Как разделяет лучину нож на две несоеди-нимые уже части, так нас разделила острая, неумолимая, ядовито-зеленая полоса болотной травы. Я потерял его сразу, а очнулся только, когда услышал голос его — зовущий, отчаянный, захлебывающийся, прерываемый, перекрываемый криком лягушек и бульканьем громадных грязных пузырей. Что-то варилось там, за стеной едкой зелени, — колдовское, ведьмово зелье.
   Голос (не крик, нет,— голос) его, печальный и жалобный, прорывался иногда сквозь кваканье и жадное ворчанье коричневой жижи.
   Пространство свернулось. Я шарил руками по листьям. Стена. Непроходимая, непробиваемая. Шелестели, стукали друг о друга, о мои руки тяжелые, мясистые, плотоядно жаждущие плоти листья болотной травы. Время кончалось. Все кончалось.
   Я опаздывал. Я уже знал, что опоздаю, но рвался яростно, обреченно сквозь острую болотную зелень.
   Увидел на миг глаза его. Сын мой? Чужой сын?.. Нет, мой сын. Семилетний мой сын. Кровь моя, моя любовь и жизнь. Не было у меня никогда сына. Но кто же, как не сын мой, мог так просить глазами о жалости, о спасении? Маленькое, худое, желтовато-розовое тельце его извивалось среди толстой травы, а ноги... ноги его уже были над бездной, в смердящей, шевелящейся живой, жиже, что тянула его, беззащитного, от жизни и света вниз, в темноту и безвременье.
   Напрягал я рвущиеся, хрустящие от усилия мышцы. Не мог помочь ничем. Трава, зелень, время — все против! Не совладать! Все кончалось. Все пропадало. Все затягивалось злой, черной субстанцией.
   Гибли надежды. Сердце сочилось кровью. Но уже кровь не могла спасти кровь.
   Еще кричали глаза, распахнутые в полнеба, пытаясь вобрать в себя мир, больше мира! — Весь свет! Все солнце! Удержаться за светлые лучи его, за жажду жизни. Нет! Все поздно.
   Еще волновалась, перекатывалась через какие-то выпуклости, неровности густота болота, еще вспухали гнойниками жуткие громадные пузыри, словно кто-то кричал там, в невообразимой веч-ной глубине, словно кто-то держался за последний крик всем существом своим, пытался изменить, побороть, вернуть что-то, выбраться из бездны.
   Но все было поздно. Поздно!
   Сверху было хорошо видно это место. Прибе-жище смерти и ужаса. Правильный овал мертвого черного зеркала. Что-то отражалось в нем. Лица, лица! Лица без глаз и выражения. Бледные, бесцветные, успокоенные, нерезкие, нереальные, неподвижные. Чьи лица? Тех, на чьем веку написано найти здесь конец свой? Или тех, кто уже нашел и прошел последнюю тропу свою до могилы, до этого чертовски правильного оваль-ного зеркала?
   Я не один был здесь. Не один я косил страш-ными, сумасшедшими, садистски жестокими взмахами бритвенно-острой тяжелой косы мясистые, кровожадные стебли. Сок брызгами падал на лицо, руки. Липкий, матово-белый. У него был запах и вкус крови. И это ожесточало мое сердце и давало злую силу и быстроту колесных спиц моим рукам.
   Я не видел, кто был со мной, сзади меня. Только тяжкое дыхание шорохом морского прибрежного песка перекатывалось за спиной. Безликая масса, дикая сила.
   Свист летящей косы походил на свист сабли, отсекающей голову врага. Он не прерывался ни на секунду, а рос и тончал, добираясь до самых высоких нот, до границы звука. И прекратился, когда уже невероятно, на пределе вибрировали барабанные перепонки.
   И все стихло.
   Там, где росла трава, был паркет. Старый, гряз-ный, заплеванный и серый. Эта трава, эта смрад-ная зелень росла на паркете!
   В середине паркета была черная дыра, до краев полная густой, вязкой грязью. И крайние дощечки паркета лежали неподвижно на ее матовой глади.
   Ходили люди вокруг. Гнулся, подавался под их шагами паркетный пол. Ухала протяжно бездна, звала. Но сила ее, видно, была в траве, в том, что не видна была из-за травы сырая, скользкая, сосущая пропасть ее.
   Серые, душные пары поднимались над дырой, клубками ложились на пол, тянулись зловещими языками под ногами, опутывали и манили дурма-ном, зловонием, останавливали бег крови, моги-льным холодом сводили члены.
   Долго стояли люди. Скорбь несчастий, горя, убитых надежд серебрила их волосы...
   Я остался один. Пусто, серо, сыро было вокруг. Сидел на краю. Над бездной. Над могилой своего никогда не жившего сына. Знал, что сидеть мне вечно, без смерти, без времени, без конца. Сидеть одиноко в несчастье, в горе неизбывном моем, терзая душу виною за смерть будущего моего сына.

   Она ходила за мной всюду. Нет, не за мной, — она ходила впереди меня. Она меня вела, она встречалась мне на пути. Она была со мной везде: в горах, на крутых звериных тропах, в поселке, в узких улицах его, среди каменных маленьких домов с земляными крышами. Она была со мной среди людей. Она говорила со мной, она звала и разрывала мое сердце желанием, она измучила меня жаждой обладать ею. Она мешала мне. Когда я ел, когда я спал, когда я умывался, когда говорил с кем-то. Она перебивала меня на полуслове, умоляла и звала меня за собой.
   Я хотел прогнать ее, она закрывала мне рот рукой. Я хотел вцепиться зубами в ее руку — она отдергивала ее. Я кидался к ее шее — задушить, она растворялась в воздухе, чтобы мгновение спустя ловить мою руку, звать, плакать, тревожить.
   У нее не было тела, не было лица. Она была бесплотна. Как привидение, как клуб серебристой пыли, поднятый неистовым смерчем.
   Она меняла очертания, от бесформенного сверкающего шара, похожего на паука-сереб-рянку под водой, в его домике, до манящей прек-расной фигуры женщины, возбуждающей все человеческие и животные инстинкты; которые наполняли сердце счастьем, разрывали его болью и жаждой большой таинственной любви. Я бесно-вался, я кричал, я рыдал и ругался, я был измучен счастьем, ненавистью, жаждой и отвращением.
   За мной ходил ее муж. Молча и неотступно. В глазах его, когда я оборачивался (здесь ли?), пугала меня дикая мстительная злоба, фантасти-чески смешанная с мольбой о пощаде и милости. Я отворачивался от страшных глаз его. А передо мной опять была она, бестелесная, сверкающая, как мечта, квинтэссенция любви, женского обаяния, женской злости и своенравия. Она смеялась? Нет. Только просьба, только зов, только исступ-ленное вожделение, слезы, алчность и страсть.
   Бесконечный танец троих. Танец любви, страха и неутолимой жажды.
   Я уплывал в изумрудный покой моря. Она переливалась серебристым лунным светом по моим плечам, стекала с пальцев при каждом взмахе и снова тянула, молила, как сирена, как рок. Я оглядывался на берег. Муж ее, князь, в черной черкеске, в шароварах и мягких сапогax стоял, протянув в мою сторону руки. Черным пламенем пылали на ветру его волосы.
   А глаза были рядом со мной — угрожающие, ревнивые, просящие...
   Она уже плясала женщиной по волнам. Амазонка, одалиска, куртизанка.
   Я пытался тонуть, а оказывался в пыльных улицах поселка, увлекаемый силой ее голоса...
   Я покорился и пошел за ней. Долог и каменист был наш путь сквозь горы, сквозь время...
   Мы остановились на краю квадратной бетон-ной ямы. Глубина в полтора роста.
   — Прыгай! Прыгай! — ухнуло дьявольское эхо. Снизу небо было далеким. Кружилось, поднималось все выше. Синее-синее.
   В одной из стен — пещера. Дверь — железная решетка — до верха не достать. На двери замок. Большой, рыжий, прочный.
   Все трое трясли дверь. Эхо перекатывалось, билось в стены, Замирало так далеко в черной утробе горы, что казалось — гора глотает звуки прожорливо, торопливо, отрыгивая и снова глотая остатки.
   — Ключ, ключ, ключ? — звенел, перекатывал-ся, пропадал высокий радостно-мстительный крик князя тьмы. И сам, крикнув, ответил со смехом, с чувством нетерпеливого, желанного ожидания:
   — А он-то у князя! Я сейчас! Он даст. Мне он даст!
   И выскочил, и пропал.
   А она обняла, обволокла туманом. Я задохнулся от счастья, от страсти, что вот-вот будет утолена.
   Князь пришел. Черной птицей слетел откуда-то из высоты неба, бросился к замку.
   Она отпрянула, рядом затрепетала, перели-ваясь широкой мягкой лентой. Только голос для меня, для меня одного шептал.
   — Сейчас, сейчас. Уже скоро, — дрожащий, прерывающийся, трепетно-пылкий шепот запол-нял меня нежностью и лаской.
   Торопливо, летящими шагами заскочил я в темную пасть пещеры. Щелчок замка зловеще, обреченно укатился в темноту. И следом за умирающим эхом заплескался, зазвенел, запры-гал смех. Все оттенки смеха: от гомерического хохота до нежного журчания, похожего на весен-нюю капель.
   Я был один в пещере. Совсем один. И не было выхода, не было даже решетки. Только темнота и смех. Смех и темнота. И все это за несколько минут до счастья. Настоящего человеческого счастья.