопнуть и обрызгать меня черной венозной кровью. Зарычал он не горлом, а утробой, и рык его был рыком зверя, готового растерзать каждого, кто встретиться на его пути. И вдруг лицо его побагровело. Только что стерильно белый, он стал багровым и я не нашел ничего другого как бежать просить у соседей стакан водки. Увидев мое испуганное лицо, соседка все поняла. Отстранив меня сама вошла в комнату, влепила Смелову несколько пощечин и сунув в рот бутылку начала понем-ногу вливать в него на мой взгляд поддельную водку.
   - А вы уходите, - сказала она мне, - ему сейчас побушевать надо, излить дурную кровь, иначе паралич.
   - А вы как же?
   - Я уйду, оставлю бутылку и уйду.
   Я ждал, пока на лицо Смелова вернется обычная для его лица матовая серость. Мы вышли вместе и услышав треск ломаемой двери облегченно вздохнули.
   - Допрыгается Вовка, ох, допрыгается!
   Он пришел ко мне на следующий день, стыдливо улыбающийся, попросил, чтобы я купил и отдал соседке бутылку водки.
   - Через неделю у меня получка, отдам с процентами.
   - Ладно тебе, ростовщика нашел. Выкарабкался и, слава богу. А деньги за водку женщине я отдал сразу, чтобы не забыть.
   Что-то в моем ответе обидело его, возможно, то, что я опередил его в решении вернуть женщине деньги.
   - Вечно ты лезешь не в свои сани, - воскликнул он, угрожающе оскалив рот, но я уже не боялся его. Я понимал, что он ходит на лезвии ножа, а если быть более точным - на лезвии обволакивающего его мозг затмения.
   Умер он по дороге на стройку, где работал каменщиком. От кровоизлияния в мозг.
   
   Иногда мне кажется, что зачастивший дождь никогда не кончится. Я вешаю зонт на крюк и начинаю привыкать к ползающим по лбу каплям дождя, к мокрой холодной рубашке и хлюпающей в ботинках воде. Вообще-то дождь - моя слабость. Затянутое тучами небо вызывает в моей душе чувство восторга, прохлада освежает мозг?
   Меня взвинчивают настойчивые звонки в дверь: сейчас, думаю, открою и брошу в лицо звонящему все, что я о нем думаю. Обычно мирный человек, я превращаюсь в пыхтящее газами болото. За дверью улыбающееся лицо незнакомого мне человека. Он просовывает мне в решетку конверт:
   - Просили передать, вы уж извините, если что?
   Я улыбаюсь в ответ, повторяю несколько раз осточертевшее слово <спасибо> и, раскланявшись, мы расходимся. Я в скрываю конверт и читаю начало бесконечно унылой и длинной поэмы о пьянице попе и работнике его балде:
   Явились к богу нехристи,
   С крестами и в крестах:
   - Учи нас, Боже, ереси,
   За совесть не за страх.
   Нам надоели пресные
   Обеды под пинки
   Попа крутого местного,
   Что встал не с той ноги?
   Какая мне разница, кто встал не с той ноги - поп или участковый. И тот и другой - два сапога пара, и ты, если не дурак, не слушай ни того, ни другого. Если есть водка, выпей сто граммов, закуси соленым огурчиком и возьми с полки стихи Александра Блока. Только, ни дай бог, не включай телевизор. Льющейся с него гадости ты еще успеешь насмотреться.
    Душа болит, корда смеюсь
   В полу сферах ее огромных глаз рождаются и умирают звезды. Бутон розы в ее руках распускается и увядает так стремительно, что я перестал дарить ей цветы. Слишком болезненно реагирует она на самосожжение роз. В ее объятьях я испытываю блаженство во сто крат превосходящее оргазм, хотя объятья наши чисто символические - мы никогда не были любовниками.
   - Ты плохо выглядишь, - говорила она при встрече и, прижав ладони к моим ушам, дышала мне в подбородок напряженно и часто. Тело ее при этом искрилось, как искрится нагретый до температуры плавления металл. Искры прожигали одежду и огненными токами растекались по телу. Желание обладать Жанной доводило меня до слез.
   - Я не хочу сделать тебя несчастным. После меня у тебя это не получится ни с одной женщиной. А мой век короче летней ночи.
   Ее оранжерея благоухала цветами невиданных размеров. На расстоянии двадцати сантиметром между моими и ее губами возникали электрические разряды. Таким же образом реагировали друг на друга наши взгляды. На веках от разрыва молний проступали болезненные красные пятна. Она утверждала, что может поджечь взглядом ворох сухой листвы, и поэтому в сухую погоду никогда не ходила в лес.
   Душа болит, когда смеюсь,
   Смеется, когда плачу.
   Из рук я выпустить боюсь
   Случайную удачу
   Или проклятье?
   В этом мне
   Не просто разобраться -
   Огонь во мне, или я в огне.
   Ну, как тут не обжечься.
   Последняя строка была моей зубной болью. Я понимал, что, выводя ее за ритм стиха, Жанна как бы отстраняется от решения проблемы, доверяя сделать это читателю.
   - Вначале я хотела оставить <И некуда деваться>, хотя это звучало довольно глупо. И так понятно, что некуда. Но вдвойне глупо то, что я и не собираюсь куда-то деваться, я сижу и жду с тобой встречи, прекрасно сознавая, что при встрече могу сжечь тебя как попавший в мои руки цветок.
   Без внутренней свободы человеком
   До смерти оставаться невозможно.
   Конфеткой или креслом, реже - ложью
   Нас возвышает общество над веком.
   И слепо трансформируясь, мы верим,
   Что каждый получает по заслугам.
   Один врываясь в запертые двери,
   Второй на повороте предав друга.
   И хотя это случилось в пору когда на земле свободно разгуливали мамонты имя у этой женщины было вполне современным - Жанна. А однажды ко мне подошла женщина и сообщила, что Жанна вот уже год как умерла. От кровоизлияния в мозг.
   - У нее было высокое давление. И еще? она часто вспоминала вас. Глупо, но что поделаешь?
   Я пытался вспомнить лицо Жанны и не смог. В памяти возникали огромные тополиные листья в липких оспинках дождя и бредущий сквозь дождь мохнатый рыжий мамонт, с огромными выпуклыми глазами.
   Какая разница твоим
   Любовникам я буду или мужем,
   Я просто должен знать, что я любим,
   Что иногда я буду тебе нужен.
   Чтобы сорвать усталости покров
   С обидно обессилевшего тела -
   В любви мы проливаем сто потов
   И достигаем звездного предела.
   Я для тебя быть может не маяк,
   А проблеск света в темноте кромешной,
   И все таки ну как же так, ну как
   Живя в грехе, считать себя безгрешным.
   
   У меня дурное настроение, но это вовсе не значит, что об этом должны знать друзья. Я с трудом натянув на лицо мечтательное выражение, я обдумываю планы самоубийства: влезть на крышу девятиэтажки и раскинув руки броситься вниз. Подобной дурью я заболеванию, когда атмосферное давление начинает падать, а дождь проходит стороной, дразня меня желтыми языками далеких молний.
   Подготовка в пирушки идет болезненно вяло. Под ударом тупого ножа пласт ветчины рассыпается на ароматные кусочки. Но мне лично ее аромат кажется отвратительным.
   
   Молитвы и жертвоприношения богу не нужны, ему нужна наша помощь в дальнейшем совершен-ствование мира. Но религиозная надстройка узурпировала авторитет бога, сделав его погремушкой для успокоения людей. Лицедеи в черном делают нашу и без того черную жизнь - бессмысленной. Мы - божьи овцы, созданы не для осуществления творческих замыслов создателя, а для гниения заживо в государственных богадельнях. Передо мной на столе лежит раскрытая на 142 странице книга Германа Гессе <Паломничество в страну Востока>. Я споткнулся на фразе: <Гаутама излагал учение о страдании, о происхождении страдания, о пути к уничтожению страдания. Спокойно и ясно текла его тихая речь. Страданием была жизнь, полон страданий был мир, но избавление от страдания найдено: спасется от него тот, кто пойдет путем Будды?>И далее: <Когда Будда, с наступлением ночи, закончил свою проповедь некоторые из прибывших странников выступили вперед и высказали желание вступить в общину и стать его учениками>. Так рождаются боги - из уверенности отдельных людей в том, что каждый из них есть конечная истина, идеал, который спасет мир от страданий. При этом никто из них не задумывается, нужен ли человечеству такой мир? На самом деле это очередная раковая опухоль в живом организме человечества. С уверенностью Будды совершенно противоположные истины отстаивает Леопольд Захер Мазох в своем трактате <Наслаждение в боли>. <Сначала я открыл таинственную близость жестокости и сладострастия; затем - естественную вражду полов, эту ненависть, которая, побежденная на какое-то время любовью, раскрывается затем с совершенно стихийной силой и которая из одной из сторон делает молот, из другой - наковальню>.
   А между молотом и наковальней, поверженный неизвестно кем - Буддой или Мазохом, мечется человек, не решаясь примкнуть к тому или другому, и сделать это ему не дает его творчествкое начало, его собственное чутье, подсказывающее, что ни Будда, ни Мазох, а лично он - конечная цель божьего замысла.
   Я твой плен, твоя боль и забота.
   Даже если не кто-то, а что-то,
   Не могу я жужжать комарьем
   Над тобою.
   Иду напролом
   К инстинктивно намеченной цели,
   Без особых надежд на потом.
   Религия, как я понимаю, призвана ввести человека в состояние нестояния. Люди погружаются в бога. Как в ванную с теплой душистой водой, чтобы в состоянии блаженства, сдувать розовую пену внешнего дискомфорта, обрекая себя таким образом на вечную полудрему. К этому идут как приспешники Будды так и извращенцы Мазоха. Потому что душевное блаженство и телесная боль - одного поля ягоды, но что страшно - ягоды, не дающие плодов. А это ни что иное, как покушение на создателя.
   Религиозная поэзия лишена красок, она не нацелена в будущее, ведь констатация несуществую-щего факта не может быть причислена к области творчества. Пример тому сборник стихов украинского поэта, лауреата целого ряда премий Дмитра Билоуса <За Укра?ну молюся>. Я не читал его книг, написанных до распада СССР, но уверен, что с такой же легкостью и страстью он воспевал советскую власть в Украине.
   
   ,?стина в вине!" - воскликнул однажды Александр Блок. Более рациональным, на мой взгляд, был Моисей, утверждавший, что лучший удел человека, не обойти скалу в поиске бутылки с исцеляющей водой, а пробить дорогу в скале. Ибо из скалы брызнет вода, а из бутылки только глупость. Забывая это, мы ищем успокоения в вине, разрушая тем самым свою психику.
   Начитанность этой женщины не выходила за рамки приличия. Иногда мне казалось, что ее пространные монологи рождаются из ничего, что она сама не понимает, что говорит:
   - Мы взболтали Россию и только. Вы когда-нибудь обращали внимание на уши тех, кто вас слушает? Они торчат так же, как торчали в семидесятых. И так же краснеют от нетерпения передать ваши слова тем, кому это нужно. Даже отпетые либералы, собравшись в кружок, страшатся говорить то, что готово сорваться с языка. Потому что за слово можно потерять должность, а то и голову. Так что о демократии в России не может быть и речи. СМИ, как вы заметили, вместо информации пускают пузыри, причем двух разновидностей - страшилки или порнушки.
   
   
    Кто я и куда иду
   Все, что я усвоил не стоит и сотой доли того, что осталось за пределами моего сознания. Ирраци-ональные пустоты исчезнут, когда мы научимся погружаться в себя. Не так, как погружаемся в озеро: вода такая же субстанция, как воздух, ее вибрационные потоки могут доставить человеку удовольствие, не более. А для того, чтобы погрузиться в себя и увидеть мир изнутри, нам не хватает жизни, точнее - отведенного нам времени. Ведь мы его разбазариваем на пустяки, вроде производства стиральных машин и пушек.
   Я азбуку учил, потом учился
   Срывать плоды в чужом саду, потом
   Осваивал понятие Отчизна,
   Усердно подгоняемый кнутом.
   Полвека торил тропы наслаждений.
   И собственно, не думая о том,
   На главном направлении сраженья
   Проигрывал? ни завтра, ни потом
   Мне не дано ответить на простые
   Вопросы: кто я и куда иду?
   Ведь в сущности Вселенная - пустыня,
   Людскому неподвластная суду.
   К этим бы стихам да бутылку водки с куском ветчины, а на трезвую голову этот орешек кажется безнадежно пустым. Не завязалось в нем ядрышко, чтобы превратиться со временем в нечто лакомое и полезное для мозга, как скажем, ядро грецкого ореха.
   Стихи Виктора Вахрушева, при кажущейся глубине, не больше чем стиральная доска. Считать извилинами гофры - пустое занятие. Любой стих вызывает душевные колебания, особенно когда водишь по гофрам не душой, а пальцем. В этом случае колебания эти идут не от стихов, а от бегущего по строчкам пальца. По крайней мере хотя бы у одного человека, а конкретно- автора этих стихов. А то, что стихи кажутся мне плоскими проблема - моя, личная. Есть люди, которые не понимают Маяковского, не говоря уже о более сложных поэтах. Как Хлебников, например. Или Неруда, с его волнообразными ритмами. В любой компании найдется человек, который никогда (кроме школьной программы) не читал стихов. Он не может понять, кому это нужно, рифмовать заметку о полете в космос, когда обо всем этом просто и понятно сказано в очередной газетной статье. Неправда, что этот человек не любит разносолов. Корейскую кухню он легко отличит от китайской, а белорусские щи от сборной русской солянки.
   Слова хватаю те, что под рукой.
   Мне некогда в завалах ковыряться.
   Я не из тех, кто бьется над строкой,
   И сам в себе изволит ковыряться.
   Оно и верно, усилием воли плоский стих в шедевр не превратишь. Но иронизировать по поводу своего творчества, посмеиваться над собой - святое дело. Особенно, если ты, собственно, не в ладах с окружающим тебя миром.
   Не смерть меня разбудит к жизни,
   Ни вера в Бога, эту кость
   Не раз бросали коммунисты,
   Но ведь бросали на авось.
   Допустим, жизнь лишь сон, допустим,
   Что, пробудившись ото сна,
   Я стану жить легко и с чувством
   Воспринимая голоса
   Попа, политика, на ветке
   Чирикающего воробья?
   Все это было в прошлом веке,
   Но был ли в прошлом веке я?
   Опомнитесь, кричу, очнитесь,
   Усердно втаптывая в грязь
   Времен связующие нити,
   Чтоб под иголку не попасть.
   
   Кажется Коляда первым упрекнул меня в том, что я с надменностью гусака ворчу на поэтов, багаж которых значительно превышает то, что мне удалось прочесть. Я представил себя гусаком и засмеялся - переваливающаяся с лапы на лапу тушка, с нагло вытянутой шеей и крохотной головкой из которой торчит вечно раскрытый клюв. Я не пытался оправдываться, ведь пишу я не о поэтах, а о моем личном восприятии их творчества. Но это совсем не значит, что я прав. Стихи, которые потрясают меня до спазма в груди, совершенно не трогают Асламова, с ухмылкой на них смотрит Партыка, а Нефедьев считает, что у него эта тема раскрыта значительно лучше. <Раскрыта тема> так можно казать об очерке или эссе, но не о художественном произведении тем более о стихах.
   Одно дело - подняться выше, чтобы все тебя видели, другое - чтобы видеть всех. Но как отличить стремление к познанию от себялюбия. Поэт, упивающийся вниманием льстецов, и выдающий чужие заслуги за свои, - явление не редкое. В какие только ранги не возводят себя выходящие на публику стихотворцы. Только бы блеснуть, только бы зацепиться в сознании слушателя, не словом так репейником. Или званием, которого, по собственному уразумению, давно достоин, но его ему не дают. А между тем все это отражается на творчестве. Читаешь и чувствуешь: фальшивит поэт, не со своего голоса поет. Одни поэты по поэтическим находкам восстанавливают хронологию предков, другие наоборот выкорчевывают, как дикую поросль, полагая, что предки недостойны его таланта. Этой заразной болезни подвержены многие стихотворцы и особенно ярко комсомольчанин Виктор Вахрушев.
   Не погружаюсь в рабскую покорность
   Моих угрюмых предков. Никогда
   Я не поверю, что вела их совесть, -
   Их трусость к раболепию вела!
   Отрекся я от прошлого, я честен,
   Я чист перед собою и людьми,
   Пока еще без чина, но на месте,
   Где ценятся великие умы.
   Я поинтересовался, что это за место такое. Вахрушев только плечами пожал: <Неужели не слышали? Я директор фирмы по утилизации горных отходов!>. Виктор видел мир в черно-белых тонах. Его глаза не различали цветов, тем более их оттенков, даже зеленое казалось ему серым.
   Лес бородат и сумрачен, зову
   Его российским Кастро, на траву
   Похожи его волосы, и все же
   И я похож на русский лес, я тоже
   Россию к революции зову?
   
   Это было написано в конце семидесятых. Он читал стихи в педагогическом институте и на следующий день был приглашен на беседу к Антонову. Насколько помню, Антонов держал под контролем религиозные секты. Алкаш был еще тот. Трижды вшивали ему таблетки в спину, чуток повыше правой лопатки. Однажды на пляже сделал он стойку на руках, таблетка и вылезла. Плюнул он, попросил заклеить ранку пластырем и пошел в магазин за бутылкой. А потом поехал на пятую площадку (за Дземгами) к пресвитеру Ивану Погорелову. И меня с собой прихватил, чтобы, значит, увидел как он работает и описал это в стихах. К тому же ему не терпелось показать, какими полномочиями награждает бог своих покорных овечек.
   Овечка была под два метра ростом, с замшелым лицом и синимы навылупке глазами. Она жарила кету, в масле и губы ее лоснились от предвкушения трапезы.
   - Кого нам Бог послал! Олег Павлович! А мне донесли, что у вас проблемы. Рад видеть? очень рад, а с вами, как я понимаю, молодая смена?
   - Нет, Ваня, поэты нас не жалуют. Как, впрочем, и вас. Они как древние скоморохи, всячески норовят укусить тех, кому по должности положено за порядком в стране присматривать. Сан Саныч хоть и скоморох, но понимает, что без жесткой власти страна тут же затрещит по швам, да и за бугор он не метит, как некоторые.
   - Вы это о ком, Олег Павлович?
   Антонов по-хозяйски уселся за стол, и дважды хлопнул ладонью о ладонь: что, видимо, означало поторопись накормить гостей. И верно, пресвитер тут же достал из холодильника бутылку водки, несколько скибок хлеба и прямо со сковороды положил на тарелки по кусочку умело обжаренной кеты. Водку наливали в большие граненные стаканы:
   -Сан Санычу чуток, он у нас непьющий.
   Известие о том, что я непьющий явно не понравилось пресвитеру. Светлое его лицо заметно потускнело.
   - А вы не поинтересовались, почему?
   - Не любит он нас и нашу власть, дорогой Ваня. Ни нашу ни божью, но зато любит меня?
   
   Дурной симбиоз наивности, наглости и чванства. Врожденный дефект психики на фоне дурного воспитания. Мне стыдно писать об этом, но не менее стыдно слышать это от посторонних людей. Беспредел в стремлении выпятиться доводит людей до абсурда. Галина Ключникова возвысила себя до Ключа (родничка) и, объявила себя ярчайшим представителем платинового века. Чтобы, значит, не потеряться среди окружающей ее посредственности. Теряев оттачивает себя на оселке материнской славы, И. оборотившись в Грана, объявил себя вторым после Пушкина поэтом России. Все это можно воспринимать как гримасы бытового пьянства, но, на мой взгляд, это ни что иное, как разновидность религии, где Бог - это Я, и все живое вокруг должно вертеться вокруг этого Бога, поклоняясь.
   Кто-то из поэтов сказал: писать стихи все равно, что потеть. Нельзя бегать, работать, любить и не потеть. Это может привести к гибели. Так и поэт, пишет, чтобы не закваситься в собственном рассоле. И не столь важно как он пишет. Тот, кого этому учили, не потеет, он делает стихи, как резчик по дереву делает деревянных кукол. Всегда найдутся люди, которые соблазнятся такими поделками. В ранней юности я писал:
   Ремесленник почти неподражаем,
   Он видит мир с позиции услуг:
   И неуч - гений, если он хозяин,
   И враг, дающий милостыню, - друг.
   Это о тех, кто не потеет. О так называемых профессиональных стихотворцах, стихи которых пахнут свежеиспеченной стружкой. Чем же в этом случае пахнет пот, проступающий на теле поэта? У пота много запахов, от дерьма до кровотока. Гениально об этом писал Бодлер в <Цветах зла>:
   Под взорами небес, зловонье изливая,
   Она раскинулась чудовищным цветком?
   Я же в большей степени был ремесленником, когда отвечал на собой же поставленный вопрос:
   Художник - Бог, он из частиц распада
   Слагает мир, придав ему черты
   Не яблока, не яблони, а - сада,
   Где гусеницы, сучья и цветы.
   Конечно, я в ту пору еще не знал изобретенной кем-то формулы <Писать стихи все равно, что потеть>. Но память моя поглощала только то, что, рождаясь из дерьма, благоухало всеми ароматами мира.
   <Я реален, как сток нечистот!> - воскликнул однажды поэт Павел Антокольский.
   Он вбил этот гвоздь не в мозг, а в сердце, и никто не в силах извлечь его оттуда?
   
   
    Дрожит натянутая нить
   Писать о друзьях, не почесывая изредка затылок, почти невозможно. Пишешь и думаешь, как твое слово отзовется: не придет ли он однажды в гости с газовым баллончиком в кармане? Но баллончик - ладно, а вдруг у него больное сердце: екнет, и? не приведи Господи! Но усмирить свои фантазии, даже почесыванием затылка, я не могу. Пишу, как пишется, или, как там пел Окуджава: <Каждый пишет, как он дышит, не стараясь угодить>. А угодить, потешить самолюбие, кому это нужно? Тем более, зачем это нужно Геннадию Ивановичу Козлову, который еще в юные годы осознал себя поэтом, и это подтвердила сама жизнь. Другое дело как я отношусь к его поэзии. Думаю, что лучше, чем некоторые другие, и все же мое ослиное упрямство заставляет меня ковыряться в строчках, которые опубликованы в ряде поэтических сборников Геннадия Козлова. А ковыряние, как и почесывание затылка, заводит иногда в такие дебри из которых сам не знаешь как выбраться.
   С таким дурным настроением начинаю я писать свой опус о творчестве моего друга Геннадия Козлова. И начну с корсета. Корсет формирует грудь пожилой женщины, делая, если её не сформировала природа, эту грудь более заносчивой и благозвучной. Не ходить же с отвисшими титьками, - думает женщина, хотя грудь ее на самом деле сформирована согласно пропорциям ее тела. Но соблазн велик, и приходится изощряться, чтобы угодить самому себе. Этот соблазн в последние годы преследовал Геннадия Козлова. Особенно после очной ставки с Вадимом Кожиновым, эссеистом и критиком, который упорно на протяжении всей своей жизни ставил подножки поэзии политических страстей, уводя нас в мир поэтических иллюзий. Стих, - метафора, в которой, как в капле воды преломляется реальный мир, превращаясь в нечто необъяснимое, но трогающее душу иногда до спазма в груди.
   В эту ночь я стакан за стаканом,
   По тебе, моя радость, скорбя,
   Пью за то, чтобы стать великаном,
   Чтоб один только шаг - до тебя.
   Чтобы ты на плечо мне взбежала
   И, полна ослепительных дум,
   У соленого глаза лежала
   И волос моих слышала шум.
   Это стихи Алексея Решетова, одного из двенадцати лучших, из которых и составил Вадим Кожинов свои <Страницы современной лирики>. Не трудно представить, что Решетов мечтал стать великаном, т.е. той самой Пушкинской Головой из Руслана и Людмилы, на которую можно вскарабкаться и лежа у соленого глаза (озера) послушать как шумят волосы поэта. Хорошие стихи, но зачем же глушить стакан за стаканом водку? От этого можно превратиться не в великана, а в обезьяну.
   Сотворение мира, путем его искажения, нечто такое мне видится в лирике, которой Кожинов напророчил бессмертие. Но зачастую такая лирика понятна только душевно больным, к когорте которых я отношу и себя. И не исключаю, что пытался и не раз, примерить к своей поэзии корсет Тютчева. Как я смотрелся в этом корсете? Думаю - не очень. Не преодолел этой <не очень> и Геннадий Козлов, и не потому, что не хватило таланта, вовсе нет. Его юношеские стихи не нуждаются в корсете: <Гармонь>, <Перроны войны>? Чувство одиночества делало его изгоем в этом мире, и стихи обретали полновесность звучания. Без каких-либо корсетов.
   Ах, перроны войны,
   До сих пор вы ночами
   Тревожите сны?
   Но, собственное наше <Я> (раз уж мы, в отличие от Кожинова, не аристократы духа), вскоре приедается. Нам хочется блистать среди признанный авторитетами поэтов, а признание в семидесятые годы получали чаще всего мастера идеологических штампов, свет в окне которых на Дальнем Востоке зажигал в первую очередь Михаил Асламов. Призывы ЦК КПСС воспевать ратный и созидательный труд Советского народа с головой проглотили прозаика Владимира Коренева. Подтягивался к этой системе и Геннадий Козлов: <Ледянка>, <Мост>, <Три двора> - романтика труда с банальными лозунгами, но без запаха крови и пота. Они даже обрели некоторую схожесть Асламов с Козловым. Возможно потому, что Асламов иногда ошлифовывал то, что не давалось Козлову: стихи начинали звучать более лаконичнее и убедительнее.
   Прозрение (как он сам утверждает) к Козлову пришло во время перестройки, когда отечественные идеологи резко сменили курс корабля, и поэту, еще вчера воспевавшему рабочий класс, не просто было впитать в себя идеологию рынка, более похожего на братоубийственную войну. Оставались - природа и религия, которые иногда соприкасаются. Поэтому вчерашние коммунистически настроенные поэты как в омут головой плюхнулись в религии. Должны же они были оставить хоть какой-то след на земле. Рухнула надежда достичь вершин Парнаса на Пегасе подкованном пролетарскими кузнецами. Перелом-ный период - Старик - мог вывести Козлова на тропу криминального реализма, но Геннадий не понял того же Кожинова. <Перевернутая пирамида> по меткому выражению Литвиненко, сыграла с Козловым дурную шутку. Заявка на нечто, из которой мог родиться значительный поэт, так и осталась стержнем, или, если хотите, корнем, пустившим побеги совсем иного усыпляющего звучания. Вместо капель пота на стебле проступала роса, фиксирующая сиюминутные настроения, как природа, так и самого автора. Но отнюдь не эпохи.
   Обостренное до взрыва чувство одиночества нередко выводило поэта на финишную прямую:
   Прощальный звон. Горящий клен.
   Вдаль уплывающий перрон.
   Нет сил. Нет сна. Нет смысла жить.
   Дрожит натянутая нить.
   Но мчится вдаль живой вагон,
   Объятый мглой со всех сторон.
   Я бы включил Козлова лирика тринадцатым в <Страницы современной поэзии> Кожинова. Первая строка возвращает к кинофильмам Андрея Тарковского. Вторая как бы подтверждает мою мысль о том, что с поэтически ознобным чувством <Перронов войны> Геннадий Козлов расстается навсегда. Романтик стал пессимистом. К тому же <но> в предпоследнем стихе я бы заменил на <так>. . Почему <так>, и чем трогают до спазма в груди эти шесть строчек отчаянья? Прежде всего тем (лично меня) что напоминают жуткую картину летящего во мгле поезда, с вагонами тесно набитыми едущими на фронт солдатами. Это картина из романа Золя <Человек-зверь>. Набив топку паровоза углем, машинист и его помощник затеяли драку и погибли, предоставив поезду возможность слепо мчаться навстречу гибели. Тоже самое произошло с нами в начале девяностых. Летящий под всеми парами поезд и пьяный машинист, отдавший вагоны на разграбление своим государственным опричникам.
   Мне нравится любовная лирика Геннадия Козлова.
   Конфликт забыт, зашаркан лыжами.
   И сладко, сладко видеть мне
   Твои глаза - две тихих хижины -
   Светящиеся в полутьме.
   Пусть это время не кончается,
   И - будет дорог каждый час,
   И - жизнь моя вся заключается
   В одном сиянье этих глаз.
   Не все меня устраивает в этом стихотворении. Гениально точно Геннадия передает душевное состояние влюбленного в первой строфе <Твои глаза - две тихих хижины - светящиеся в полутьме>. Вторая же строфа вызывает чувство досады. Ну во-первых это похабно звучащее <И- будет>, раздели ты его дефисом или многоточием <И - бу> останется в любом случае, во-вторых <и жизнь моя вся заключается> - вязнет на зубах, поскольку строка сделана неряшливо даже для прозы. Куда точнее было бы сказать <И жизнь поэта заключается в сиянье этих тихих глах>, хотя слова <и жизнь>, <заключается> хочется вымарать, они явно не из этой оперы.
   Прекрасно по настроению и точности исполнения стихотворение:
   Зачесывает ветер тальники
   По берегам взъерошенной реки.
   Я все сказал. И ты молчишь в ответ.
   И нас уже с тобою в мире нет.
   Лишь тянется, как встарь, к руке рука,
   Да холодно мерцают облака.
   Единственное что вызывает душевный протест в этом стихотворении <как встарь>, но поскольку ничего лучше на ум не приходит, читатель смиряется с заусеницей в душе. Помогает ему в этом и последняя полуфантастическая строка, от которой веет трагическим холодом разлуки.
   На той же трагической струне исполнено поэтом стихотворение:
   Ты вся из перламутра и огня,
   Ты вся, как есть, сияние земное!
   Люблю я и томлюсь.
   И стражду я.
   Я сам не понимаю, что со мною.
   И, предопределяя жизнь свою,
   То радостен, то грустен, то неистов,
   Как у истока истины стою,
   Приблизившись к черте самоубийства.
   - Любовь ведущая к суициду, это не любовь, - сказал как-то об этом стихотворении Тарас Тесля, но тут не суицид, а ощущение полнейшего подчинения обновляющей душу страсти. Стоящий у истока истины человек никогда не посягнет на жизнь, чьей бы она ни была. А тем более на свою.
   У поэта много прекрасных стихов, но наряду с этим стихотворением книга Геннадия Козлова пестрит стихами, написанными ради создания чего-то такого, что обязательно должно понравиться Вадиму Кожинову. Кожинов для Козлова на время заменил ЦК. О чем, например, эти стихи:
   Ронял листву осенний сад
   И в небе распростертом
   Горел над городом закат
   И отражался в стеклах.
   Как будто, скрывшись за бугор,
   Но чем-то озабочен,
   День запалил большой костер
   Навстречу темной ночи.
   Здесь не четко, но все же проступает мысль о модном в девяностых бегстве россиян за бугор. Бежали, атомщики, воры, убийцы, преуспевшие в разложении социализма писатели. Почему бы и Дню не сбежать. Сбежал. Но озабоченный тем, что не стал для России могильщиком, запалил большой костер, на который, как мотыльки на свет хлынули террористы всех мастей. В том числе и главный среди них наш святой президент. Если это стихи о Березовском, тогда их можно приставить очередным блоком к основанию придуманной Игорем Литвиненко пирамиды. Но не каждый читатель обладает воображением, чтобы увидеть в небрежно выполненном рисунке трагедию, тем более, что первая строфа стихотворения не несет никакой смысловой нагрузки, а строка (и в небе распростертом) наоборот уводит нас в нечто само собой разумеющееся. Мы даже небо распростерли, чтобы окончательно затрахать его вместе с затаившимся в его звездных дебрях Создателем.
   До предела сгущены краски в стихотворении <Громады туч темно и слепо>. Его тоже можно втолкнуть в пирамиду, но:
   И все темно вокруг и зыбко,
   И глуше ропот тополей -
   И луч последний, как улыбка,
   Над безысходностью твоей.
   Если бы Козлов вместо трех звездочек, озаглавил стихи <Родине>, я бы воспринял стихотворение, как очередной апокалипсис, а так <к твоей> зависает в пустоте. Можно весь ужас заката списать на себя, но в таком случае нужно все это дьявольское наваждение свести к собственной персоне, т.е. <Над безысходностью моей>. Последний луч, как улыбка над моей безысходностью. И неважно, в какой ипостаси выступает луч: как юморист или судия. В обоих случаях стихи тревожат, подталкивают к решению поставленного поэтом вопроса. А вопрос стоит жизни. В стране все темно и зыбко, войны возникают в области бунтующего от несварения желудка. Псих одиночка закладывает взрывчатку под фундамент демократического общества. Он попирает наше право на жизнь, и государство, которое его провозгласило, беспомощно разводит руками. Или требует, чтобы мы отдали последние копейки, не понимая, что эти копейки только усугубят положение. Что деньги нужно вкладывать не в террор, а в развитие промышленности, потому что только всеобщая занятость при достойной оплате труда может укротить войну одиночек?
   Хуже, на мой взгляд, удаются Геннадию Козлову стихи, напоминающие ворох листьев в городской подворотне:
   Ночь нанизана на вьюгу,
   Все смешалось, как в судьбе.
   Старый тополь с перепугу
   Молча молится избе.
   Ну, а мне - чему молиться,
   Что у Бога мне просить -
   С вьюгой что ли примириться,
   Иль по-бабьи голосить?
   Выйду, ветром опаленный,
   Срежусь с нею в пересвист!..
   Двор стоит, как побеленный,
   А душа, как чистый лист.
   Запев вроде неплохой, хотя <тополь молится судьбе> - метафора чисто есенинская. Во второй строфе никакой смысловой нагрузки. Какая разница читателю, что ты сейчас станешь делать: молиться Богу. Голосить по-бабьи, или, примирившись с вьюгой, срежешься с нею в пересвист? Здесь, правда, есть маленькое <но> - <Выйду, ветром опаленный, срежусь с (нею) в пересвист>. С нею, значит с вьюгой. Если сказать: <Выйду вьюгой опаленный, срежусь с нею в пересвист>, будет точнее (т.е.грамотно), но <опаленный вьюгой> совсем не то что <ветром>? Дело даже не в этом. Строкой <Все смешалось, как в судьбе> поэт готовит нас к трагедии. Ее нарастание усиливается, когда читаешь вторую строфу. <Голосить по-бабьи> мужчина не станет в самом, что ни есть трагическом изломе судьбы. На поверку же оказывается: ничего особенного с поэтом не произошло. Вышел во двор: <И душа - как чистый лист>.
   Конечно, даже самая хорошая книга не дает нам того, чего мы от нее ждем. Она не ответит на наши вопросы, дай бог, чтобы поставила. В этом случае, поэт работал не напрасно. Когда же нет ни того, ни другого, остается только пожать плечами.
   Впрочем, Геннадий Козлов делает еще одну попытку решить проблему выхода из душевного кризиса, но делает это, как это с ним часто бывает, неубедительно.
   Такое было море зла и горя -
   Какому, может, больше и не быть -
   Казалось, жизнь подрублена под корень,
   И саду больше не плодоносить.
   А на сердце - лишь тень воспоминаний
   Давным-давно минувшего уже.
   И сад наш - в напряженном ожиданье!..
   Светло и чисто в небе и в душе.
   У меня дурная память. Сколько бы раз и не важно через какой промежуток времени ни читал я эти стихи Геннадия Козлова, в памяти возникает шедевр Александра Твардовского:
   Перед войной, как в знак большой беды,
   Чтоб горше ни была явившись в новости,
   Морозами невиданной суровости
   Пожгло и уничтожило сады.
   Кончается шедевр Твардовского строкой:
   Прошла война, а ты все плачешь, мать.
   Нет, я не хочу даже приблизить стихи Козлова к Твардовскому. Просто, когда поэт сам не знает, что у него болит, видимость трагедии отступает на второй план, а на смену ей приходит трагедия подлинная. И не важно, кто ее автор, важно то, что слабые стихи как бы расслаиваются, распадаются на отдельные режущие слух детали, а сильные звучат в сердце.
   После строки, на мой взгляд, прекрасной <Такое было море зла и горя>, вторая <какому может больше и не быть>, содержит в себе оттенок сожаления, что это море зла и горя больше не повторится. С непонятным мне самому изломом в душе принимаю третью и четвертую строки. По отношению <к морю зла и горя> они более менее убедительны. Вторая строфа, к сожалению, тоже уязвима:
   А на сердце лишь тень воспоминаний
   Давным-давно минувшего уже.
   Тень чего: тень воспоминаний или тень минувшего? Слово воспоминаний в данном контексте лишнее. Не убедительно после <давным-давно минувшего> звучит и третья строка: <А сад наш в напряженном ожиданье>. Если море зла было давным-давно, значит, сад уже не в ожиданье, а в благоуханье. Подтверждение тому и последняя строка стихотворения <Светло и чисто в небе и в душе>.
   
   Массовой поэзии не существует, так же как массовой эстрады. Влюбленные в Пушкина редко ходят под ручку с Маяковским. Брюсова кто только ни ниспровергал, но попробуйте отмахнуться от его энергетики. Не мысль и не сюжет, а сконцентрированная в стихе энергия:
   И снова я с людьми, затем, что я - поэт,
   Затем, что молнии блистали!
   Самое страшное для стихотворца не видеть того, что ослепляет у других, и не чувствовать зубной боли, которая возникает при чтении собственных стихов. Главная беда Козлова, как поэта, отсутствие конкретной жизненной позиции. Он готов принять любую веру, только бы носители ее обратили на него внимание, приняли в свои ряды, как единомышленника. Ведь именно от власти зависит - быть ему поэтом или не быть. Особенно ярко эта мысль выражена в стихотворении:
   Звенящая медь сентября,
   Кружащего ветра смятенье,
   И чистая, как отреченье,
   Полоскою в небе заря.
   И сердцу легко разгадать
   Невольной души заточенье
   И радостный вздох облегченья,
   Как Божьей руки благодать.
   Кто-то пробежит глазами тексты, повертит пальцем у виска и забудет. Но если поэт выносит свое творчество на суд читателей, значит это не просто набор красивых фраз. Давайте же постигнем главную мысль поэта: Первая строфа, лично мне говорит об отречении поэта от всего, во что он верил прежде. Верил светло и преданно. Но поскольку медные трубы сентября звенят о приходе новой идеологии, несмотря на смятенье в душе и полное непонимание того, что происходит, поэт легко отрекается от своей веры. Для этого он находит изумительно красивые слова: <И чистая, как отреченье, полоскою в небе заря>. Заря новой рыночной эры над бушующим хаосом рвущихся к власти демократов. Что же обретает поэт взамен, какую веру принимает взамен отброшенной, по собственному желанию? Во-первых, он счастлив, что облегчился, это прописано во второй строфе вполне конкретно. Труднее сказать какую нагрузку несет образ <И сердцу легко разгадать Невольной души заточенье, И радостный вздох облегченья?> С последней, заключительной строкой стихотворения все понятно, она нам возвещает о том, в какой очередной омут свалился отрекшийся от своей прежней веры поэт. Он вернулся к Богу, и сразу же ощутил благодать его карающей и милующей руки. Его сердце наконец-то разгадало в какой мрачной темницы находилась его невольно им самим заключенная туда душа, и, разгадав это, сердце испустило радостный вздох облегчения. Я не верю людям, которые мечутся от одной веры к другой. Ну ладно бы подался в священники, чтобы зарабатывать себе таким образом на пропитание. Как поступают сегодня сотни новоиспеченных праведников. Но когда я читаю это стихотворение Козлова, мне почему-то вспоминаются его мутанты:
   Они быстры, как верховые,
   Их речи слышишь там и тут,
   Но суетные и глухие,
   Они на зав к вам не придут.
   И размножаясь век от века,
   И обнажаясь всякий раз,
   Похожие на человеков
   Мутанты ходят среди нас.
   Там и тут сегодня размножаются демоны веры. Их боги рядятся в одежды, за которые люди, отрекшиеся от веры в коммунизм, платят хорошие денежки, только бы обеспечить себе беззаботное будущее. Божьи овечки надежнее мыслящих еретиков. Православие отвоевывает лакомые куски не только в пространстве и душах людей. Оно завоевывает массовые коммуникации. Погибших за социалистическое отечество солдат перезахоранивают с крестами на гробах. И никому это не кажется святотатством. А я бы никогда не пошел умирать за Христа, с именем которого шла на мою Родину фашисты, чтобы выжечь до основания славянские народы, а оставшихся превратить в покорных божьих овечек. По этому поводу вспоминаются стихи Василия Федорова:
   Не ворошите старые могилы,
   Они чреваты новою бедой.
   Но церковь уже пустила метастазы зла в общество, недалеко время, когда она захватит власть, и Христа начнут вколачивать в нас огнем и мечом. Такое уже случалось на Руси. О том, как ловко <ничто> превращается в <нечто> хорошо написал поэт Юрий Белаш.
   Ничто, превращенное в нечто, уже аргумент.
   Дело только за логикой - и пиши чего хочешь:
   Статью, реферат, обвинительное заключение, -
   Бьюсь об заклад, не каждый заметит подлог,
   Поскольку ничто, превращенное в нечто,
   Уже аргумент - фальшивый, но аргумент.
   Или его же, как я понимаю, на тему обожествления идолов:
   Что мы знаем о животном начале в людях?..
   Немного - поскольку ищем божественное в них.
   Вот поэтому-то мы и путаемся в трех соснах,
   Пытаясь объяснить этого человека, в котором
   Божественного не больше,
    чем в спичечном коробке,
   С помощью которого он раскочегаривал
    свою трубку.
   Тоже самое можно сказать о Христе, которого возвела в святые многомиллионная свита нахлебников, несущая якобы культуру, а на самом деле превращающая народы в стада рабов, которыми можно повелевать по своему усмотрению.
   
   
   Не обвиняй в распутстве Музу
   Не обвиняй в распутстве Музу,
   Когда мятежная она
   Освобождается от груза
   Любви, которой не верна.
   Эти стихи написала женщина, которая, проводив мужа на фронт, тут же легла в постель к другому. Она оправдывала свой поступок желанием поддержать мужа в трудную минуту:
   - Мое дурное настроение будет преследовать его повсюду, так же как хорошее окрылять. А для хорошего настроения я должна чувствовать себя счастливой.
   Иногда человек так напрягает свои мысли, что они подобно искорке могут перескочить из одного мозга в другой. Даже на расстоянии, на расстоянии нескольких сотен, а то и тысяч километров. Я говорю это не ради красного словца или желания выпендриться перед читателем. Все сказанное, основано на моем личном опыте. Поэтому, отрицая существование библейского бога, я верю в возможности, которыми природа наделила человека, но он упрямо от них отбрыкивается. Во-первых, это не всегда комфортно, - быть Богом, а во-вторых опасно. Все новое воспринимается обществом в штыки. Потому и Христа казнили, что не вписывался в существующую тогда мораль. Любая власть приложит все усилия, чтобы вылепить из ребенка угодного ей подонка. На это нацелены воспитатели, школьные учителя, преподаватели вузов, писатели, кинематографисты, музыканты. Все это - кукиш, которым человечество крутит перед самым носом сотворившей нас природы. В праздных наблюдениях Владимира Клипеля есть такая миниатюрка: <Беранже говорил, что человек сам создает свой ад. Все, что несет в себе, как бы заложено в нем - все трудности, неудачи_ победы. А мой фронтовой друг говорил на этот счет проще: <Человек подобен колбасе. Чем его набьют, то он в себе и носит до самого гроба!>
   В колбасу человека превращают обстоятельства, когда нужно, например, скормить ее войне, хватающей за горло запутавшихся в проводимой политике патриотов. Даже умных, что, правда, случается весьма редко. Ленин и Сталин, судя по их книгам, были весьма ограниченными людьми. В программной книге Гитлера было мудрости больше, чем в сотне избранных томов пролетарских вождей России. Ленинский социализм был задуман как комплекс для производства колбас. И в этом была главная его ошибка. Гитлер писал о том же, только четче расставлял акценты, что, в конце концов, и привело его к декларации фашизма. Когда сила народа трактуется как сила вождя, подпитываемая неугодной ему кровью. Хотя, в общем-то, все они говорили о любви. Не значит ли это, что <набивка> только видимость человека, а на самом деле, все, чем нас набивают, с самого детства ставится под сомнение. Ведь природа не терпит шаблонов. Ей нужны саморазвивающиеся особи. Следовательно, когда говорят о самоотверженной любви женщины к мужчине, или наоборот, это ни что иное, как один из способов набивки все тех же колбас. Колбас, пожираемых войнами.
   Но вернемся к нашей женщине. Культура, построенная на <кушать подано>, отрицает культуру <садитесь жрать>, но ведь между ними находится точное в русском языке выражение <а не поесть ли нам в охотку>. Мне ложатся на сердце все три приглашения, хотя первое, отбивает аппетит своей вычурностью. Словари утверждают, что в литературной речи в первом лице это слово не употребляется. Происхождение его от слова <кусака> должно настораживать не в меру воспитанных людей - <кусища, пища, вкуснища>. Но <есть> от слова <еда>, благодаря Далю многими воспринимается как нечто уничижительное. Помните: <едение - принятие пищи ртом. Едало, ядало, рыло, морда, рот с зубами>. Вспомнишь - мороз идет по коже. Но, приглашая вас вернуться к женщине, я хочу коснуться вопроса восприятия дворовой поэзии, к которой отношу заключительные строчки приведенного выше стихотворения: <Она (т.е. Муза) освобождается от груза любви, которой не верна>. Наша героиня как бы утверждает, что, прелюбодействуя, она тем самым охраняет мужа от подстерегающих его на войне опасностей. Едва ли эта теория имеет право на существование, но поскольку она есть, о ней нужно говорить. Как там у Шекспира: <Мешать соединенью двух сердец я не намерен, может ли измена любви великой положить конец? Любовь не знает устали и плена>. За точность воспроизводства детали сонета не ручаюсь. Измена, на мой взгляд, может как разрушить так и укрепить любовь. Все зависит от начинки, которой набита колбаса. Но Инна Рева (имя поэтессы) утверждает, что <в конвульсиях плоти можно легко заблудиться. Воздержание, даже недолгое, угнетает, и поскольку существует восприятие чувств на расстоянии, это может привести к нежелательным последствиям.
   Ты наслаждайся моим телом,
   Моей духовностью, ты делай
   Со мной, что пожелаешь, но
   Когда вернется муж, за дверью
   Не хлопочи, чтоб даже перья
   В его не стукнули окно.
   Палочка выручалочка на время каникул. Для женатого мужчины - куда ни шло, хотя высокие чувства обжигают и женатиков. Как же быть в том случае, если мозг временного возлюбленного начнет посылать свои программы млеющей в объятиях мужа особе?
   
    Неизбежное - без боли
   Мы существуем только для того, чтобы думать о своей смерти, цепляясь за мелкие радости жизни и приумножая их. И все это так понятно, ведь мы не знаем, кто мы и зачем живем. Озябший, вбегаю я в комнату возлюбленной, вижу (по выражению поэта Козлова) две тихие хижины - ее глаза, и тут же забываю о том, что оба мы: я и она - смертны. Что жизнь может в любую минуту разлучить нас, и я опять я окажусь в полюсе холода, бегущим к своему очередному спасению.
   - Зачем вы живете? - спросила меня однажды на автобусной остановке женщина с глазами бездомной собачки и слегка приоткрытой кофейного цвета грудью.
   - Вас интересует, что держит меня в этом мире, что к нему привязывает? А привязывает меня к нему моя вечно обновляющаяся надежда на чудо. На возможность чуда?
   - И что же это за чудо такое, которое заставляет вас жить?
   - Не чудо, а надежда на него, - настаиваю я. - Сейчас во мне теплится надежда, что однажды произойдет чудо, и вы окажетесь в моих объятьях.
   Она захохотала, но лишь на мгновение, потом как-то странно взглянула на меня и, смяв улыбку прелестной ладонью, сказала:
   - Ну, допустим, чудо свершилось, ты со мной переспал. А что же дальше? Дальше что?
   Она сама не заметила, как перешла на <ты>. Очевидно, мой вульгарный комплимент сблизил нас, а возможно она сама подумывала об этом, когда первой заговорила с незнакомым мужчиной.
   - Что же ты молчишь? Сейчас мы поедем ко мне, а что дальше?
   - Дальше мне понравится вечер, и я буду надеяться, что он повторится. А когда я вам надоем, у меня появится надежда, что я встречу такую же красивую, улыбчиво-разбитную женщину.
   - И это все! Да вы просто бабник.
   Видимо мои взгляды на жизнь женщине не понравились, она опять перешла на <вы>.
   - Значит, мы уже не едем?
   - Все зависит от того, насколько часто сбываются ваши надежды?
   - А как часто вы заговариваете на остановке с незнакомыми мужчинами?
   Она провела рукой по пышным с медным отливом волосам, и бросила на меня взгляд, в котором было больше недоумения, чем любопытства.
   - И то верно. Признаюсь, не часто, а если точнее - впервые. Раньше со мной такого не случалось.
   - И со мной тоже?
   Никуда мы с ней не поехали. Она закуталась в холод, как улитка в панцирь. Мне было немножко грустно и чуточку смешно. Из наложницы она превратилась в хозяйку овощного ларька на одном из рынков Али. От нее даже попахивало загнивающими фруктами. <Мое вам с кисточкой, мадам>, - хотел сказать я, но промолчал, мысленно торопя время прибытия автобуса. Только что такая улыбчивая и милая, женщина превратилась в холодную, а главное совершенно чужую. И я лишний раз пожалел, что снял забрало с лица: нужно было до конца играть роль печального рыцаря, одинокого и слегка чокнутого в своем стремлении завести очередную интрижку с миловидной дамой.
   Хотел понравиться, - не вышло. Оно и верно, стихами ужина в ресторане не оплатишь. Другое дело - юмористы: пишут для эстрады, а получают от государства, которое оплачивает их услуги в области умиротворения голодных ртов. Юмор, в отличие от музыки и поэзии, самое примитивное искусство. Кривляние вызывает смех даже у обезьян. А поэзию, как и музыку, надо изучать. Прежде всего, следует научиться слышать ее ритм, потом улавливать нечто такое, чего в природе не существует вообще. Можно это назвать покушением на миражи, а точнее - увидев мираж в тумане, попытаться увидеть его очертания, открыть для себя главное - чувство, сконцентрированное в слове или звуке.
   Постичь это удается не сразу и вполне возможно - не каждому. Встречаются глухие к слову поэты, они пишут стихи, как пишут отчеты чиновники. Разница только в том, что в обычном письме каждая строка имеет свою произвольную длину и форму, а стихи нарезаются по заранее изготовленному шаблону, на каждую строку как на стрелу надевается наконечник - рифма. Но не каждая стрела имеет оперение, об этой детали многие поэты забывают. А напрасно: направление полета, да и сила удара зачастую диктуются именно оперением стрелы, т.е. скрытом в строке символе, мысли, назовите это как хотите. Поэзию, как правило, никогда не понимают, но зато с каким усердием хвалят или бранят ее создателя - поэта. На слуху у нас Заболоцкий, пользующийся вполне зримыми полновесными и я бы сказал с очными сравнениями:
   Сыплет дождик большие горошины,
   Свищет ветер и даль нечиста.
   Закрывается тополь взъерошенный
   Серебристой изнанкой листа.
   Или почти о том же у Прасолова:
   Листа несорванного дрожь
   И забытье травинок тощих,
   И надо всем еще не дождь,
   А еле слышный мелкий дождик.
   И далее:
   А дождик с четырех сторон
   Уже облёг и лес и поле
   Так мягко, словно хочет он,
   Чтоб неизбежное - без боли.
   У Заболоцкого мягкий левитановский пейзаж, от которого в сердце появляется тихое осеннее свечение, у Прасолова - трагедия прозрения и попытка смягчить неизбежное. Хотя бы усилием собственной воли. То есть воли дождя. Но усмирение зла это ни что иное как придумка церковников. Зла в чистом виде в природе не существует. Нельзя назвать злом извержение вулкана, половодье, или покушение зверя на человека. Этот вариант задуман и принят природой, и переиграть его невозможно. Зло же придумано церковниками, чтобы защитить себя от голодной толпы. Сытые защищаются более или менее правдоподобными миражами. Птичка побарахталась между ног Марии и родился Иисус. И якобы этой птичкой был никто иной, как великий искуситель и развратник Бог. Смешно и грустно, но люди верят сказкам. Верят потому, что малейшее недоверие пресекается властью. Еретиков сжигают на кострах, а вот это уже - зло. Но не в чистом виде, а в виде страха, которым пропитана любая религия мира.
   
    Если скажете - лошадь - заржу
   <Ночь еще маячила желтым огоньком в степи, но розовая лысина дня над Макеевским заводом готова была вот-вот выскочить и накрыть землю белым колпаком света>.
   - Хоп и поймала лысина землю, как мотылька сачком, - съязвил я, прочитав начало рассказа.
   - Не нравится, не читай, - ответил Анатолий Тарасенко. - В отличие от тебя, я записываю увиденное. А ты будто не по земле ходишь. Ночь у тебя - черноглазая цыганка, день - блондинка с заспанными глазами, а сам ты - кот, мечтающий промурлыкать жизнь между этими двумя женщинами.
   Лучше бы он сказал: переспать с той и другой, ведь он имел в виду очередное мое стихотворение:
   Мечтаю побывать в объятьях дня.
   День - женщина, влюбленная в меня.
   А ночь - цыганка, черными глазами
   В душе моей рождающая пламя,
   Но жаль, что без ответного огня.
   В юности я рифмовал все, что меня волновало, беспокоило, вызывало досаду или гнев. Больше всего в свои пятнадцать я не любил сектантов: не рядовых приверженцев веры, а их пастырей. Не знаю, кто вложил в память моего отца афоризмы Ницше, но любимой его поговоркой было: <Христианское решение находить мир безрадостным и скверным сделало этот мир безрадостным и скверным>. Так что своей прозорливостью Ницше сыграл определенную роль в моем воспитании. Мудрецы в кавычках сокрушаются: почему при социализме серийных убийц в России было значительно меньше, чем теперь. Ответ лежит на поверхности: у социализма, несмотря на все его гримасы, было человеческое лицо. И почти не было святых. А чем больше в обществе святых, тем больше отверженных. И опять в памяти возникает Ницше, с его яркими придирками к Лютеру: <Лютер сказал, что Бог не может существовать без мудрых людей, но Бог еще менее может существовать без неумных людей> - этого Лютер не сказал. Возможно, боялся попасть на костер.
   В пределах моего детства, сектанты, даже дети, смотрелись роботами среди моих шумных друзей пионеров. А как нас пугали суровые бородачи с вечно убегающими глазами, и озлобленные на весь мир женщины: <И неужели ты думаешь, о человек! Что избежишь суда Божия!> А судия божий тайком насиловал молодых женщин, обещая, что одна из них обязательно родит Иисуса, втихомолку пил самогон и проповедовал ужастики из Библии, смысла в которых было не больше, чем в висящем на стене распятии.
   <Молитвы придуманы для людей, которые никогда не имели собственных мыслей>. Это опять от отца, но из его любимого Ницше. Не знаю, кто из знакомых отца был поклонником этого запрещенного в ту пору философа, но именно этим оружием отец отбивался от осаждающих его фанатиков веры. Втайне я гордился отцом, неисправимым бабником и гуленой. Родившись в глухих брянских лесах, и не имея возможности учиться грамоте, он ухитрялся находить собутыльников среди развенчанных Сталиным умников. Его мозг впитывал все, о чем говорили мудрые и не очень люди, но главное, отец использовал эти знания всегда к месту и слыл в своих кругах незаурядным умником.
   Получилось не так как хотелось -
   Нехорошее в плоть мою въелось,
   А у доброго выходки злы,
   Заявило: вы все тут козлы.
   Ну, козлы, так козлы, я рога
   Отрастил и подался в бега.
   Много лет, недовольный собой,
   Штурмовал я рогами забой.
   Много лет без обиды и зла
   Нес я гордое званье козла.
   Никому не грубил, никого не убил,
   Белых козочек нежно любил.
   А теперь я безродный козел.
   Обветшал мой козлиный камзол,
   Но на Сталина зла не держу,
   Если скажет: - ты лошадь, - заржу.
   
   Не знаю, чьи это стихи, одно время был уверен - отца, ведь в них вся его автобиография. К тому же ни от кого, кроме отца, я этих стихов никогда не слышал. Он читал мне по памяти еще несколько стишков, и некоторые из них я помню до сих пор. Например, это:
   Я побывал в плену у батьки
   Махно - ударил по сопатке,
   Потом нагайкой постращал,
   Но расстрелять не обещал.
   Сказал своим: - Коня возьмите,
   А этому коленом в зад,
   Чтобы запомнил, что учитель
   Людей не любит убивать.
   Меня свои, поставив к стенке,
   Пытали, где, да что, да как?..
   Хотя был точно, как в аптеке,
   Описан мною каждый факт.
   Но факты - дело наживное,
   У каждого они свои -
   Кружат между боями роем
   Междоусобные бои.
   Кто прав, кто виноват - не важно.
   Где на пределе каждый нерв,
   Одновременно быть отважным
   И добрым - где найдешь пример.
   Дальше было что-то еще, но я не помню. Осталось в памяти только ощущение, что во время войны линия фронта проходит не только между армиями, но и внутри армий. Выстрел в спину в кавалерии не был редкостью. Так и в мирной жизни, поиск кормушки зачастую приводит к самоубийству. Особенно запомнился мне случай с нашим поселковым пресвитером Игорем Панченко. Я говорю нашим, хотя никто не знает, каким образом он возник в нашем шахтерском поселке. Говорят, пристал к какой-то вдовушке на Батмане, а на Леваневском нашел себе верующую любовницу. С влажным присутствием Бога в душе сплетал пресвитер Панченко липкую паутину для неприкаянных душ. А их после войны было великое множество. Особенно - женских. Сплетал он паутину из слов, которые сами садились ему на язык, и столь прекрасными были эти ядовитые бабочки, что сам Панченко уверовал в то, что в уста ему эти слова вложил сам Господь-Бог.
   -И когда оттает твоя душа, с легким ознобом войдет в нее ликующая весенняя зелень, и увидит человек огненную колесницу, а в ней Бога во всем его великолепии. И тогда в нашем сердце возникнут слова из книги притчей царя Соломонова: <кто это восходит от пустыни, опираясь на своего возлюбленного? Под яблоней родила я тебя: там родила тебя мать твоя, там родила тебя родительница твоя. Положи меня, как печать, на сердце твое, как перстень на руку твою: ибо крепка, как смерть, любовь, люта, как преисподняя, ревность; стрелы ее - стрелы огненные; она пламень весьма сильный. Большие воды не могут потушить любви и реки не зальют ее. Если бы кто давал все богатство дома своего за любовь, то? С этой паузы и возникла трагедия Панченко. Он запнулся на слове, и, захлопнув Библию, медленно опустился на колени. Впервые до его сознания дошел смысл этой притчи царя Соломона. Он так и не произнес вслух ее конца (Если бы кто давал все богатство дома своего за любовь, то он был бы отвергнут с презрением).
   Из всех пресмыкающихся, крылатых, ходящих на четырех ногах, только тех ешьте, у которых есть голени выше ног, чтобы скакать ими по земле.
   Повязанная черным платком в виде чалмы, коленопреклоненная женщина стучала кулаками по полу. Она билась в истерике, опьяненная бессмертными стихами Соломона, хотя до конца не сознавала о чем эти стихи. Я долго искал в библии слова на которых споткнулся пресвитер, и, найдя их, понял, великую трагедию этого Человека. После этой проповеди он бросил свою паству, запил и вскоре повесился в сарае, надев на шею петлю их старых солдатских обмоток. И всему виной была родна единственная фраза из Библии:
   (Если бы кто давал все богатство дома своего за любовь, то он был бы отвергнут с презрением). И это? после гимна всепобеждающей любви, от которого спазм перехватывает горло, и сердца устремляются к богу, преисполненные великой благодарности и веры. Красота, перечеркнутая одним нервным мазком, мазком правды о природе вещей. Взлетевшая на крыльях поэзии душа, попала вместо Рая в Ад, и задохнулась от собственного презрения к себе т к Богу.
   Поэзия как волшебство. Есть у Леонида Мартынова поэма с таким названием. Поэма о поэте Константине Бальмонте и его брате Михаиле.
   Но все ли ведают о том, что буква - это малый гном,
   Творящий дело колдовства?
   Гном, эльф, заметные едва!
   Их чарами живут слова.
   Волшебен каждый разговор?>
   Брат! Это я учесть прошу>
   <Я букву эль вам опишу! - вскричал поэт. -
   Любовный хмель рождает в мире буква эль!>
   <Пожалуй, не попал ты в цель!
    - судья подумал. -
   Буква эль, входящая в глагол <люблю>,
   Вошла в другой глагол <скорблю,
    а так же и в глагол <скоблю>,
   В словечки <плут> и <колбаса>.
    Так в чем же, в чем тут чудеса?
   ?
   Не музыки я жду! Идей!
    Глаголом жечь сердца людей,
   Развратность обличать, порок.
    Вот что обязан ты, пророк!
   Брат, в людях зверское смягчать
    обязан ты через печать!>
   
   Но, видимо, докладчик сам вдруг понял, что господ и дам не покоряет волшебство.
   У слушателя одного стал рот похож на букву О - зевота округлила рот.
   И, объясненья прекратив, на колдовской речитатив внезапно перешел поэт.
   Тут про волшебный лунный свет заговорил он нараспев,
   Про томных обнаженных дев,
   Про то, как горяча любовь,
   Про то, как жарок бой быков
   И как от крови опьянев, приходят люди в буйный гнев.
   Любить! Убить> Дерзать! Терзать!
   И не успел он досказать,
    как понял: это в самый раз!
   Сверкают сотни жадный глаз,
    Все люди поняли его.
   И сотворилось божество.
   Все, что сегодня преподносят нам массовые коммуникации мира из этой оперы. Играя на звериных инстинктах можно собирать хорошие деньги и порождать зло, в котором с визгом и хохотом будет купаться будущее земли. Тот же Мартынов как-то заметил:
   Из смиренья не пишутся стихотворения,
   И нельзя их писать ни на чье усмотренье.
   Говорят, что их можно писать из презренья.
   Нет!
   Диктует их только прозренье.
   
   Войны затевают люди, прекрасно сознающие свое особое положение: ни сами они, ни их дети никогда не попадут на фронт. К тому же это единственная возможность обессмертить свое имя. Македонский известен только потому, что каждый его шаг обильно пропитан человеческой кровью. Россия - особенная страна. В ней много мудрых людей, но никогда ни одному мудрецу не удавалось приблизиться к трону. Россия всегда преклонялась перед убогими. В отличие от Китая, где превыше всего почитается мудрость. Власть в нашей стране всегда покоилась на шатких плечах юродивых или глупых. И те и другие - трусы, а трусы защищаются от народа частоколом из трупов приближенных к ним людей. Диктат церкви - охота на ведьм, сдобренные пеплом еретиков поля, и как следствие повальная нищета низов и золоченные ризы божьих помазанников.
   Бойтесь людей, навязывающих вам свою идеологию. Не важно в чем ее суть - в приходе Коммунизма или Иисуса Христа. Хотя коммунизм - это светлое будущее народов, а приход Христа - полное истребление нехристей.
   Я за светлое будущее, т.е. за Коммунизм. Но придет он, когда люди начнут поедать друг друга. Женщины будут рожать и откармливать своих детей, как прибавку к обеденному столу.
   Развитие человечества показывает, что все мы идем к этому. И во главе этого шествия стоят Боги. Животные вымрут, как вымерли мамонты, выродятся или пропитаются ядами индустрии овощные и масленые культуры, как конопля, мак и др. Останется на подурневшей земле только человек - венец природы и ее могильщик, - сам себе судия и палач.
   - Ну что, братец, пришла пора тебе исполнить свой гражданский долг?
   Братца оденут в прекраснейшую с галунами форму и поведут на убой, как уводят сегодня на убой призванных на срочную службу ребят. И братец-кролик будет торжествовать, представляя, как жадные рты будут пожирать его переработанную в колбасном цехе плоть. Этому подвигу человечество обучается на протяжении тысячелетий. Какая разница, где умереть: на Курской дуге или в костедробильной машине! Главное умереть героем! Во имя спасения всего человечества.
   
   
   Золотые пашни это вам не шашни
   Недавно познакомился с далеко уже не начинающим стихотворцем Степаном Сутягиным.
   Приходила туча, повертела задом,
   Грудью пофорсила, вытоптала градом
   Золотые пашни?
   Что нам ее шашни -
   Если мы сидим не солоно хлебавши.
   Ей бы благодатным дождиком пролиться.
   Но какие лезут из-за тучи лица,
   Если присмотреться - это заграница
   Вертит пышным задом, как не искуситься!
   Заскучала туча, но нашлись умельцы,
   Первым заводилой оказался Ельцин,
   Так ее, и этак, - угодил как будто,
   Изучив в деталях мудрость Кама Сутры.
   А за ним толпою лезут олигархи,
   В щель заморской бабы впихивают бабки,
   По губам слюна бежит от возбужденья:
   Грозовая туча, вот где наслажденье!..
   Политические памфлеты от Степана Сутягина опубликовать где-либо было невозможно.
   - Я обращался к газетчикам: смеются, иногда даже руку жмут, но опубликовать не решаются. Это, дескать, мое личное видение происходящего, а на самом деле все у нас под контролем. Никто пока с голоду не умирает. Возможно, я не прав - не знаю, но нельзя же так, кто-то в год зарабатывает миллиард, а работяге на хлеб не хватает. Я ночами не сплю, какую бы, думаю, свинью Путину подложить. Не хочу так думать, а думаю. На говно исхожу от ненависти к новым русским. Все они сегодня - воры в законе. Их награждают орденами, их дети отсиживаются в коттеджах, пока наших ребят в Чечне смешивают с грязью. Клянусь, я долго так не выдержу? Если вы не можете найти Масхадова, предоставьте такую возможность нам, русским патриотам?
   Русский патриотизм сидит у меня в печенке. Но меня пугает другое: вдруг какой-нибудь умник откроет, что в каждом из нас скрыт атомный заряд, стоит только ввести в организм некий запал, и все мы тут же превратимся в бегающие по земле бомбы. В первый же день после такого открытия от планеты останется только пшик. Не помогут никакие демократические преобразования. Даже любовь к собственным детям не удержит нас от рокового шага. А гори оно все пропадом! Единственный выход - суицид?
   В общественной уборной на гвозде
   Однажды я повешусь, неприглядно-
   Карикатурным, явно не парадным,
   Предстану перед Богом на суде.
   Бог спросит: - Ты какого хрена влез
   На ржавый гвоздь, соорудил бы крест,
   На этот крест при всем честном народе
   Влезать удобней и приличней вроде.
   А ты повис в уборной на шнурке,
   Не помолившись мне, не подготовив
   Апостолов, не отразив в строке
   Какой проблемой был обеспокоен
   Какая ни какая мы, но власть.
   И если, божий суд тебе не страшен,
   Замысливши повеситься, ты нашим
   Пророкам помолиться мог бы всласть.
   Как быть теперь - ума не приложу.
   Повешенных в Раю не принимая,
   Не меньше нашим Адом дорожу.
   Ну, разве что завеса дымовая
   Расчертит Рай на два притона, в твой
   Мы соберем братву, и ты с братвой
   Расправишься по собственному праву,
   Чтобы сберечь и честь свою и славу,
   И по заслугам каждому воздать?
   Не знаю, что еще тебе сказать.
   Тобою избран путь довольно сложный,
   Ты прав в одном, чем на спине таскать
   Свой тяжкий крест, не проще ль подытожить
   Свои дела земные и построже
   С себя за все грехи свои взыскать?
   Причем тут суицид я так и не понял. Оправдание самоубийства как утверждения своей правоты бессмысленно уже потому, что в данном случае вопрос решается просто: нет человека и нет проблемы. А суицид можно списать на нелады в семье, а если ко всему ты каким-то боком прилепился к литературной богеме, властям остается только плечами пожать: все они, поэты, чокнутые!
   Сутягин не причислял себя ни к тем, ни к другим. В семье у него было все в порядке, на звание поэта он не претендовал: ну, разве что, сами пригласите! И в общем-то мне его жизненная позиция нравилась.
   - Я стараюсь не обращать внимания на мелкие шалости наших политиков, даже посмеиваюсь с некоторых. Но иногда, понимаете, берут за живое! Раздолбить Ирак, уничтожить половину народу, стереть с лица земли культурные ценности и все это под лозунгом - внедрения демократии в отдельно взятой стране. Чем не Сталинские принципы? Одного только я не могу понять: эта политика - борьба с террором или его культивирование? На мой взгляд, - второе. Чем больше обездоленных семей, тем больше в мире потенциальных террористов. Человек, потерявший семью, не может заткнуться и сопеть в две дырочки. Он будет мстить и своим и чужим. Разве я не прав?
   Я не всегда разделял его позицию, но выслушивал молча. К тому же, поднимаемые Сутягиным вопросы казались мне тупиковыми. Россия попала в полнейшую зависимость к самым безумным затеям американского генералитета. Наконец-то появилась возможность одной стране, в данном случае Америке, обрести господство над миром. И было бы безумством не воспользоваться этой возможностью.
   Мы бы строили танки - но что скажет Америка!
   Березовского можно судить, но, увы -
   У Америки тут же начнется истерика,
   И Россию судить европейские станут суды.
   
   У Степана Сутягина великолепная дикция, стихи он читает, ну хуже артиста Золотухина, но я не жалею, что я единственный его слушатель. Раздувать тлеющие в народе угли дело сегодня совершенно не нужное. Любой ураган оставляет после себя разруху и кровь. Особенно ураган называемый революцией, или просто народным бунтом. Так наши СМИ раздувают чуть тлеющие угли белорусской оппозиции. Я верю писателю Виктору Кононову, который подолгу живет в Белоруссии, я верю Почетному полярнику Петру Зимичу, который ежегодно отправляется на родину, и, вернувшись, утверждает, что народ белорусский любит и ценит своего Президента. Он не дал подонкам превратить страну в воровскую малину, а это многим ох как не нравится. Если уж сидеть в дерьме, так всем вместе, считает российское правительство. И науськивает мосек на слона. А те захлебываются лаем, надеясь, что когда-нибудь их лай будет достойно оплачен все тем же американским генералитетом.
   По стопочке за доброе здоровье,
   По маленькой за доблестных славян,
   Которые ни золотом, ни кровью
   Не наполняют собственный карман.
   А все эти, которые от беса
   Пришли и поклоняются Христу,
   Не ведают другого интереса,
   Как взять народ российский под узду.
   Не знаю как насчет политики, но поэтом Сутягин был настоящим. Жаль, что я не решаюсь, опубликовать в полном объеме подборку его стихов. Впрочем, не совсем - я. Он сам побаивается стихов, в которых развенчивает политику Путина. Все-таки - избранный народом Президент, а народ если и ошибается, то быстро исправляет свои ошибки. Так думает Сутягин, но я не думаю, что народ видит политику своего избранника хотя бы на два шага вперед. Народ выбирает из двух зол меньшее. Лучше бывший сотрудник КГБ, чем уголовник, за плечами которого масса убийств. А такое вполне возможно. Наша демократия полностью зависит от вливаний извне. Побеждает тот, у кого есть деньги. Даже награды получают те, кому есть, что прятать под этими наградами.
   Придворный пес, разбогатев,
   На царский трон разинул зев,
   И проглотил вместе с царем
   И трон, и государство в нем..
   А что народ? Народ - урод,
   Раскрыв в восторге рот, орет:
   - Да здравствует придворный пес,
   Он подарил нам море слез!
   Фанатично ненавидящий политиков, поэт Сутягин, до мозга костей пронизан политикой, от которой иногда пышет ненавистью, скачущего верхом на социализме кавалериста.
   Абрамович бросил вызов
   Нашей русской нищете,
   Гнев бомжей пока не вызрел,
   Чуть поспеет - быть беде.
   На колу или на плахе
   Мы распнем его, не в том
   Суть вопроса, - дурно пахнет
   Цель, к которой мы идем.
   Не знаю, на сколько точное это выражение - <цель, к которой мы идем>, но в том, что при случае Сутягин пришибет какого-нибудь монополиста, я не сомневаюсь. Слишком уж категоричен он в своих суждениях, и не от зависти, нет: отдав квартиру в Хабаровске погорельцам, он отстроил себе развалюху в забытой богом деревеньке и живет натуральным хозяйством. При этом, военный пенсионер, он отказался от пенсии, считая зазорным получать гроши от презираемого им государства.
   Я счастлив, что живу в глуши,
   Что мужики мне от души
   Жмут руку, что уже привыкли, -
   Заходят в гости без бутылки.
   Ведем за чаем разговор
   О том, как дальше жить, позор
   Страны чем искупить, не знаем,
   На Бога мы не уповаем,
   И Путину не доверяем?
   Но, затеваем жаркий спор,
   Обидных драк не затеваем,
   А расширяем кругозор.
   Дай бог, чтоб дети после нас
   Нашли решение простое,
   Как сделать так, чтоб свинопас
   Себя не чувствовал изгоем
   В родной стране, где воры строят
   Коттеджи, а рабочий класс
   На хлеб копейки не припас.
   
   Когда по щучьему веленью
   Страну разграбили жиды,
   Чтоб нас поставить на колени?
   Далее Сутягин переходит на конкретные личности, и я не могу согласиться, что в развале страны виноваты только они. Виновны мы все, и я в первую очередь, потому, что готов был за демократию сжечь себя на костре. Мы так соскучились по свободе, что отреклись от главных ее принципов, которые были заложены в ниспровергнутом нами социализме. Нашел же Китай более цивилизованный выход, не создавая на голом месте проходимцев миллиардеров, как это сделал Ельцин, окружив себя помешавшимися на собственной гениальности мальчиками.
   
   Прошляпив светлое завтра мы всеми силами стараемся возродить темное вчера. У Сутягина это выглядит так:
   
   Светлое завтра прозевав, сегодня
   Возродить пытаемся светлое вчера,
   Ах, как сладко дышит нам в затылок сводня,
   Долларом Россию взявши на ура!
   Думали галопом по Европам
   Проскакать, да кони выбились из сил.
   Если и имеем мы какой-то опыт,
   Ничему наш опыт нас не научил.
   Обхватив ладонями седеющую голову , Сутягин рассказывает мне печальную историю своей любви:
   Разве я не имею права на счастье! Любимую мной женщину проглотили ворота мрачного дома, с узкими, как бойницы, окнами. Металлические челюсти ворот с лязгом сомкнулись. Сквозь решетку я видел мужчину в черном, и прилипшее к его руке кружевное облачко, превратившееся вскоре в тонкую фигурку моей жены.
   На воротах стояли электронные замки, от металлических прутьев тянуло ледяной сыростью, кирпичный забор ощерился на небо вставными металлическими зубами.
   Ввергнувшись вечером, Елена скажет, что была в гостях у подруги. У нее будет скверное настроение: она до сих пор не научилась лгать, но зато в ее шкатулке появятся новые сережки с камешками, отнюдь не той стоимостью, которую назовет она.
   Каменный забор и все что за ним - охраняется законом о частной собственности. Жаль, что это понятие не распространяется на мою жену.
   Пробежавшая мимо женщина смерила меня подозрительным взглядом. Я бы мог стать истребителем новых русских, окажись в моих руках армейская <игла>. Если в политике романтика и фарс одно и тоже, чем, скажите, она отличается от экономики, в которой заглавную роль сегодня играют бандиты. И не только сегодня. Рыночная экономика - это экономика вечных войн между завистью и корыстью. Успех соседа вызывает зависть, и человек ищет способ прибрать к рукам то, что удалось украсть его удачливому соседу.
   Я могу перехватить у друзей деньжат и купить бомбу у местных чеченцев. Эта мысль преследовала меня весь день. Дешевле всего гранатомет, но разрушит ли мой одинокий выстрел замок, сложенный из кирпича и стали?
   Мне не нужно было полдня прятаться в списанном под снос доме, дышать смрадом покинутого жилья и вообще - откуда я взял, что у моей жены есть любовник? Кто принес мне эту ужасную новость? Почему именно этот, приютившийся в центре города коттедж, я увидел во сне? Я приехал к этому дому вместе с женой на крутой, непонятно кому принадлежавшей машине, услышал лязг ворот, а когда протянул руку, чтобы помочь жене выйти из салона, увидел, что это не моя рука. И жена смотрела на меня не так, как обычно. В ее лице не было прежнего, унижающего меня, напряжения. Она улыбалась плотоядной улыбкой избалованной хищницы, и только тогда я понял, что происходит. Каким-то чудом я воплотился в любовника собственной жены, и лучшее что я мог сделать - поскорее обрести свое я, пусть даже за воротами замка, в котором скрылась моя жена.
   
   В последнее время жену раздражало все, что было связано с нашей уютной однокомнатной квартиркой. Звучащая ниже этажом музыка, мое дыхание, пережевывание пищи, моя работа, мои друзья, телефонные звонки и письма от матери, которых она никогда не читала. Раздражала жену даже ее подруга, улыбавшаяся мне теплее, чем своему мужу?>
   Сутягин всхлипнул, как обиженный ребенок и, ударив кулаком по столу, начал читать стихи:
   -Алё, алё, вы что хотели?
   - Проверка слуха!
   Под легкий перестук капели
   От уха к уху.
   От уст к устам
   Дыхание покоя, -
   Ваш легкий стан
   И прочее такое?
   Я не хочу
   Топтаться по ушам.
   - Алё! - кричу,
   - Нельзя ли? по душам.
   ***
   Узор размыт до легкого намека,
   Да так, что глаз не оторвать.
   В стихе - звучанье водостока,
   Но никакого смысла, говорят.
   Я замочил икону в масле, кровью
   Отхаркивался Иисус Христос.
   Зачем поэзии здоровье,
   Когда сама она - понос.
   Приспичит в баре или в тире,
   Или в трамвае, но почти
   Всегда молчит она в квартире,
   Ручьем словесным не журчит.
   А ты чего смеешься, дева?
   Неужто думаешь, что с древа
   Упавший плод - всего лишь трюк
   Доисторического Змея?
   Нет! Плод - это моя затея,
   К ногам не падает он вдруг?
   ***
   Период ночи укорочен,
   Снега ударились в бега.
   Надуло губы племя почек,
   У рек сопливят берега.
   И не бочком уже, а боком
   Тепло приходит к нам сквозь строй
   Дней заполошных, синеоких,
   Преображаемых весной.
   ***
   Туман над озером повис.
   Он просочился из Китая.
   Пришел, не заполняя виз,
   На взятки денег не считая.
   Ну, просочился, ну и что?
   Мне никакого нету дела,
   Что не попал он на учет
   Чиновнику от беспредела?
   
   Сутягина бьет озноб. Он курит тонкие длинные явно дамские сигареты. Дым от них не дает мне свободно дышать. Я открываю окно, но Сутягину нужен кокон, чтобы чувствовать в своей тарелке.
   - Закройте окно, Александр. В эту пору года сквозняки очень опасны. К тому же, как вы, наверное, слышали - в городе грипп.
   - Мне не так страшен грипп, как дым, - отвечаю я, испытывая неловкость, за остро поставленный ультиматум.
   Поморщившись, он не спеша вдавил сигарету в тарелку с остывшим пловом, но через минуту новая сигарета уже кувыркалась в его раздавленных работой пальцах.
   - Извините, это редкий случай, что вы не курите. Табак дисциплинирует мышление. Без сигареты я чувствую себя как плохой школьник на экзамене. Не лучше ли нам прогуляться?
   Ступеньки лестничной клетки сплошь в окурках и плевках: это соседка приводит в порядок свои мозги. Не знаю, зачем, но порядок в мозгах компенсируется беспорядком в коридоре.
   Сутягин раскуривает сигарету сразу после того, как за нами захлопнулась дверь. Глубоко затянувшись дымом, с облегчением выдохнул несколько коротких стишков:
   Пути запутаны в клубок.
   Куда идти, не знаю. Бог
   Кричит мне с колокольни:
   - Купи бутылку пива впрок
   И крабов вяленых? покойник
   Просил обмыть его итог.
   ***
   От пенсии остался пшик.
   Хотя бы хлеба от души
   Раз в день поесть, - ворчит мужик.
   - У Бога, сколько не служи, -
   Гроша не даст?
   Пойти бы к Бесу,
   Так ведь обслуживает прессу.
   ***
   У солнца только и забот,
   Сует себе сосульки в рот,
   Сосет, слюну с губы роняя.
   У солнца жизнь недорогая.
   Оно, достигшее высот,
   Живет, голодных согревая,
   И даже крови с них не пьет.
   На мой запрос выдать панегирик природе, Сутягин читает нечто невообразимое:
   Цвета детского кала - смесь снега, листвы и огня.
   Заморочил октябрь затяжными циклонами голову.
   Я страдаю, когда ты не любишь меня,
   И другим за гроши продаешь себя голую.
   Я уже знаю, что он разводится с женой и снимает комнату в частном доме по улице Краснореченской. Жена его, Елена, не дает ему развода, клянется, что никогда ни с кем кроме как с ним не спала, и в глаза не видела коттеджа с электронными замками на воротах. Клянется в этом Христом и Дьяволом, но Сутягин никак не может поверить, что все, рассказанное мне, было сном.
   - Я слышал лязг ворот, видел стрелы на каменном заборе, и целый день просидел в доме напротив.
   Я предложил ему найти это место, если все это было явью, то в домике напротив мы обязательно найдем оставленные им окурки.
   - Ты не мог не курить, верно? Ты извел там ни одну пачку сигарет. Давай возьмем машину и обследуем все площадки с коттеджами новых русских.
   Я договорился с другом автомобилистом, несколько дней мы мотались по окраинам Хабаровска, но ничего похожего на описанные Сутягиным дома не нашли.
   - Ну не могло это быть сном, не могло! - кричал он, стуча себя кулаками в грудь. - Я же хорошо помню, как подозрительно посмотрела на меня пробегавшая мимо женщина. Как жена, вся в белом, вышла из салона автомобиля. Помню, как вошли они в дом, и как скалился забор, видя мою боль?
   - Вот что, парень, не сходить ли тебе на Кубика?
   На следующий день он позвонил:
   - Слышишь, Александр, давай сходим к Елене. Опять я с этой бабой в белом на Джипе ехал, чуть с новым русским не подрался. Чертовщина, но настолько реальная, что еще один такой сон и я точно взорву этот коттедж.
   - Какой этот?
   - Ну, который? во сне?
   Жена Сутягина, Лена, встретила нас приветливо. Он вытащил из сумки томик Блока, торт - мороженное и бутылку красного грузинского вина.
   - Что-то у меня, Лена, с головой не так.
   - С Блоком поспишь не такое приснится?И вообще, плюнь ты на этих русских, тебе что их деньги нужны? У моих подруг от зависти ко мне глаза на лоб лезут, какой ты у меня добрый, непьющий и Блока по ночам читаешь. А их мужья вроде и при бабках, а ведут себя как отморозки какие?
   После стакана вина Сутягин наизусть читал <Соловьиный сад> Блока.
   - Я только вчера понял суть этих стихов, и всю ночь не мог уснуть - боялся, что, утром выйду в мир, а в нем все будет так, как это случилось в поэме Блока?
   На Пушкине в наши дни далеко не уедешь. Кто это сказал, подкаблучник Баркова Моисеев или общипанные сороки из группы Тату, в угоду публике вращающие своими плоскими ягодицами? Власть облизывающая бандитов с вожделением ждет, когда ей положат на лапу. Передел собственности сопровождается кровавыми побоищами, за которые бандиты получают условные сроки. Ибо в нашем продажном обществе всемогущий Закон - это деньги.
   Но как быть с Пушкиным, если детки на новогодних елках читают Агнию Барто и поют песенки из современных американских комиксов. Даже сороки вместо привычного <кар-р-р>, вызубрили - <доллар-р-р>. Таким сорокам американский президент назначает пожизненные пенсии, а дрессировщиков награждает высшими наградами США.
   Нет, весь я не умру,
   Душа в заветной лире
   Мой прах переживет?
   <Ныне дикой тунгус> еще несет в своем сердце Пушкина: <Вот Север тучи нагоняя?> Мальчишки с московской барахолки о Пушкине слышали, но кто он - поэт или депутат Государственной Думы точно сказать не могут. Они цитируют Шендеровича и ненавидят евреев. Поклонники современной поэзии равняются на некую Рубальскую, стихи которой напоминают карканье ворон в мокрый ветреный день. Писательница Устинова держит себя в одном ряду с Гоголем и обещает на досуге написать тысячу гениальных романов, о которых, к счастью, мы пока не слышали. После Пелевина хочется почитать Горького: приятное заесть вкусным. От сборников современных поэтов в голове стоит шум, как от игр первого канала. Чем больше усилий затратишь на то, чтобы прочесть подборку стихов в <Новом мире>, тем с большим наслаждением читаешь Евгения Евтушенко, не говоря уже о так называемой тихой лирике Владимира Соколова.
   На чаше весов с настоящим - прошлое, более плотное вещество. Если мне удалось приобрести хотя бы малое имущество тут же появляется друг, который всячески пытается им завладеть, - характерная черта людей обожравшихся социалистическими идеалами. Отсюда наша кровожадность и пренебрежение к будущему своих детей:
   Почему, кому-то досталось все,
   А я сижу на нуле,
   Но не такой я тупой осел,
   Чтоб прозябать во зле.
   Убью банкира, раздену банк,
   За доллар продам страну.
   На Бога равняться - я не дурак,
   Лучше - на Сатану.
   Это из стихов того же Сутягина, правда, насколько я заметил, это ни его кредо, даже не вызов, а отголосок все той же зависти.
   ?сказал бы: завидую детям и малым,
   глазам их счастливым, что радуют глаз.
   Это позиция поэтов шестидесятников. На первый взгляд - чистейшей воды соцреализм, но на самом деле - ручеек, подтачивающий систему. <Завидую детским счастливым глазам>, они не ведают того, что знаю я: система разваливается, будущее беспросветно, но я вынужден улыбаться, делая вид, что счастлив.
   
   Она отдалась мне при живом муже. В утлом дачном домике, украшенном по стенам рыжими пучками трав. Она отдавалась со всем пылом истосковавшегося по мужской ласке тела, произнося в полузабытьи какие-то странные заклинания. А через месяц ее муж предстал перед Богом: <За какие грехи, Боже?> <Жена попросила, - ответил Господь, - а ты, я слышал очень любил песню - если женщина просит? Так что ваши желание совпали?>.
   
   У женщины было рыхлое тело, но физические недостатки с избытком компенсировала нежность. Я побаивался ее любовных бормотаний: мало ли что может взбрести в голову одинокой женщине. Из дачного домика мы перекочевали в постель ее мужа, щедро пропитанную жасмином и желтыми пятнами от мандариновых капель. Она любила есть мандарины в постели, когда смотрела телевизор и читала любовные романы Барбары Картленд. Она и в 50 жила, как будто впереди у нее вечность. За небольшим, правда, исключением. Она еще не преодолела среднюю для страны продолжительность жизни, и не чувствовала себя завоевателем, проживающим чужую жизнь. Она не верила в окончательную победу, и нередко задумывалась о надвигающейся мгле. Самым страшным для нее была возможность превратиться в кусок неподвижной плоти, с живым бунтующим разумом. В голову профессора Доуэля. Ведь ушам не дано стать крыльями, чтобы поднять парализованного человека в воздух и с высоты птичьего полета сбросить его на грешную землю. На ту самую землю, которую еще долго будут топтать ноги возлюбленного мужчины. На землю, в которой мертвым сном спят ее родители и друзья.
   Жив ли камень? - спросила однажды
   У сошедшего с облака Бога.
   Бог ответил: - Не так, чтобы очень.
   Мертвый камень - частица тебя.
   Я пыталась вдохнуть в этот камень,
   Свою душу, вдохнуть свою память,
   Но скала превращается в щебень,
   Если камня коснется душа.
   Не становится зверь человеком,
   Если даже почешет затылок,
   Потому что у камня и зверя
   Выше разума совесть и честь.
   ***
   Прибегай, я пожму тебе лапу,
   Протяну два мосла на ладони:
   Выбирай, какой хочешь, но помни,
   Я с мослов этих мясо обгрызла.
   Мой поступок был дерзким и мерзким,
   Но не в добром поступке, а в мерзком
   Я была рождена человеком,
   И рожденьем себя прокляла?
   
   Два года спустя после знакомства она открылась мне, что пишет стихи. При этом порозовела, как семнадцатилетняя девушка, и сдержанно хихикнула, показав тем самым, что к своему творчеству относится критически.
   - Я пыталась писать в рифму, но получается скучно. Мысль вязнет в рифме, а мне хочется быть предельно четкой в своих суждениях.
   О том, как ей хочется писать, она говорила много, из всего написанного удачной считала только одну строфу:
   Обсосал меня муж, словно посох
   Сединой убеленного старца,
   Я толку эту грешную землю
   Неизвестно во имя чего.
   Я толку эту землю и слышу,
   Как рыдает земля, когда платье
   Мотыльками расшитое платье
   Задирает ей пьяный мужик.
   Он сосет ее кровь молодую,
   Он грызет ее крепкое тело.
   
   
    Я так мечтала стать актрисой
   Иногда меня одолевает такое чувство одиночества, что, кажется, сделай я шаг в ту или иную сторону, как меня проглотит бездна. Муж больше не понимает меня, сын живет в другом временном измерении, знакомые люди занимаются самоедством и так сильно это их увлечение, что им глубоко наплевать на все, что со мной происходит.
   Слова, скрепленные резцом
   Ваятеля, окаменели.
   Обман, как говорится, на лицо.
   Но мы ведь эти строчки пели,
   Роняя слезы, ничего
   Не требуя взамен с поэта,
   Кроме согласия его,
   Чтоб песенка была допета.
   Это стихотворение Веры Калины из поэтического цикла <Обнаженное сердце>. Почти все ее стихи написаны в одном ритме, каждое - восемь строчек, что наводит на мысль о конструктивном мышлении и холодноватом характере автора.
   И я мечтала стать актрисой
   В неполные тринадцать лет.
   Меня коробило от мысли,
   Что у меня талантов нет,
   Что потрясать людские души,
   Когда вокруг такая гладь,
   Что даже тлеющих гнилушек
   От местной власти не видать.
   В ее стихах слилось все: чистая любовь с возможностью измены, эротика с молитвой (не понять, правда, какому богу). Впрочем, это не столь важно. Можно молиться богу Солнца, а можно призвать к ответу Дьявола за попытку устроить переворот в Украине. А корни Поэта уходят в украинскую вольницу. Это по мужу она Калина, а по отцу Доренко. Хотя лицом вылитая русачка, с глазами наивного ребенка и упрямством религиозного фанатика.
   Меня вам не понять. Когда я лгу,
   И как бы часто это не случалось,
   Я каждый раз испытываю жалость
   К самой себе, ведь я на берегу
   Такого сумасшедшего потока
   Стою, что невозможно завязать
   В единый узел нежность и жестокость,
   Как ложь на правду обменять.
   Иногда она пытается обмануть свои чувства, выглядеть со стороны не столь философичной.
   Я легкая, как серна, лгут
   Что полновата и тяжеловата.
   Во мне две истины живут,
   Два взгляда на историю, два взгляда
   На мужа, на себя, но я не стану
   Раскрашивать их в разные цвета:
   Один даёт духовную нирвану,
   Второй - нирвану живота.
   Вера Калина воспевает в своих стихах и то и другое. Она настолько уверена в себе, что без колебаний возьмется избавить вас от боли, и действительно, ощущение тепла от ее рук действует на мужчину успокаивающе. Не знаю, какова реакция женщин на ее манипуляции ладонями вокруг тела. Одно ясно, очистить стихи от хвори ей не всегда удается. Оно и понятно: стихотворчество требует времени, а его-то как раз у нее - кот наплакал. Но, тем не менее, ей удается иногда постичь саму суть поэзии, как, например, в этих стихах:
   Ответных чувств не жди, тепла
   У лета нет, нет слов у лета,
   Чтобы, услышав, не нашла
   На них достойного ответа.
   Все, кажется, живу не так,
   Дышу не так, не так я ем, и плачу,
   И если ничего не значу,
   Скажите - значу, это как?
   ***
   Вы ближе к истине, вы неуч,
   В пути надеясь инстинкт,
   Вы зеленеете от гнева
   Марая красками холсты.
   Вы видите, чего не видит
   Прожженный критик, вы просты,
   Неся по заданной орбите
   Творцом зажженные хвосты.
   Кто прикоснется - обожжется,
   Кто не увидит, скажет: - Да,
   Вот так о землю разобьется
   Когда-нибудь его звезда.
   О кузнечиках в траве она не пишет, хотя полагает, что в их пении заложен высокий смысл.
   - Все, что нас окружает, при правильном потреблении всеми нашими органами, дарит нам равновесие, избавляет от болячек, а случается - подарит крылья. Но мы разучились слушать музыку земли. Подменив ее разрушающими нас ритмами. И не только нас. Есть музыка, которая наносит непоправимый ущерб окружающему нас миру животных и растений. Она может вызывать грозы и землетрясения, но самое страшное - она убивает в человеке человека.
   Когда умру, останется музыка,
   Которой сопереживала
   Душа моя, нежная, русская,
   В шуме жизненного карнавала.
   Я сбросила, как жемчужину,
   Душу, земле не нужную,
   Но - на холсты берез
   Моё музыкальное кружево
   Кто-то же да нанес?
   В последние десять лет я не могу смотреть телевидение. От попсы к горлу подкатывает тошнота, исполнители советских - безголосые бесполые бесчувственные - издеваются над нашими песнями. И действительно вскоре русский язык превратится в нечто булькающее и квакающее. Хорошо еще если болото окажется теплым, на что практически нет никакой надежды, ибо новые русские делают все возможное для того, чтобы превратить Россию в сплошное квакающее болото. Где никто никому не верит, но все ждут конца, безропотно, безвольно, хотя бы потому, что прекрасно понимают, что может принести им новая социальная революция. А, впрочем, чем бы дитя не тешилось? Возможно, от безделья, но сегодня пишут все, кому не лень. Пишут, правда, скучновато, одни - пытаясь подражать японским трехстишиям, совершенно не задумываясь над тем, что каждое японское трехстишие это акварель с глубоким внутренним содержанием. Читаешь Врублевского, Неменко и думаешь: зачем беретесь за перо, если сказать нечего? Нельзя опускать поэзию до плевка на стене. Плюнешь, посмотришь - вроде что-то есть. И пиши трактат о черном квадрате, который ни что иное - как окно с застрявшей в нем задницей негра. Это о таких плевках пишет Вера Калина:
   Окунаю перо в чернила
   И бросаю на стены кляксы,
   Получается карта Мира,
   От Парижа до самой Аляски.
   Окунаю в чернила палец,
   Где ты поп толоконный лоб,
   Я ко лбу твоему причалю,
   От плевка засветиться что б.
   Гениальнее было бы в стену
   Запустить пузырек чернил,
   Чтоб сказали: вот это? гений,
   Русь березовую зачернил.
   ***
   Я так мечтала стать актрисой,
   А тут актеров пруд пруди,
   И каждый ждет, хотя бы мыслью
   Пригреться на твоей груди.
   Тогда он будет дико счастлив,
   Что выпала такая роль,-
   Играть того, кто больше значит
   Чем президент или король.
   Войну развяжет, уничтожит
   Страну, которую купил...
   Он Бога замысел свой божий
   Осуществить поторопил.
   ***
   Очень даже бывает обидно,
   Когда исходу конца не видно -
   Надоело в пустыне калачики жевать
   Да на будущее уповать.
   А будущее - все таже пустыня,
   Без единого оазиса на пути,
   И даже тело мое отныне -
   Ни что иное как песок в горсти.
   ***
   Люди почти разучились плакать,
   Но зато как смеются они,
   Когда телевидение ведет атаку
   На семейные наши огни.
   Оно советует нам стать жестокими,
   Учит грабить и убивать,
   Чтобы иметь что пожрать, а в итоге
   Веса в обществе прибавлять.
   И мы охотно берем приманку.
   А что остается нам делать,
   Если даже у тех, кто идет в атаку
   Душа окаменела.
   ***
   В космосе плачут и камни
   Однажды сказал мне парень,
   И больно сжал мне лицо руками:
   Лучше бы ударил.
   Я бы не плакала от обиды
   Ночами, когда темно
   И нагретые солнцем боллиды
   Плачут, глядя в мое окно.
   Я думаю, эти стихи в комментариях не нуждаются. Человеческая память не прощает обид, даже если пощечина нанесена матери бегающего у ее ног ребенка. Он повзрослеет и будет мстить. Особенно если его жизнь погрязнет в чувстве безысходности, которым в последнее время все чаще потчует нас наше правительство. Страна залита кровью, но это, как утверждают политологи, явления сопутствующие демократическому обществу. Если вы построили свой бизнес на крови и исправно платите налоги, Бог вам судья. Сходите в церковь и поставьте свечи за упокой души загубленных вами людей. И будьте уверены, Бог вас простит. Потому, что он тоже любит вкусно пожрать.
   
    Продолжение следует