Вряд ли теперь можно найти такое российское селение, где у порога закусочной или продовольственного магазина уже с утра не собиралась бы характерная кучка краснолицых людей, объединенных одним общим желанием. У них, пожилых и совсем еще молодых, не только одежда, глаза и липа как бы похожи, но есть, кажется, что-то общее и в судьбе; разными дорожками подошли они к этому порогу, но дальнейшим их путь чаще всего одинаков.
   Пропойцы, алкоголики... Эти люди не только разного питейного стажа, но и разных характеров, темпераментов. Пропойцы бахвалятся; вылить есть - пьем, нет - не надо. Но если пить - то вволю. А запойные алкоголики уже не могут без водки. Алкоголиком можно быть тихим, скрытым - посторонние могут и не догадываться об этой пагубней страсти. Таких людей немало среди нас. Они пьют ежедневно, понемногу, или же периодически - запоями. И очень редко кто (возможно, един из тысячи) находит в себе силы остановиться, повернуть назад к той прежнем жизни, которую мог еще как-то контролировать.
   Моя встреча с человеком, о судьбе которого я собираюсь рассказать, произошла на кавказском курорте в те годы, когда еще можно было почти даром получить "горящую" профсоюзную путевку, второпях собрать нужные медицинские предписания, бросить в сумку спортивный костюм и пару чистых рубашек - и в аэропорт"
   В ту осень решалась судьба моей деловой карьеры; в нашем управлении проводилась реорганизация - два родственных отдела сливались в одно полунаучное подразделение, и я по своему статусу вправе мог рассчитывать на должность руководителя этого нового центра. Однако назначение затягивалось из-за каких-то подковерных интриг (позже я узнал, что на эту должность претендовал и начальник управления, тоже имевший ученую степень, и ожидал решения министерства), поэтому я, плюнув на всю эту возню, без раздумий воспользовался предложенное путевкой в железноводский санаторий "Светлана". Предкавказье, Лермонтовскяе места ...
   Когда брюхатый московский аэробус плавно приземлился в непривычно пустынном аэропорту Минеральных Вод, необычно ярко светило солнце на чистом темно-синем небе, в окружении недалеких гор, и стояла жара, уместная скорее для середины августа, а не для конца сентября. Воздух показался плотным, по-особому ароматным - откуда-то тянуло нежным запахом роз: это пожилой "джигит" с огромным букетом встречал прилетевшую беловолосую красавицу.
   На стоянке веселая толпа таксистов поджидала бледнолицых "пиджаков". Обращал на себя внимание одноногий шофер, на костылях. К нему-то я и подошел, попросил подвезти до вокзала. Он же, узнав о конечной цеди моего путешествия, предложил доставить меня прямо в санаторий - дескать, не впервой. По дороге, местами довольно крутой и извилистой ("тещин язык"). Этот приветливый инвалид посвятил меня во все курортные достопримечательности и обычаи: где интереснее рестораны и бары, на каких лошадей и жокеев ставить на пятигорском ипподроме, чего опасаться при случайных знакомствах, а чего нет ("вообще-то у нас здесь больше ценится французская любовь"), и во многое другое. Расставались мы, довольные друг другом.
   Несколько дней я пребывал в двухместном палате один. Но однажды, вернувшись с процедур, застал в номере постороннего мужчину. Бил он высокий и худой, с серым, изможденным лицом и впалыми щеками (язвенник, подумал я), лет на пять-шесть старше меня, он медленно, как-то боком передвигался по комнате, исследуя половицы паркета на скрип.
   - Надо бы переложить, - сказал. И добавил минуту спустя;
   - Говорят, этот санаторий строили глухонемые. Может, они и паркет клали?
   - Вот вы и подрядитесь - за три недели управитесь, - попытался пошутить я. Но он посмотрел на меня усталыми серыми глазами как-то отчужденно, без улыбки - шутку не принял. Дружбы не будет, решил я для себя. Я и тогда тяжело сходился с людьми.
   Не могу сказать, что впоследствии отношения наши с Алексеем Ивановичем, хлеборобом с Полтавщины, как он представился, сложились очень теплыми. Но уважительными - это точно. И на "ты" мы перешли далеко не сразу. Как-то случайно я увидел да журнальном столике медицинскую книжку своего соседа и узнал, что он то, оказывается, намного моложе меня. Признаться, живя в одной комнате, общались мы редко: мешали разные сроки процедур, питания в столовой, а потому и походы на водопой к минеральному источнику тоже не совпадали. Постепенно у нас образовались свои компании по интересам, по экскурсиям, по вечерним прогулкам, так что нередко я возвращался в палату, когда он уже спал. Необычно было то, что регулярно, несколько раз в неделю, он получал письма (конверты были надписаны как будто детским почерком) и регулярно отвечал на них открыткой с курортными видами. И однажды вечером я принес бутылку грузинского вина, имея целью познакомиться с соседом покороче. Однако он - неожиданно для меня - твердо отказался от угощения.
   - Не обижайся, - оказал примирительно, - я сейчас, пользуясь такой возможностью, зубы вставляю, примерка протеза завтра. Но дело даже не в этом. Нельзя мне…
   Повисла неловкая пауза. Я ненавижу людей, заставляющих соседа по застолью, а тем более своего гостя, пить против его желания. В этой грубой мужской традиции скрывается некий садизм, стремление одного утвердить таким образом свою силу и власть, сломить сопротивление более слабого и, возможно, долее порядочного, унизить его, а если удастся напоить, когда тот неосторожно примет вызов, то и высмеять впоследствии - будто получают они какое-то неизъяснимое наслаждение, видя пьяным непьющего и потому смешного человека. Заметив, что я убираю вино в тумбочку, Алексей Иванович пояснил, что теперь к спиртному относится спокойно, хотя втайне опасается случайных провокаций, а прежде натерпелся от водки всякого и много,
   За окнами стало смеркаться - по южному быстро, а свет зажигать не захотелось. И как-то незаметно создалась та доверительная минута, своего рода момент истины, когда раскрываются сердца. Так иногда случается между незнакомыми попутчиками в вагонах дальнего следования - будто ситуация обязывает.
   Вырос я в заполярных гарнизонах, - начал рассказ Алексей Иванович, - отец - офицер морской пехоты, после войны долгое время служил на Кольском полуострове. Шум берегового наката и стонущие крики чаек запомнились на всю жизнь, не скажу, что я был отличником в школе, но учился старательно (получив первую двойку в четвертом классе, плакал), пока ни заняла все мысли синеглазая, смешливая одноклассница (где она теперь - и не знаю). Правда, к концу я заметно подтянулся по основным предметам и вынес из школы, помимо вполне приличного аттестата еще и удостоверение тракториста, а также второй разряд по вольной борьбе, поэтому поступление в институт меня особенно не страшило. Отец настаивал на военном училище - все отцы почему-то хотят видеть своих единственных сыновей преемниками своего дела; может, поэтому сейчас так много расплодилось бездарных генералов, врачей, артистов, певцов. Но я с детства решил, что тусклый, неустроенный быт военных городков с постоянной тоской о лучшей жизни -
   не для меня. Мать же - в то время школьный библиотекарь, - воспринимающая жизнь через классическую литературу, советовала идти по гуманитарной части, стать, к примеру, юристом - этаким благородным судьей, строгим прокурором или человеколюбивым адвокатом, Однако не вышло из меня ни защитника редины, ни защитника безвинных. Вместе с другом - троечником мы сдали документы в строительным техникум, связывая с этим будущие путешествия по стройкам коммунизма да и, признаться, легкую возможность, по мнению друга, получить квартиру, когда захочется осесть в облюбованном городе. Таким образом, я заимел профессию столяра-краснодеревщика.
   Однако поработать по специальности на мебельной фабрике пришлось недолго. Самые яркие воспоминания связаны, пожалуй, не с первыми днями работы (там мы еще студентами проходили практику - все было знакомо), а с первой зарплатой. Мы ее по древней традиции "обмыли" в забегаловке за углом всей бригадой, до-рабочему, крепко и экономно, т.е. водкою с пивом.
   Не скажу, что до этого я не пробовал спиртного. Вкус вина я узнал еще в детстве. Помню, когда мне было пять или шесть лет, отец, получив очередную юбилейную медаль, пригласил сослуживцев. За обедом налили и мне маленькую рюмочку какого-то сладкого вина. Я, подражая взрослым, выпил его залпом - и почти сразу почувствовал необычную теплоту, все закружилось, стало легко и, весело. "Смотрите, как пацана повело", - заметил кто-то. Но это ощущение легкого хмеля мне навсегда запомнилось. И то, что первая встреча с алкоголем оказалась приятной, думаю, во многом определило мою судьбу. Я и потом, уже во взрослей жизни, портвейн предпочитал всему остальному. Непроизвольно я почувствовал в вине доброго приятеля, способного снять душевную тревогу, утешить, развеселить, хотя бы на время.
   Но в тот день первой получки все было по-другому. После стакана "московской", которую в меня буквально влили, я потерял всякую ориентировку - в пространстве и во времени. Помню только, как меня тащили под руки в общежитие, а заходящее солнце слепило глаза. По дороге меня пару раз тошнило какими-то сырками (почему-то всегда блюют винегретом и килькой, а не шашлыком и черней икрой), и потом долго кружился потолок, когда я склонялся над тазиком, выдавливая из желудка густую зеленую слизь. А наутро, проснувшись от духоты в ярком солнечном свете и мятой одежде, не сразу смог поднять голову от боли, туго соображая, что произошло вчера. Это был мой первый прогул - хорошо еще, что мастер вошел в мое бедственное положение и оформил его как выходной. Именно тогда я понял, что в пивнушке друзей нет - есть только собутыльника.
   Воинскую повинность я отбывал в стройбате, хотя и просился в морфлот. Вначале в цехе деревообработки, затем пересел на автопогрузчик. Вопреки ожиданиям, армейская жизнь далась легко - нас, дружную группу северян, не решались задирать, хотя среда казармы - по повадкам и замашкам - была полууголовная, Кстати, она меня многому научила.
   - Что, "деды" оказались очень сознательными?
   - Нет, конфликты, конечно, были. В любой стае клюют слабого. Я потом столько раз наблюдал подобное среди домашних птиц. Обычно в каждом выводке цыплят оказывается слабенькая, а потому спокойная, не драчливая курочка, ее все гоняют и бьют. Но как только через год-два во дворе появляется новое потомство, эта прежде миролюбивая курица становится для молодых сущим деспотом - она будто мстит за прежние унижения. Так и у людей - только дай человеку власть… Говорят, дедовщина в армии появилась после того, как срок службы сократился с трех лет до двух, когда произошло разделение на молодых и стариков. Нечто похожее было в послевоенных ремесленных и железнодорожных училищах. Как правило, многоступенчатая дедовщина, если и бывает, то гораздо слабее. И еще мне кажется, что дедовщина в частях - свидетельс-тво слабости офицеров. Именно в то время, когда на смену фронтовикам в армию пришли из офицерских училищ сыновья, выросшие без отцов, без явно выраженного мужского начала, армейская дисциплина упала - в отношениях с подчиненными нужна командирская повад-ка, авторитет. И постепшно главной фигурой в роте стал сержант со своим пониманием устава. И еще скажу: будь моя воля, я бы не допускал к армии эти комитеты солдатских матерей. Для меня служба была своеобразной школой, она довершила мое дворовое воспитание и подготовила к самостоятельной жизни - приучила контролировать себя. И если, бывало, в увольнении удавалось выпить, то мы не "целовали гранит на пристанях", а так умело держались, что никакой патруль не мог уличить нас в чем-то предосудительном. Хотя эти навыки скрывать нетрезвость впоследствии сильно мне повредили.
   После армии я два года учился в строительном институте в Ленинграда - родители хотели видеть сына о дипломом, но после драки на вечере отдыха меня выселили из общежития, а затем исключили из института и, конечно, из комсомола тоже. И на этом мое образование закончилось, да и с партийностью как-то все определилось.
   И где только меня потом не носило? Хотел податься, в моря, в "килькин флот", но не прошел медкомиссию, и завербовался на лесоразработки в Хабаровском крае - валили лес, занимались его сплавом. Работа была тяжелая - проходилось упираться, не хорошо оплачивалась. Многие приезжали сюда семьями, здесь и оседали в деревнях. У моего напарника - украинца с Буковины, имелась гармошка, а я немного бренчал на гитаре, и часто в теплые тихие вечера, спасаясь от гнуса дымом костра, мы вдвоем пели его родные грустные песни. К нам, холостым, непьющим подходили местные девушки, затем как-то само собой возникали танцы, заканчивающиеся за полночь. Чудесное было время! Вскоре без нас не обходилась ни одна свадьба. И меня чуть было не женили, И девушка была хорошая, скромная, не то, что нынешние полуголые задрыги, прыгающие на парней и обнимающие их ногами - так они выражают свою любовь, которая вряд ли поднимается выше пояса. И, кажется, любила меня по-настоящему, как-то трогательно и застенчиво. Но отец ее очень уж был настойчив: соблазнял своей лодкой и рыболовными снастями. Случалось, специально подпаивал меня, чтобы как-нибудь застукать с дочерью - заполучить зятя. Мать была душевной женщиной, но отец - откровенный охотник …
   Совсем стемнело. Рассказчик замолчал, закурил "Беломор", спичка осветила его сосредоточенное задумчивое лицо - должно быть, воспоминания его взволновали. Поднялся с дивана, вышел на лоджию. Мне не хотелось, чтобы вот так оборвался разговор, я вышел вслед за ним. Сквозь ветви деревьев, достигающих нашего третьего этажа, просвечивало звездное небо, спокойное, холодное, бесстрастное. Постояли, помолчали немного.
   - Одним словом, на следующую весну я познакомившись с бывшим горняком, прибился к старательской артели на Колыме. Условия работы были суровыми: смены по 12 часов, сухой закон, расчет в конце сезона по конечному результату - как подфартит.
   Правда, кормежка была великолепной - поваров в артель нанимали из лучших ресторанов, и зарплата им полагалась твердая, высокая, независимо от исхода добычи золота. Каждый рабочий имел, как правило, несколько профессий: водитель, механик, каменщик, плотник, - прихо-дилось заниматься воем. Между делом и я быстро освоился с бульдозером (пригодилось школьное удостоверение), научился "вскрывать торфа" - обнажать золотоносные пески, подгребая их к промприборам. Артель вела промывку песков на участках открытой золотодобычи, где не могли быть использованы большие драги, превраща-ющие чистые тундровые речушки в голые лунные ландшафты.
   Долевой сезон длился почти полгода - от весенней оттайки грунта до осеннего замерзания. На зиму артельная вольница разлеталась по южным курортным городам залечивать свои артриты и артрозы и в меру сил развлекаться, компенсируя лишения и невзгоды прошлого лета, чтобы следующей весной, затосковав от безделья и безденежья, снова слать телеграммы председателю артели и просить аванс да обратную дорогу. Я же не стал…
   Погостил у родителей на Гуцулыцине - после многолетней службы на Севере отец наконец-то удачно заменился на "материк", в Закарпатье, на родину моей матери, да там и остался, выйдя на пенсию. И вот впервые я ощутил себя независимым человеком, почувствовал, как стало мягче отношение ко мне обычно строгого отца. Я даже как бы стал наравне с ним, угощая дорогим коньяком с аистом на наклейке и болгарскими сигаретами…
   Алексей Иванович снова замолчал. Я знал, что украинцы сохранили традиции уважительного почитания родителей, их даже не принято называть на "ты". Помнится, однажды в плацкартном вагоне пришлось наблюдать, как шестилетняя девочка на нижней полке вдруг тихонько заплакала среди ночи. "Что с тобой, доченька?" - свесила сверху голову молодая женщина. "Мамуленька, давайте поменяемся местами! А то я подумала, что вы можете упасть, и так стало страшно ...".
   - Как говорится, счастье не в деньгах, а в их количестве. Запах больших денег, даже заработанных тяжелым, рискованным трудом, притягивает, порождает иллюзию своей исключительности, вседозволенности, к которой как-то легко привыкаешь. И меня снова дотянуло на вольные хлеба. На этот раз в составе бригады шабашников. Мы строили в колхозах коровники и свинарники, вызывая неприязнь местных мужиков. Но управляющим хозяйств выгоднее было иметь дело с нами: мы отроили быстро, не считаясь со временем, и к тому же по предварительному уговору делились с ними частью своего заработка (поэтому наряды закрывались "по-человечески"). Случалось, что в некоторые хозяйства мы приезжали по нескольку лет подряд обзаводились знакомствами Встречи и проводы сопровождались грандиозными застольями.
   В то жаркое лето мы строили зернохранилище на Полтавщине. Места там чудесные - просторные поля, перемежающиеся широкими лесополосами, река Ворксла, на берегу ее как-то по особому приятное село. Ты, наверное, тоже замечал за собой такое: смотришь из окна вагона на проплывающие пейзажи и вдруг увидишь в освещении вечернего солнца такую уютную, всю в зелени деревушку, с удильщиками на берегу спокойной речки или озера, что, кажется, сошел бы здесь и остался навсегда ... Жили мы в большой армейской палатке, просыпались рано - от криков сорок, в жаркий поддень, вдоволь намаявшись с пилой и топором, ходили на местный пляж освежиться в прохладной воде. И вот здесь-то я встретил свою жену.
   Это была невысокая стройная девушка с длинными каштановыми волосами за спиной. Лобастая, с широко расставленными серыми главами, она всем своим обликом напоминала мне кого-то хорошо знакомого: то ли маму в молодости, то ли ту девушку из дальневосточной тайги. Может, именно так и познаются родственные души. Молодая учительница, только что приехала по распределению в это село, она еще не успела обзавестись знакомыми парнями - иначе мне было бы нелегко подступиться к ней. Звали ее Галина - по-гречески "тихия", "спокойная". Сирота с детства, такой она и была - скромной и справедливой, сосредоточенной на чем-то внутри себя. А за время жизни со мной имя ее правильнее было бы переводить "терпеливая" или "несчастливая".
   Короче говоря, поздней осенью мы поженились. Свадьба была скромной - просто мои товарищи совместили ее с отвальной, надарили нам воякой домашней утвари, а совхоз выделил нам, молодым специалистам, квартиру - половину двухсемейного дома с отдельным входом и огородами. Первые годы семейной жизни были бедными, но веселыми и самыми дружными: общие заботы по обустройству (вот здесь и проявились мои навыки столяра), вскоре родился первенец Витька, затем долго детей не было. Иринка появилась спустя четыре года. Работал я механизатором: возил фураж на ферму, пахал землю, позже окончил курсы комбайнеров. Заработки были неплохие, работалось с удовольствием. Особенно нравилась ранняя весна, когда яркое апрельское солнце подсушивало поля, и распространялся вокруг неповторимым запах прелой земли, так волнующий сердце каждого хлебороба.
   Когда мы поняли, что уже никуда отсюда не уедем - Галину Петровну назначили завучем, а моя фотография не сходив с совхозной Доски почета - стали откладывать деньги на собственный домик - небольшой, но удобный, по своему проекту, со всеми современными сантехническими сооружениями и обязательно о банькой во дворе,
   Пожалуй, это был пик моей семейной биографии - оплошнее благодушие. Любимая работа: летом в поле, зимой - в мастерских. Перед выходными, после душа, бутылочка с приятелями. Дома ждет семья, Витька уже первоклассник. Не поверишь, стал читать, а затем и сам сочинять стихи - сердце было переполнено добротой. Писал о любви, о природе. Иногда снимал с полки забытую тетрадку и читал стихи жене - и они ей были приятны. Да, счастлив тот, кому есть с кем поделиться любимыми стихами - это вершина сердечной и духовной близости. Но не зря говорят, что, находясь не вершине, надо быть особенно осторожным, потому что неминуемо последует падение, любой промах, любая слабость могут быть роковыми. Ведь еще Соломон поучал в "Книге притчей": "Перед падением возносится сердце человека" Меня поджидала извечная славянская болезнь, погубившая многих, особенно мастеровых людей, про которых потом говорят: "Руки золотые, а рыло поганое".
   Началось все как-то незаметно. Я давно заметил, что каждая положительная черта характера, доведенная до крайности, имеет отрицательные последствия: будешь добрым для других, станешь плохим для себя - твою доброту люди расценивают как слабость м пользуются ею. Я никогда не мог отказать человеку в его просьбе, а если пообещал что-то, то старался обязательно сдержать слово. Купит ли сосед новый шкаф, а собрать не может, зовет меня. Одинокая старуха просит починить забор, другая - заменить подгнившее крылечко, третья - помочь установить газовую плиту, четвертая - навесить полку для посуды или врезать новый замок для спасения от зятя-пьяницы - и я иду после работы. Конечно, все благодарят, предлагают плату за труд, но мне стыдно брать деньги или бутылку за подобные услуги. Людям же неудобно оставаться в долгу, быть обязанными мне, особенно пожилым, которым ничего в жизни не давалось даром. И я понимаю это, потому что сам такой. И кода просили не обижать их, а хотя бы выпить чарку, замочить работу, я неохотно соглашался. А через некоторое время уже и не мог отказаться от угощения, потому что сельчане, как им казалось, нашли ключ ко мне (дескать, он денег не берет, но выпить не против), и были порой довольно настойчивы. А потом и сопротивляться перестал - мне это понравилось, стала приятна не столько сама выпивка сколько само общение, когда в неспешной беседе на кухне пожилые люди делились своими сокровенными воспоминаниями, одновременно интересными и грустными. Позже мне нарколог объяснил, что таким образом формировалась у меня психологическая зависимость от алкоголя. Правда, жена со временем заподозрила неладное, стала укорять, что дома срочная pработа, а я шляюсь по вдовам, не прихожу к ужину, да и вином от меня попахивает.
   Выпивка предполагает особую закуску - не зря же говорят: "где огурцы, там и пьяницы" Конечно, если выпивка подворачивается неожиданно (нет ничего слаще незапланированной пьянки), то и плавленый сырок впрок. Случается, однако, что и сорт закуски провоцирует желание выпить. Как в той песне: "Под такую б закуску да бутылку…". И стал я замечать, что мне почему-то неприятно, когда на ужин жена предлагает молочные каши, творог или другую такого рода постную пищу, под которую выпить как бы и неприлично. А она, как назло стала готовить именно такую еду. Хочешь отварную картошку с селедкой, а тебе манный пудинг с киселем.
   Не знаю, знакомо ли тебе это, но я все охотнее стал задерживаться в мастерской после рабочего дня, когда мужики предлагали сброситься по "рваному". Устраивались мы в теньке под акациями и рябинами. Подрастающими в ближайшей лесопосадке. А перед глазами расстилались широкие поля, переходящие в луг в пойме реки, а далее темные кущи деревьев, скрывающие горизонт. Эта красота, этот зеленый простор как-то расширяли душу и рождали в ней ответное чувство родства с природой, с товарищами, сидящими рядом, слегка "захорошевшими" после первой стопки. Мне всегда нравилось это "мгновенье меж трезвостью и опьянением", в котором, по словам персидского мудреца, и заключена высшая истина. Именно такого теплого чувства я уже не испытывал дома. И вообще пьющие люди всегда активнее, разнообразнее, находчивее скучных трезвенников. С ними веселее, потому и женщины их любят больше, Смотришь, он такой гуляка и бабник, а жена держится за него изо всех сил.
   Вот я на днях видел у тебя на тумбочке томик Рубцова и вспомнил прочитанное где-то недавно, что у русских есть поэзия, всходящая на кофе и никотине, - поэзия сложная, причудливая, и есть поэзия, выросшая на водке и никотине - она проще, ближе к жизни, сердечнее, и понятнее всем. Особенно, когда выпьешь. И постепенно я втянулся в эти вечерние душевные "заседания", прерываемые только на время уборочной страды, когда рабочий день, что год кормит, длился от темна до темна.
   Как-то незаметно начались разлады в семье. Видимо, я стал неприятен Гале, часто подвыпивший, пропахший соляркой работяга. Эта печальная упасть сельских интеллигенток - учительниц, врачих, - из-за безысходности смиряющихся со своими деревенскими мужьями. одиноких но сути, грубеющих от постоянных хозяйственных работ и со временем не отличимых от продавщиц местных магазинов. Моя "воспитательница" вначале пыталась урезонить меня, взывая к совести, затем разговоры эти стали громче, крикливее, обиднее, когда мои невнятные оправдания не принимались в расчет. Жена тогда казалась злом и теряла в моих глазах все былое очарование. Стали проявляться ранее не замечаемые особенности характера - это всеобщее "нет". Что бы я ни предложил, первой ее реакцией было отрицание. Это очень раздражало, обижало даже, пропадала охота убеждать, доказывать. Вое чаще наступало гнетущее молчание - раздраженное, тяжелое, обидное.
   Я стал охмеляться по утрам. Вначале скрыто, испытывая вину перед женой и оправдывая себя тем, что это в последний раз, только бы пережить сегодняшний день. Но разве долго утаишь в семье этот голодный блеск в глазах, странные перепады настроения от грусти к веселости? И жена сообщила о своих подозрениях в дирекцию. Меня сняли с комбайна. Этого я ей уже простить не смог.
   Однажды нас пригласили на свадьбу к соседу. Жена, конечно, несколько дней подряд внушала мне, чтобы не напивался - ни в гостях, ни до этого - не позорил ее ("ты уж лучше приди домой трезвым да выпьешь еще, если не можешь без этого"). А мне, дураку, пришло на пьяную голову подговорить своего приятеля, чтобы он в застолье подпоил жену. И я увидел свою Галину Ивановну совсем другой - обычно сдержанная, с застенчивой улыбкой, она теперь все порывалась петь, громко хохотала, танцевала со всеми подряд (поистине, "баба пьяная - чужая"), затем стала рыдать у ссоеда на плече. Еле увел ее домой - так она сопротивлялась.
   Дома, совсем беспомощная, мучительно корчилась над тазиком. Уложил ее на свой диван поближе к двери (с недавних пор мы уже спали порознь), а сам лег на кровать. Должно быть и ночью ей было плохо, потому что все звала: "Леша, Леша", а затем в полубессознательном состоянии приплелась ко мне и улеглась рядом. И такой она показалась мне тогда омерзительной, что я непроизвольным движением оттолкнул ее, она свалилась, да так и уснула на полу. Я еще попытался ногой пододвинуть эту чужую бабу подальше под кровать, но затем все же подсунул ей подушку под голову.
   Утром предложил ей, мрачной и будто побитой или виноватой, опохмелиться вместе со мной; она слегка ожила и даже стала расспрашивать о вчерашних событиях, а я не скупился на подробности. Сказала наконец, что если мне, извергу, нравятся такие муки, то "черт о тобой - пей, может, окочуришься скорее". И в ее словах, в голосе почувствовалась мне неподдельная злость. Вспомнила к месту, что когда-то сватался к ней только что вернувшийся о флотской службы Гриша Омельченко - он тогда выиграл по облигации неожиданно большую сумму денег, - но она отказала ему, а теперь смотри, какой у него дом, как жена ухожена и одета ... Помню, вышел во двор, присел на свою лавочку под забором со стороны огорода, закурил. Солнечное воскресное утро, тишина. Летают вместе две белые капустные бабочки. Трогательной и красивой была их любовная игра: порхают рядом, безоглядно ласкаются крылышками. Затем упали вместе на ячменный стебель, притихли, а вскоре он вспорхнул, встрепенулся и улетел, а через пару секунд улетела и она - обе в разные стороны, чтобы, может быть, больше никогда не встретиться ... Как наши души, подумал я.
   С тех пор я стал уже пить легально, не стесняясь. Каждый вечер предусмотрительно оставлял бутылочку "бормотухи" про запас на следующее утро, чтобы взбодриться. О винном запахе я уже не беспокоился: после нескольких выговоров и разборов меня перевели на ферму скотником, сказать точнее "гребачем", убирающим навозную жижу за коровами, и от моей одежды исходили теперь другие, более крепкие ароматы. Даже мои прежние друзья - собутыльники начали как-то сторониться, избегать меня, точно наделенного какой-то заразном болезнью. Видно, мое присутствие в их компании уже позорило их. И почувствовав себя совсем изгоем, я запил по-черному, или, как тогда говорили, по Стендалю, когда красное по черному (я всегда обожал мрачный алкогольный юмор).
   То были поистине черные времена. Недельные запои, питание всухомятку. Дрожащими руками не мог поднести ложку ко рту, не расплескав жидкость. Когда жe "прорезался" аппетит, я просил наварить мне кислых щей и наливал их в кружу. Затем приноровлялся пить их прямо из тарелки, лишь потом вылавливая гущу ложкой. И постоянно это непреходящее ощущение вины - перед собой, семьей, соседями. И еще чувство неосознанной тревоги, какой-то угрозы; ночные мысли о внезапной смерти: то ли от остановки сердца, когда его удары еле прослушиваются, и оно дает перебои, то ли от мозгового кровоизлияния, когда от стука в висках содрогается подушка.
   Как-то встретил меня на улице наш старенький священник, заговорил о пороке винопийства, о том, что вино вину творит, об ответственности перед Богом, о совести. Я соглашался с ним, но какая совесть у пьющего - только до первой рюмки.
   - А что, жена не пыталась развестись или уйти?
   - А куда ей было уйти? Ода ведь выросла в детдоме, поэтому семьей очень дорожила, а все неурядицы старалась скрывать, только часто плакала в подушку. Да я и не хотел бросать их, от явных скандалов воздерживался. Тихий алкоголик - самое беззащитное существо на свете, он вое стерпит…
    (Это верно, подумал я. Люди добрые чаще всего от слабохарактерности - обычно таковы большинство знакомых мне алкоголиков. По трезвянке - они славные и порядочные, попросишь - сделают все, выручат в трудный момент, будто вину искупают. Но по пьяни могут наобещать, а потом забыть. Не все, правда.).
   -Дети, прежде любившие меня (они гордились, когда я брал их с собой в поле, сажал в кабину комбайна), теперь стали относиться к отцу как к получужому. Витька перешел уже в 10 класс, а моя любимица Иринка окончила 6-й с похвальным листом. И вот я стал замечать, что сын еще больше отдаляется от меня, часто становится молчаливым, будто решает в уме какую-то сложную задачу по геометрии. Взрослеет, подумал я, а может, влюбился безответно - первая любовь редко бывает счастливой. А тут он напомнил, что я когда-то я обещал купить ему мотоцикл к окончанию школы, а теперь вот из-за своего пьянства не смогу этого сделать, А все его ровесники уже катают на своих мотоциклах девушек, а у него даже велосипеда нет. Вообще-то пацан у меня был неизбалованным, но тогда мы крепко поругались. Стыдно признаться, я сгоряча даже пару paз перетянул его, уже взрослого парня, ремнем по спине (лучше бы у меня в тот миг рука отсохла). Он не заплакал, смолчал. Только вечером ушел на танцы в клуб и вернулся уже под утро. Молчал он и на другом день. мать всполошилась - не забелел ли. А на следующее утро прибежала встревоженная соседка и сказала, что там, в посадке возле тропинки, Витька висит - его пастухи заметили ...
   Снова повисла пауза, рассказчик долго раскуривал папиросу, закашлялся.
   - Похороны помню смутно. Говорят, что плакал и обвинял себя. На поминках сидел трезвым и притихшим, а вечером опять напился и подрался с кем-то; когда разнимали ударил бригадира. Но хорошо помню общее собрание совхоза типа товарищеского суда, где разбиралось персональное дело Голубева - лодыря, пьяницы и дебошира.
   Наслушался я о себе тогда немало и всякого. Как полагалось на такого рода собраниях, тон задал парторг. Его обкатанные газетные фразы меня задевали мало. Но к угрозе директора исключить меня из совхоза, отобрать земельный участок и многое другое, я прислушался внимательнее. А затем понеслось! Меня стали "пригвождать к позорному столбу", "гнать поганой метлой" и т.п. мои вчерашние собутыльники, забулдыги почище меня - видно их хорошо подготовил парторг. Кто-то под общее настроение потребовал возбудить уголовное дело. Мен, признаться, это не очень испугало, за жизнь я насмотрелся всякого. Но очень сильно возмутило предательство бывших товарищей, с которыми столько было выпито и обговорено по душам. А теперь они о пеной у рта изгаляются над беззащитным - ведь никому из них, даже в мыслях, я не сделал ничего плохого. И никто не заступился. Может, все еще считали меня чужаком, а может, просто из боязни. А скорее всего оттого, что, как я тогда подумал, моя судьба им всем была глубоко безразлична. И такая горькая досада огорнула мою душу. что когда мне дали слово, я поднялся и молча, вышел из зала. И даже криков председателя собрания "вернись!" не слышал. Я шел вдоль рядов, а в голове будто порвалась какая-то ниточка, на которой висела полупрозрачная занавеска, закрывающая глаза, и она упала, и я увидел все вокруг как никогда зорко и отчетливо. И понял вдруг, что я совсем один, что никто не поможет, как в ту давнюю февральскую пургу в Заполярье, когда, заблудившись, я упрямо сопротивлялся ветру и с заледеневшим лицом, повинуясь какому-то звериному чутью, вышел из тундры на свою улицу. Но тогда хоть родители были живы, а теперь ... Теперь тоже надо упираться ногами и двигаться наперекор этой суровой жизни.
   Долго я потом сидел в темноте под витькиной акацией. Там и нашли меня Галя с Иринкой, плакали втроем…
   С того вечера - ни капли, как отрезал. Тяжело было первые два месяца, сторонился людей, с лица сошла всякая приветливость - будто повзрослел. Работал остервенело, чтобы уставать. Жена говорит, взгляд стал жесткий, хотя я этого не замечаю, Вот уже два года трезвый. Как-то незаметно люди стали называть по отчеству, может потому, что начал седеть. Вернули на комбайн, и вот за уборку пшеницы премировали путевкой в санаторий - впервые в жизни.
   Правда, жена побаивалась отпускать меня одного, но ведь школу в начале учебного года не оставить. Больше всех беспокоится за меня Иринка, - она теперь в девятом. Это она - моя группа поддержки - присылает мне письма. Признаться, уже тянет домой. Вот вставлю зубы. вернусь и начну готовиться к строительству дома. А там, глядишь, и курить брошу.
   О многом переговорили мы в тот вечер, и в другие - тоже. Защищенный от реальной жизни не только кажущимся благополучием. ко и частоколом законов, договоренностей, обычаев, приличий, отношений, условностей, я понял, как далеко нахожусь от жестокого мира этих, казалось бы. простых людей (а на самом деле далеко не простых, крепких. выносливых, многое знающих и умеющих), находящихся ближе меня к земной жизни, и что вряд ли смог бы я сохранить себя таким чистеньким и добропорядочным, окажись на их месте. И что русский человек, из-за своей разухабистой натуры ни в чем не знающий меры, часто доходит до края, но и часто находит в себе силы остановиться на точке возврата, встрепенуться, оглянуться вокруг себя и повернуть судьбу вспять. И помогает этом: ему не только естественный страх гибели, но и другая сила - простая человеческая гордость.